Поэты 1790–1810-х годов

Мартынов Иван

По своим литературным вкусам Кутузов был убежденным сторонником А. С. Шишкова. В 1811 году при основании «Беседы любителей русского слова» он избран почетным членом общества. В историю русской литературы Кутузов вошел как свирепый противник Н. М. Карамзина, которого считал якобинцем и революционером.

Ненависть к Карамзину Кутузов сохранил на всю жизнь. Когда историк привез в Петербург для напечатания первые тома «Истории Государства Российского», то Кутузов, по словам Д. И. Хвостова, «торжественно по службе как попечитель Московского университета представил министру просвещения выписку из сочинений г. Карамзина с показанием мест, где открывается пагубное о вере и о нравственности учение, и сверх того, извещал о сем служебным же письмом графа Аракчеева» [191] . Ненавистником Карамзина попал Кутузов в знаменитую сатиру А. Ф. Воейкова «Дом сумасшедших».

191

ПД, архив Д. И. Хвостова.

Основные издания сочинений П. И. Голенищева-Кутузова:

Стихотворения, чч. 1–3, М., 1803–1804.

Переводы:

Стихотворения Грея, М., 1803.

Творения Пиндара, М., 1804.

Стихотворения Сафо, М., 1805.

Творения Гезиода, М., 1807.

167. ЭЛЕГИЯ, СДЕЛАННАЯ НА СЕЛЬСКОЕ КЛАДБИЩЕ

Ударил колокол [192] ; он вечер возвещает. Стопами тихими стада идут горой; Оратай утомлен, путь к дому направляет, Оставя размышлять меня во тьме ночной. Все виды сельские вечерний мрак скрывает, Безмолвие во всех простерлося местах; Единый жук его жужжаньем прерывает, И только пастухи играют на рогах. На башне сей, плющом и мохом покровенной, Сова возносит вопль и жалобы к луне, Что странники в своей прогулке дерзновенной Встревожили ее в глубокой тишине. Под сими

вязами, под тению древесной, Где множество бугров под мягкою травой, Сокрытые в гробах лежат в могиле тесной Деревни праотцы, вкушающи покой. Ни утра свежего приятное дыханье, Ни голос петуха, ни гулы на рогах, Ни резвой ласточки приятно щебетанье Не могут пробудить уснувших в сих гробах. Не будут пред огонь они в кружок сбираться, Хозяйственны труды их больше не займут; Не будут дети их на шею к ним кидаться, Их с ласками толпой встречать не побегут. Сколь часто их серпу колосья покорялись! Колико крат земля пахалась их сохой! Как весело они к работе собирались! Сколь часто падал дуб, сраженный их рукой! Тщеславный! их забав и жизни не гнушайся; Не думай презирать полезных их трудов. Вельможа суетный! — внемли! — не отвращайся От повести простой смиренных бедняков. Ни тщетный блеск гербов, ни пышность сана, власти, Ни гордость, коею мирский богач надут, Ничто не оградит от неизбежной части: Все славные пути равно во гроб ведут. Гордец! не укоряй их низостью породы И что трофеев нет над ними в сих местах, Где повторяют звук священных пений своды, Во храме древнем сем, в простых его стенах. Ни урна с надписью, ни памятник надменный, Ничто в телесный дом души не возвратит; От гласа почестей не встанет прах сей тленный, И духа хладного звук лести не прельстит. Тут сердце, может быть, чертог огней небесных, Или глава лежит достойная венца; Иль руки, что могли в согласиях прелестных Чрез звуки лирные привесть в восторг сердца. Наука, временем, трудом обогащенна, Не открывала им огромных книг своих; От хладной бедности их пылкость утушенна, Замерзли от нее и ум и живость их. Сколь много камений блестящих, драгоценных Во мрачных пропастях скрывает океян! Сколь много есть цветов прелестных, несравненных, Лиющих запах свой среди пустынных стран! Здесь, может быть, сокрыт, кто Гампдену был равен, И так же был, как он, защита поселян; Здесь, может быть, Мильтон безмолвен и бесславен; Там Кромвель, кровь своих не ливший сограждан. Сената целого владея одобреньем, Смеяться бедствиям, презрев угрозы злых, На всё отечество излить благотворенья, И повесть дел своих читать в глазах других, — Сего им не дал рок, стеснивший круг их славы, Но к преступлениям чрез то пресек их путь; Он им не повелел чрез действия кровавы, Чрез слезы ближнего до счастья достягнуть. Он их не научил скрывать личиной лживой Борения души, творящей с правдой брань; Иль краску потушать невинности стыдливой, Иль лирою платить порокам подлу дань. От низких замыслов безумства удаленны, Не ведали они тщеславия затей; В покое дни вели спокойны и блаженны, И шли в смирении начертанной стезей. К защите праха их, над хладными костями С простою резьбою тут памятник стоит, Простыми, сельскими украшенный стихами: «Вздохни, вздохни о нас!» — прохожему гласит. Не надпись пышная, не громки восклицанья, А начертание их возраста, имян; Вокруг же их слова священного писанья, Учащи умирать смиренных поселян. Но кто же предавал забвенью молчаливу И в самых горестях любезно бытие? Кто мог не вспоминать жизнь бедну иль счастливу? Кто к ней не обращал желание свое? Душа, оставя мир, друзей в нем видеть льстится, Глаза, смыкаяся, хотят их зреть в слезах; Из гроба вознестись природы глас стремится, И прежним пламенем горит еще наш прах. А ты, который пел их лирою свободной, Потомству предая простую повесть их! Коль кто-нибудь с тобой чувствительностью сходный Похочет также знать судьбину дней твоих, — То скажет, может быть, старик с седой главою: «Видали мы его на утренней заре, Как он топтал росу и скорою ногою Спешил, чтоб солнца всход увидеть на горе. Там часто он лежал под дубом сим тенистым, И в полдень под его покровом отдыхал; Там, очи обрати к потокам вод сребристым, Журчание ручья задумавшись внимал. Он часто с горечью, казалось, улыбался; Там бродя по лесам, с собою он шептал; Почасту также он слезами заливался, Как будто бы в любви надежду потерял. Не стало вдруг его, хоть утро было ясно, — Ни в лес он, ни к ручью, ни к дубу не пришел; Назавтра я везде искал его напрасно: Ни в поле я его, ни в роще не нашел. На третий день мы песнь услышали унылу, И с ней его несут ко храму погребать — Стихами скромными украсили могилу, В которых можешь ты судьбу его узнать:

192

В Англии есть древнее узаконение, чтобы звонить по вечерам в колокол в знак того, чтобы гасили огни.

ЭПИТАФИЯ

Смиренный юноша в сем гробе положен, Который счастием и славой был забвен; Наука взор к нему с улыбкой обратила, Задумчивость его печатью утвердила. Он, душу добрую, чувствительну имея, Награду получил превыше всех заслуг; Дал бедным то, что мог — лил слезы, их жалея; В возмездье от небес ему дарован друг. Да звук похвал доброт его не прославляет! Забудьте также все погрешности его; Да прах его покой во гробе сем вкушает В надежде трепетной на бога своего!» <1803>

168. ЭПИСТОЛА 9

К НЕВЕ РЕКЕ, писанная мерою старинного русского стопосложения декабря 20 1803 года по просьбе моих приятелей

О питательница река Нева Града славнова и Беликова, Коль везде о тебе гремит молва, О брегах твоих камня дикова, Так, что видеть, Нева, красу твою Приезжают народы дальные,— То не чудно, что я тебя пою, Славлю воды твои кристальные! Свет увидел я при твоих струях, Был твоими вспоен потоками, Был воспитан я на твоих брегах; Там старанием и уроками Обработался ум незрелый мой; Там я нежнова зрел родителя, Подававшего мне пример собой; Видел умного в нем учителя, Управляющего моей душой, Возрождавшего в чувствах пламенных К чести, к истине и добру любовь; Но в сердцах он умел и каменных Насаждать семена благих плодов. Он мне другом был, благодетелем; Много ль в мире найдешь отцов таких! О Нева! ты была свидетелем И невинности и забав моих; Зрела игры мои вседневные, Возрастание сил и чувств моих, И способности все душевные Развернулися у брегов твоих. Сердце пылкое, откровенное Мнило много себе найти друзей; Но, обманами обольщенное, Стало жертвою хитрых их сетей. С кем делил достоянье бедное И последнее был отдать готов, Тот, коварство питая вредное, Мне в погибель хотел устроить ков. Но десница отца небесного Разгнала скоро мрачный облак сей И сияньем луча чудесного Мне открыла моих прямых друзей. И веселья, и огорчения, И тревоги огня страстей моих, И бесчисленны приключения Мне встречались, Нева! у вод твоих. Слыша волны твои шумящие В день один, оттого задумчив стал; В руки слабые и дрожащие В облегченье тоски я лиру взял; Я воспел тишину отрадную, Пел, что чувствовал

я в душе моей; Вдруг услышал ту песнь нескладную Богданович, полночных стран Орфей, Ободрил музу несозрелую, Стихотворства он мне уроки дал, Влил в меня он охоту смелую, Чтоб к Парнасу дороги я искал. Вняв совету, играл я с музами, Я гонялся везде за ними вслед, Их пленился драгими узами, Гром Очаковских я воспел побед, Был услышан Екатериною, Ободрявшею чистых дев собор, Оживлен мыслью был единою, Что Минерва ко мне простерла взор. Павла пел как благотворителя, Как ущедрившего семью мою; Александра как оживителя Муз драгих я душою всей пою. Девы чистые и небесные Соплетенны ему от лир венцы, Внемля звукам хвалы нелестныя, Понесут их во все земли концы. Вот, возлюбленные приятели, Вам и песенка на старинный слог! Я не метил вовек в писатели, А нестройно бренчал я так, как мог. Вам известны мои способности: Ум не беглый, у лиры слабый глас Представляют мне неудобности К воспарению на драгой Парнас. Не имею я дарования,— С ним давно бы уж я вельможей был; Я б чрез замыслы и писания Много новостей и затей родил; Добрался бы я в то святилище, Где фортуна свои дары лиет; Иль начальствовал бы в училище, Где науки свой сообщают свет. Но с природою толь убогою Должен я в уголку моем сидеть, Или скромной ползти дорогою И тихохонько для друзей звенеть. Но оставивши всё пристрастие, Не завидую я судьбе ничьей, И мое в том прямое счастие, Что вкушаю покой в душе моей. 20 декабря 1803

169. СТАНСЫ МОЛОДОМУ САТИРИКУ («Предав перо твое сатире…»)

Предав перо твое сатире, Дамон, ты жизнь свою затмил; Друзья довольно редки в мире, А ты врагов себе купил. Брось перья, ядом напоенны, Бумаги колки разорви, Пой лучше чувствия бесценны Священной дружбы и любви. Когда желчь горькая сатиры Крушит всю внутренность твою, В то время я из уст Темиры Любови сладкий нектар пью. Я весел, мыслью не расстроен, А ты во злобе всякий час; Скажи, кто более спокоен И кто счастливее из нас? Пускай старик ворчит, бранится, Повеся нос, нахмуря бровь, А наше дело веселиться, И петь и чувствовать любовь. <1804>

170. ПОСТЕЛЯ

Постеля есть почтенный В глазах моих предмет: Пиит уединенный В ней думает, поет; Скрывается от взоров Всегда кокетка в ней, Затем, что без уборов Цены лишится всей. Несчастный убегает В постелю от беды, В сне сладком забывает Все скорби и труды; Но тщетно преступленье В постелю лечь спешит: Тут совести грызенье С подушкою лежит. Лизета от постели Богата стала вдруг, Стяжала в две недели Карету, славный цуг. Постеля наслажденья Бесчисленны дарит, Постеля и рожденье И час последний зрит. <1804>

Я. А. ГАЛЕНКОВСКИЙ

Яков Андреевич Галенковский (1777–1815) происходил из украинских дворян. О начале своего творчества он сам рассказывал в автобиографии, которую в третьем лице написал для биографического словаря митрополита Евгения Болховитинова: «Учился он латинскому и словенскому языку у многих академиков киевских… и потом послан в Академию киевскую… (в 1785 году), где оказал большие успехи в латинском языке и украшен был двумя звездами Pro Diligentia [193] . Перевел всего „Телемака“ для упражнения и написал одну пастушескую повесть „Благодетельный Зафир, или Любовь Леандра и Клеомены“ и поэму в стихах „Аполлон, или Золотой век“, которые потом сжег в камине. Написал он также любовную повесть под именем „Земир, или Заблудившийся охотник“ … и другую шутливую повесть „Старостянка Каролина, или Польские были и небылицы во время Костюшка“, но все сии бумаги имели равную участь с первыми, кроме некоторых отрывков» [194] .

193

За усердие (лат.). — Ред.

194

Отдел рукописей Государственной публичной библиотеки им. М. Е. Салтыкова-Щедрина (далее сокращенно — ГПБ), собрание Погодина.

Литературная деятельность Галенковского началась после переезда в Петербург, где он поступил офицером в кавалергардский полк. Первые появившиеся в печати опыты Галенковского были, бесспорно, связаны с карамзинизмом («Часы задумчивости, сочинение Иакова Галенковского», чч. 1–2, М., 1799; «Красоты Стерна», М., 1801). Однако вскоре, возможно под влиянием переехавшего в Петербург Андрея Тургенева, отношение его к Карамзину и его школе стало критическим. К этому же времени относится сближение его с И. И. Мартыновым, в журнале которого «Северный вестник» он в 1805 году под криптонимом И. Г. опубликовал несколько резких критических статей против литературной чувствительности. Интерес к гражданственно-героической тематике, вылившийся в апологию творчества Шиллера, скоро сменился пропагандой национальной самобытности в литературе, образцом которой был объявлен Шекспир. В 1802 году Галенковский начал многотомное издание периодического типа, долженствовавшее стать теоретико-литературным курсом, — «Корифей, или Ключ литературы». Всего вышло одиннадцать частей «Корифея».

Женившись на родственнице жены Державина, Галенковский вошел в литературный круг поэта 1810-х годов. Он принял участие в его теоретико-литературных трудах. «Рассуждение о лирической поэзии» и ряд других теоретических работ Державина построены на основе рукописей, подготовленных Галенковским. В эти же годы он вступил в «Беседу» и стал выполнять роль ее секретаря. В «Чтениях в Беседе любителей русского слова» в 1813 году появились его рассуждения о Вергилии и Овидии. Однако, насколько можно судить, отношение его к Шишкову было ироническим. Характерно, что статью, прославляющую Овидия и эпическую поэзию, он завершает: «У него не было того, что называется романизмом, и любовный язык всех поэтов латинских не стоит одного письма к Юлии (г. Руссо, O’mourons, ma douce amie [195] )». Не случайно, видимо, он жаловался печатно на страницах «Чтений», что «одна почтенная особа, которая всех более участвовала в издании сего журнала», препятствует публикации его сочинений.

195

О, умрем, мой нежный друг (франц.). — Ред. — Статья «Рассмотрение Овидия» опубликована в «Чтениях в Беседе любителей русского слова», СПб., 1813, ч. 11, с. 67.

В 1815 году Галенковский скоропостижно скончался. Державин считал, что причиной смерти была острая критика, которой «Корифей» подвергся на страницах только что начавшего выходить «Сына отечества» Греча.

Сочинения Я. А. Галенковского никогда не переиздавались.

171. <ПОДРАЖАНИЕ САТИРЕ В. В. КАПНИСТА>

Кто сколько ни сердись, а я начну браниться — С плохими книгами никак мне не ужиться [196] . Везде писатели свой кажут дерзкий вид, Выходят в свет толпой, забывши вкус и стыд. Иной ученым быть решился непременно: От сказок к хроникам преходит дерзновенно И думает, что так легко их сочинять, Как травки и цветы слезами омывать. Ну что ж! Пускай сей вздор безграмотных пленяет, Читатель ничего иль мало в том теряет; Но для чего Дамон, писатель наших миф, Две басенки иль три на русский преложив, Уж думает, что он совместник Лафонтена? Зачем опять другой, усердный раб Славена Свой мелкомысленный славено-русский бред За образец ума и вкуса выдает? Тот новой мудрости свой разум посвятил: Он таинства на дне колодезя открыл; Хоть сам во тьме, свой ум ко свету простирает, На путь ведя иной, со старого сбивает. Другой, меж шкапом книг зарывшись день и ночь, Всех авторов щечит, на курс напрягши мочь; Однако ж не блеснул, а только запылился, Хотел было учить, да сам не научился; А третий, чтоб скорей в ученый ряд попасть Иль быть профессором — всех хуже стал писать. Но можно ли каким спасительным законом Принудить Клузия жить в мире с Аполлоном, Не ставить на подряд во все журналы од И древних уж не сметь перелагать вперед? Возможно ль запретить, чтобы Лакриманс унылый, Своею нежностью всем дамам опостылый, Напутав кое-как и прозы и стихов, Не отдал их в печать и не был бы готов Оплакать всякий куст, все тропки, все гробницы? Чтоб пропустил Салтон день ангела сестрицы, Чтоб журналистов рой друг друга не хвалил И древний наш Услад дев Пинда не дразнил? Нельзя. Зато и нам нельзя же не сердиться: Вы пишете лишь вздор, так как же не браниться? <1805>

196

Всякий с первого стиха догадается, что сие вступление применено к материи, и всякий увидит, что составлено до слова как в сатире К<апниста>.