Поэты 1790–1810-х годов

Мартынов Иван

160. ПАДЕНИЕ ФАЭТОНА

Баснословная повесть

Его высокопревосходительству милостивому государю Николаю Семеновичу Мордвинову в знак глубочайшего почтения и преданности посвящает сочинительница

ПЕСНЬ 3

Бегущи звезды в понт Гоня от солнечного взора, Уже дщерь Солнцева, румяная Аврора Устлала розами восточный горизонт; Уже явилася стояща пред вратами, Уже их алыми коснулася перстами И, убелив сребро отливом багреца, Отверзла к шествию отца Уже и призраки рассеялись окружны, И мрак за мраком отлетали прочь, И ризу совлекла с природы ночь. Уже часы досужны Ретивых Солнцевых, от сна воззвав, коней Впрягли в блестящу колесницу. Уже природы гул, хор птиц и рев зверей Дрожали в воздухе, приветствуя денницу, И всхода Солнечна желанный миг настал. Узря упорство Фаэтона, Феб болей слов не расточал. Кому в желаниях и гибель не препона, Пред тем слова напрасный звук! Слепцу что живопись искусных рук, То речь мудрейшая глупцам самонадежным! Итак, не вновь грозить паденьем неизбежным, Не с воли совратить, Но править научить Предпринял Феб отвергшего советы, И как достигнуть меты, В четырех объяснил ему законах тех: «Не опускайся вниз, — и не взносися вверх, Держись средины; Не ослабляй бразды на миг единый; И оком бодрственным гляди всегда вперед! Науке сей, мой сын, других законов нет». Поклялся юноша ученью быть покорным; А Феб, стеня, тоскуя и грустя, На гибель снаряжать тут стал свое дитя. Сперва составом он, огню противоборным, Уста его и очи оросил; Потом лучи на темя возложил; Потом, с рамен своих совлекши червленицу, Одел его хламидой сей; Потом воссесть велел на колесницу, Дал вожжи и коней; Потом, терзаяся, рыдая, Вздох вздохом заглушая И отвратя лице, сказал ему: «Ступай!» О муза! подкрепи, дай твердость слогу С земного пренестись в небесный край И с юношей вступить в эфирную дорогу! Воздушный путь мне вовсе нов! С каких начну я слов? Каким себя обогащу примером? Ни с Гарнеренем мне, ни с славным Монгольфьером По воздуху в свой век проплыть не удалось; А быль рассказывать неловко на авось. Неспорно, — всяких в мире много: Иной, судя не слишком строго, Таких чудес наскажет вам, Что вянут слушателей уши! Вот там-то, по его словам, Киты не сходят с суши; А там на дне морском Живут по году водолазы! Другой, прослыть бояся чудаком, От сей воздержится проказы, Но вас самих он проведет

И в дураки введет. В Париже, в Лондоне, в Китае, в Геркулане — Везде, вам скажет, был И пользу приносил. У турок, при султане Два года жил, Ведя расход без сметы. Китайцам он давал к правлению советы; Британцев научил торги водить, Француженок наряды шить, Быть тонкими евреев. У готфов, скифов и халдеев — Везде он побывал, Всё опытом узнал. Опишет все вам тропки, Куда стопы его неробки В который занесли и день, и час. Такой вы слушая рассказ, Вот, мыслите, мудрец меж мудрецами! А он те земли, вам которы описал, С учителем по карте пробежал. Но я, чтоб наравне не стать между лжецами, Ни легковерия других не уловить, Читателя хочу заране предварить, В воздушном что пути, без всякого обману, Преданий древних я держаться только стану. «О радость! о восторг! Счастливый Фаэтон конями правит, Которыми лишь мог Единый править бог! Счастливый Фаэтон навек себя прославит! Счастливый Фаэтон в лучах! Во образе светила! Вселенна перед ним колена преклонила! Счастливый Фаэтон явился в небесах И примет за труды бессмертия награды!» — Так мнил Клименин сын, бросая окрест взор, Когда стоял он у преграды, Котора от небес делила Солнцев двор. Гордящийся Иос тяжелой гривой, Волнами падающей вниз; Флегон ретивый, Белейший снега Пироис, Эфон высоковыйный — Четыре Солнцевы коня, С горящими очми от внутрення огня, Еще держимые, стремились в путь эфирный. Как мечется на добычь лев, И мощный, и несытый, Пуская страшный рев,— Так кони Солнцевы, взнося к грудям копыты, Биют решетку врат, На месте прядая в порыве к бегу яром. Хребты их с рьяности дрожат; Главы дымятся паром; Звенят бразды сребром; Грызомы удила в кольцо биют кольцом; И воздух, зыбляся от ржаний голосистых, Разносит их в странах эфира чистых, Чтоб Солнца предварить приход. Часы, у сих стоящие ворот, Отверзли их в наставше время. Тут кони, радуясь, что болей нет преград, Быстрее ветра в путь летят; Но легким ощутя везомо бремя И направление не то вожжей, Прямой бросая путь, по прихоти своей В пространства мечутся небес необозримы. Клименин сын, во все страны носимый, Восчувствовал смертельный страх. Хотя бразды держал в руках, Но правил он коньми без всякого устава. Не ведая их нрава,— Который поводлив, ретивей иль смелей, Огнист иль с норовом, пужливой ли породы, Он будто с умысла и к пагубе своей Строптивым более дает еще свободы, Послушных осаждает взад. Тогда-то в них настал вдруг беспорядок общий! Тогда-то Фаэтон и дару стал не рад! Тогда-то, изнуря свои он силы тощи, За гордость сам себя стократно клял: Почто Меропсовым быть сыном возгнушался, При взорах матери спокойно не остался, Почто труды не по себе подъял! Тем меней Фаэтон являл в себе искусства, Чем ближе быть опасность мнил! И силы малились от конского в нем буйства, И буйство их росло с его потерей сил! Несчастный! думаешь, твой страх достиг предела! Длань рока на тебе вполне отяготела, И ужас встал на верхнюю черту! Ах, нет! пожди еще! лютейшую тревогу За дерзки замыслы ты встретишь попремногу, Чтоб сведать гордости тщету. Хранящий Фаэтон отцово наставленье Еще из рук не выпускал вожжей И тем хоть вмале бег обуздывал коней; Но вдруг незапно приключенье, Господство юноши, для новых мук, Исхитило из рук. Известно, — по пути, Где Солнцу каждый день назначено идти, Рассеяны пречудны знаки, Которые у нас зовутся зодияки И ставятся везде во всех календарях. Столь их уродливы личины, Что, может, робкого и от печатных страх Возьмет не без причины; Но в небе там, Хотя и все они пригвождены к местам, Однако живы все, — глядят и шевелятся. Ну как чудовищей таких не испужаться, Кто даже был бы и храбрец! А бедный Фаэтон, к несчастью, из трусливых. Как! скажете вы мне, — толь храбрый молодец, Что к славе в помыслах ревнивых Цветущего себя не пощадил И век свой на заре скосил; Что розе мартовской подобен был красою И жизни краткостью сравнялся с тою,— Толь храбрый молодец за труса выдан здесь! Где слыхана такая смесь! Не спорь, читатель мой; а паче Ты храбрость с дерзостью не числи за одно! Наглец при маленькой сам струсит неудаче; Не кончить — начинать ему лишь суждено. Кто храбрость истинну имеет, Тот, дела не начав, робеет; Медлительно берет со всех его сторон: «Не лучше ль отложить?» — смиренно мыслит он. Когда же начато… О! зрелище преславно! Что часть он божества, — тогда-то будет явно! Тогда-то он в себе дух творческий явит, И дар бесценный сей творца не постыдит! Но время к повести, оконча споры скушны. Незапно путник наш воздушный Увидел в зоне знак,— Который именно? с какой страны? и как? Предание смолчало; Стрелец ли, Дева ли, иное ль было что? Никто не говорит про то; Но что-то юношу смертельно испугало. С испуга он как мертвый охладел, Стал бледен, обомлел: Не движется в нем кровь, не бьются жилы; Ни духа жизненна, ни сердца нет; Померк во взорах свет, Иссякли все душевны силы, И вожжи выпали из рук. Прощай бессмертие и трубный славы звук! Досада, мщенье — всё забылось, Всё страхом усмирилось, Чтоб страх явить сей в полноте. Лишь ярость приросла коней безмерно. Почуя вожжи на хребте (Свободы средство вожделенно), Как бурный понт, От века прущий в гору, Едва постижну взору, Кипит от гнева на оплот И утекает вспять без силы; Но вдруг, сквозь земные прорвавшись жилы, Несется в дол, — крутит, ревет, И гору, с треском что упала, С собой несет, — Так и они, познав, что боле власти нет, Котора ими управляла, Несутся в небеса, без цели, наугад: Вертят кругом, вперед и взад, Цепляют звезды неподвижны, На тучи спрядывают нижны, И Фаэтона, в казнь вины, Как вихри мча коловращают. Лежащи к полюсам страны Впервый зной Солнца ощущают; Впервые тех морей окованна вода Восстала изо льда, Впервые сребряным хребтом блеснула, В скалы бесплодные волной плеснула, Но, в хладных ощутя вдруг недрах жар, По часе бытия, изникла в пар. Снеслись в бугры погибши рыбы. Упали с шумом снежны глыбы, Что, горни кроя вышины, Копилися в слоях от сотворенья мира, И тех числом лет бытности равны. Расчистилась вся твердь до самого Эфира, Не стало облаков, ни туч, Чтоб Солнца заслонить палящий луч: Рождаясь, влага иссыхала. То пламя тонкое, что воздух разожгло, Багровым заревом на землю налегло, И огненную пещь земля собой являла. Под градусом одним юг, запад, норд теперь. Камчатский и лапландский зверь От жара в первый раз сокрылся в норы, — Сокрывшись в них вотще! Но то ль еще? — Дымящиясь помалу горы В единый запылали час. Пылает Тавр, Кавказ, Готард, Хитера, Осса, Родопа, Апеннин, Атлант, Рифей, Эльфоса, Протяжный Пиреней, о двух холмах Парнас… Сия последняя всех прежде запылала, Всех прежде жертвою пожара стала, Затем, что с низа до верхов Была завалена стихами, И что (будь сказано меж нами), В соборе том стихов Иные были суховаты, — Сухие же скорей зажгутся и стихи! Итак, Парнас, подтопкою богатый, За наши вмиг сгорел грехи! Но то ль еще?.. горят с посевом нивы, Герцинский лес пылает горделивый, Все рощи, все луга горят; Все реки в берегах кипят. Кипит Дуэро, Днепр, Рейн, Эльба, Темза, Сена, И Прут, Великому грозила где премена, И Тибр, где Рима вознеслась глава; И трон незыблемый обтекшая Нева, И Таг, златой песок влекущий; Кипит Фазис, отколь руно унес Язон; России ратников дающий Дон; Кипит Эвфрат, Родан, По, Нил, Дунай цветущий; Кипит Алфей, Ристаньем древле знаменитый, И Ганг, куда, победами несытый, Достиг надменный из царей; И хладная вода вскипает темной Волги. Все реки, все моря кипят. Но только ль бед земле грозят? Пылают грады многи: Везде пожар отсвечивал в пожар. Истнились навсегда те памятники пышны, Художника где был проявлен дар; Лишь громы слышны От бедственна паденья их, Лишь пепл остался нам от них. Горит виновная Ливийская столица,— Цвет черный от паров Налег на все арабски лица, В правдиву казнь грехов, Содеянных одним из их породы. Из рода в роды Преходит казнь та и поднесь, Хотя чужда арапам ныне спесь, И стали черными вдруг полны без пощады Премноги грады. Пожары множились, и множилась напасть! Горящая земля была готова пасть; Хаосом ей погибель угрожала! Но вдруг из недр растерзанных ее Цибела вверх главу мертвелую подъяла, И стала так молить богов царя: «Почто, о Дий! толико я страдаю! Воззри! в единый вся иссохла день, Как вставшая из гроба тень! Иссякли все сосцы, чем тварь твою питаю! Толь бедственная смерть, о Дий! почто?..» Рекла, и в землю вновь вступила. Еще бы говорила, Но сил едва ей стало и на то: Густой клубами дым препятствовал дыханью, И угли на главу бросал пожар. Дий, вняв не раздражась богини сей роптанью, «Толико-то, — изрек, — земной ничтожен шар, И смертных радости толико-то мятежны! Как тают от огня пылинки малы снежны, Так прочны блага их единым гибнут днем! Безумство одного бывает в гибель всем!» — Умолк, — и в думу погрузясь немногу, К громодержавному отшел чертогу, Троеконечный там перун подъял, Вознес всемощну с ним десницу, Поверг на дерзкого возницу — И Фаэтон с небес упал. <1811>

161. И. А. КРЫЛОВУ, ЧИТАВШЕМУ «ПАДЕНИЕ ФАЭТОНА» В «БЕСЕДЕ ЛЮБИТЕЛЕЙ РУССКОГО СЛОВА»

Читая баснь паденья знаменита, Улыбкой оживил ты лица всех гостей, И честь того прешла к стране пиита. Во мзду заслуги сей Я лавры, сжатые тобою, Себе надменно не присвою. Когда б не ты ее читал, Быть может, Фаэтон вторично бы упал. Ноябрь 1811

162. ПЕСНЬ СМЕРТИ

Хвала тебе, сон мертвых крепкий! Лобзанью уст хвала твоих! Ты прочный мир несешь на них, Путь жизни изглаждаешь терпкий, Сушишь горячих токи слез; Ты пристань бурею носимых, Предел мятущих душу грез; Ты врач от язв неисцелимых; Сынов ты счастья ложный страх: Зло, в их рожденное умах. Хвала твоей всемощной длани! Она связует месть врагов, Ведет гонимого под кров, Вселяет тишину средь брани; Коснется слабого очей, — И зев не страшен крокодила, Ни остро лезвее мечей, Ни мощна власти грозной сила; Ни скудость, ни враги, ни труд В могиле спящих не гнетут. Хвала в тебе целебну хладу! Он гасит пламень, жгущий кровь. Берет из сердца вон любовь, Кладет конец ее злу яду! Втечет — и жалость отбежит; Не нужны чада, братья, други; Ни их жестокость не крушит, Ни их напасти, ни недуги: Заботы ль им, иль дальний путь — Не ляжет камнем скорбь на грудь. Пусть к мертвым мещут взор угрюмый, Пусть гордо их проходят прах, Неся презренье на устах; Пусть память их сотрут из думы, Киченьем нежность воздадут, Скрепят сердца неблагодарны, В суровстве — тигров превзойдут, В бесчувствии — металлы хладны,— Не нанесут удара им: Их крепок сон, неколебим. Тебя ль, о скорбных друг! со славой, Со властию, с богатств красой, Тебя ль со звуком слов, с мечтой Поставит в ряд рассудок здравый? Нет, нет! не слава мой кумир! Я к ней не припаду с обетом. Не плески рук — твой прочный мир Мольбы я избрала предметом. Как ветры развевают дым, Так зло полетом ты своим. Когда друзья неблагодарны, Презрев законы правоты, Сбирая чужды клеветы, Хулы о нас гласят коварны,— Ужели звучны плески рук Глубоки уврачуют раны? Ужели славы скудный звук Прольет нам в сердце мир попранный? Нет! яд

сей жгущ, неугасим! Он стихнет под жезлом твоим. <1812>

163. МАЙСКАЯ ПРОГУЛКА БОЛЯЩЕЙ

Боже благости и правды! Боже! вездесущий, сый! Страждет рук твоих созданье! Боже! что коснишь? воззри!.. Ад в душе моей гнездится, Этна ссохшу грудь палит; Жадный змий, виясь вкруг сердца, Кровь кипучую сосет. Тщетно слабыми перстами Рву чудовище… нет сил. Яд его протек по жилам: Боже мира! запрети! Где целенье изнемогшей? Где отрада? где покой? Нет! не льсти себя мечтою! Ток целения иссяк, Капли нет одной прохладной, Тощи оросить уста! В огнь дыханье претворилось, В остру стрелу каждый вздох; Все глубоки вскрылись язвы, — Боль их ум во мне мрачит. Где ты смерть? — Изнемогаю… Дом, как тартар, стал постыл! Мне ль ты, солнце, улыбнулось? Мне ль сулишь отраду, май? Травка! для меня ль ты стелешь Благовонный свой ковер? Может быть, мне там и лучше… Побежим под сень древес. Сколь всё в мире велелепно! Сколь несчетных в нем красот! Боже, боже вездесущий! К смертным ты колико благ! Но в груди огонь не гаснет; Сердце тот же змий сосет, Тот же яд течет по жилам: Ад мой там, где я ступлю. Нет врача омыть мне раны, Нет руки стереть слезы, Нет устен для утешенья, Персей нет, приникнуть где; Все странятся, убегают: Я одна… О, горе мне! Что, как тень из гроба вставша, Старец бродит здесь за мной? Ветр власы его взвевает, Белые, как первый снег! По его ланитам впалым, Из померкнувших очей, Чрез глубокие морщины Токи слезные текут; И простря дрожащи длани, Следуя за мной везде, Он запекшимись устами Жизни просит для себя. На копейку, старец! скройся! Вид страдальца мне постыл. «Боже щедрый! благодатный! — Он трикратно возгласил,— Ниспошли свою ей благость, Все мольбы ее внемли!» Старец! ты хулы изрыгнул! Трепещи! ударит гром… Что изрек, увы! безумный? Небо оскорбить дерзнул! Бог отверг меня, несчастну! Око совратил с меня; Не щедроты и не благость — Тяготеет зло на мне. Тщетно веете, зефиры! Тщетно, соловей, поешь! Тщетно с запада златого, Солнце! мещешь кроткий луч И, Петрополь позлащая, Всю природу веселишь! Чужды для меня веселья! Не делю я с вами их! Солнце не ко мне сияет,— Я не дочь природы сей. Свежий ветр с Невы вдруг дунул: Побежим! он прохладит. Дай мне челн, угрюмый кормчий! К ветрам в лик свой путь направь. Воды! хлыньте дружно с моря! Вздуйтесь синие бугры! Зыбь на зыби налегая, Захлестни отважный челн! Прохлади мне грудь иссохшу, Жгучий огнь ее залей. Туча! упади громами! Хлябь! разверзись — поглоти… Но всё тихо, всё спокойно: Ветр на ветвиях уснул, Море гладко, как зерцало; Чуть рябят в Неве струи; Нет на небе туч свирепых; Облак легких даже нет, И по синей, чистой тверди Месяц с важностью течет. <1812>

164. «Хоть бедность не порок…»

Хоть бедность не порок Для тех, в ком есть умок, Однако всяк ее стыдится И с ней как бы с грехом таится. К иному загляни в обеденный часок: Забившись в уголок, Он кушает коренье: В горшочке лебеда, В стаканчике вода. Спроси зачем? — «Так, братец! для спасенья! Пощусь! — сегодня середа!» Иной вину сухояденья На поваров свалит; Другой тебе: «Я малым сыт!» У третьего: «Желудок не варит! Мне доктор прописал диету». Никто без хитрости и без затей Не скажет попросту: «Копейки дома нету!» Привычки странной сей Между людей Мы знаем все начало! Так будет и бывало, Что всяк таит свою суму. Итак, прошу не погневиться! Ну, ежели и тот стыдится, Что кушать нечего ему, Кто вправду голодом томится, То как же я подложной нищетой Родителей моих ославлю в позднем роде? Не ведали они напасти той, Но жили по дворянской моде! Палаты с флигельми в наследственном селе; Вкруг сада каменна ограда: В одном угле Качели — детская привада, В другом различны теремки, Из дерева грибки, И многие затеи; Лимоны, персики, тюльпаны и лилеи В горшочках и в грунту, С плодом и на цвету, У батюшки мово считали как крапиву! Орехи кедровы, миндаль, — Ну, словом, всё свое! Ни даже черносливу Купить не посылали вдаль На зимню трату! Всё в садике росло, хотя не по климату. (Губерния Рязань, Ряжск город был уезд.) Груш, яблок… точно в небе звезд! И все как в сахаре наливны; И даже патока своя, Затем что были пчелы — Что день, то два иль три роя! А люди-то бегут и принимают в полы! Голубушки! Как бы теперь на них, Гляжу на пчелок сих! Летит красавица! вся словно золотая! Тащит в двух задних лапках мед; То липочку, то розу пососет, Передней лапочкой из ротика возьмет Да в заднюю передает. Подчас их цела стая, И каждая поет! А я, поставя уши рядом с веткой, Учусь у них жужжать, И, мысля подражать, Клохчу наседкой! Сама же думаю: точь-в-точь переняла. Ребенок я была! Однако детская мне в пользу шалость эта: От пчелок я и в поздни лета Навыкла песнью труд мой услаждать, При песнях работать, За песнью горе забывать. Однажды, помню я, сорвать цветок хотела, Под листиком таясь пчела сидела: Она меня в пальчишко чок! Как дура я завыла… Уж мамушка землей лечила, Да сунула коврижки мне кусок. В ребенке не велик умишка: И горе, и болезнь — всё вылечит коврижка! Умом я и поднесь не очень подросла: Прилично ль, столько наврала, От главной удаляся цели! Простите! — на беду Некстати пчелки налетели! Теперь же вас назад сведу На прежнюю беседу! Отцу мому и деду, И прадеду, и всей родне Не как теперя мне, По божеской всемощной воле Назначено в обильи жить! Себя, гостей и слуг кормить Довольно было хлеба в поле. Три брата у меня, сестрами самтретья, — И всем меньшая я. Мной матушка скончалась; Зато всех хуже я считалась. Дурнушкою меня прозвали! Мой батюшка в печали Нас роздал всех родным. Сестрам моим большим Не жизнь была, — приволье! А я, как будто на застолье [190] , В различных девяти домах, Различны принимая нравы, Не ведая забавы, Взросла в слезах, Ведома роком неминучим По терниям колючим. Наскучил мне и белый свет! Достигша совершенных лет, Наследственну взяла от братьев долю, Чтоб жить в свою мне волю. Тут музы мне простерли руки! Душою полюбя науки, Лечу в Петров я град! Заместо молодцов и франтов, Зову к себе педантов, На их себя состроя лад. Но ах! Науки здесь сребролюбивы! Мой малый кошелек стал пуст! За каждый период игривый За каждое движенье уст, За логические фразы, Физически проказы, За хлеб мой и за дом Платя наличным серебром, Я тотчас оскудела, — И с горем пополам те песни пела, Которые пришли по вкусу вам. Вот исповедь моим грехам! Остались у меня воздушные накосы, Но были б ноги босы, Когда б не добрый наш монарх, Подобье солнца лучезарна, Что в тонких нисходя лучах, От былья до зерна песчана, От мошки до слона Вливает жизненные силы! Так им мне сила вновь дана; И музы вновь меня ласкают милы! 28 февраля 1813

190

Застольными в деревнях называются дворовые люди.

165. ПЕСНЯ В НАРОДНОМ РУССКОМ ВКУСЕ ИЗ МЕСТЕЧКА ВЕИЛ-БРУК

Отпирайтеся, кленовые! Дружно настежь отворяйтеся Вы, ворота Веил-Брукские! Пропустите красну девицу Подышать текучим воздухом! Душно ей здесь взаперти сидеть, За четыремя оградами, За четыремя воротами! Что за первыми воротами Хмель к жердинкам прививается; За вторыми за воротами Ярая пшеничка стелется; Что за третьими воротами Круторогая коровушка На пуховой травке нежится, С резвым маленьким теленочком; За четвертыми воротами Стоит терем на пригорочке, Бурным ветрам как игрушечка! Нету терема соседнего, Нету деревца ветвистого! В терему том красна девица, Чужеземная заморская, Под окном сидит печальная! Заплетает кудри черные Через крупну нить жемчужную, Слезы крупные роняючи, Заунывно припеваючи: «О! неволя ты, неволюшка! Королевство чужестранное! Холишь ты мою головушку Пуще гребня частозубчата! И хмелинка не одна цветет, Вкруг жердинки увивается. И пшеничка не одна растет, Не былинкой, целой нивою! Круторогая коровушка Не одна в долине кормится! Только я одна сироткою, Будто пташка взаперти сижу». Между 1815 и 1817

166. НА РАЗЛУКУ

Разлука — смерти образ лютой, Когда, лия по телу мраз, С последней бытия минутой Она скрывает свет от глаз. Где мир с сокровищми земными? Где ближние — души магнит? Стремится мысль к ним — и не с ними; Блуждает взор в них — и не зрит. Дух всуе напрягает силы; Язык слагает речь, — и ах! Уста безмолвствуют остылы: Ни в духе сил нет, ни в устах. Со смертию сходна разлука, Когда, по жилам пробежав, Смертельна в грудь вступает мука, И бренный рушится состав. То сердце жмет, то рвет на части, То жжет его, то холодит, То болью заглушает страсти, То муку жалостью глушит. Трепещет сердце — и престало! Трепещет вновь еще сильней! Вновь смерти ощущая жало, Страданьем новым спорит с ней. Разлука — смерти образ лютой! Нет! смерть не столь еще страшна! С последней бытия минутой Престанет нас терзать она. У ней усопшие не в воле: Блюдет покой их вечный хлад; Разлука нас терзает боле: Разлука есть душевный ад! Когда… минута роковая! Язык твой произнес «прости», Смерть, в сердце мне тогда вступая, Сто мук велела вдруг снести. И мраз и огнь я ощутила, — Томленье, нежность, скорбь и страх, — И жизненна исчезла сила, И слов не стало на устах. Вдруг сердца сильны трепетанья; Вдруг сердца нет, — померкнул свет; То тяжкий вздох, — то нет дыханья: Души, движенья, гласа нет! Где час разлуки многоценной? Ты в думе, в сердце, не в очах! Ищу… всё вкруг уединенно; Зову… всё мёртво, как в гробах! Вотще я чувства обольщаю И лживых призраков полна: Обресть тебя с собою чаю — Увы! тоска при мне одна! Вотще возврат твой вижу скорый; Окружным топотом будясь, Робея и потупя взоры, Незапно познаю твой глас! Вотще рассудка исступленье, — Смятенна радость сердца вновь! Обман, обман! одно томленье… Разлука не щадит любовь! Разлука — образ смерти лютой, Но смерти злее во сто раз! Ты с каждой бытия минутой Стократно умерщвляешь нас! <1819>

П. И. ГОЛЕНИЩЕВ-КУТУЗОВ

Павел Иванович Голенищев-Кутузов (1767–1829) был старшим сыном адмирала и директора Морского корпуса И. Л. Голенищева-Кутузова и родственником знаменитого полководца М. И. Кутузова. С девяти лет П. И. Кутузов был записан в военную службу. Он был адъютантом у князя Потемкина, а затем, с января 1785 года, у адмирала Грейга, участвовал в Шведской войне, в 1796 году произведен в полковники. С 1798 года начинается его статская служба: Кутузов был произведен в действительные статские советники и назначен одним из трех кураторов Московского университета. В 1800 году он представил план преобразования Благородного университетского пансиона в кадетский корпус и план «нового образа учения в университете», за что получил чин тайного советника и бриллиантовый перстень. В связи с убийством Павла I эти замыслы не были осуществлены, а Александр I, поначалу отменив кураторство, отставил его от университета. В 1805 году Кутузов был назначен сенатором, а с 1810 года — снова попечителем Московского университета.

В 1816 году вместе с отставкой А. К. Разумовского был удален с поста попечителя и Кутузов. В 1821 году он вышел в отставку.

В ранней юности Кутузов стал масоном. По собственному свидетельству, он в юности тесно общался с М. И. Антоновским, председателем Общества университетских питомцев, впоследствии издателем «Беседующего гражданина». Видным масоном, мастером стула в ложе «Нептун» был начальник Кутузова адмирал Грейг. В этой ложе в 1809 году читалась ода Голенищева-Кутузова. Ревностным масоном оставался Кутузов и в более поздние годы.

Литературная деятельность Кутузова началась еще в юношеские годы. В 1783 году он печатает стихи в журнале «Собеседник любителей русского слова». Позднее пишет оды, обращенные к Екатерине II и Павлу I. В 1802–1806 годах Кутузов издавал в Москве с Д. И. Хвостовым и другими журнал «Друг просвещения», где напечатал много своих стихов и переводов. В эти же годы он выпустил собрание своих сочинений в трех томах, а также напечатал отдельными книгами переводы Грея (1803), Пиндара (1804), Сафо (1805), Гезиода (1807). 10 января 1803 года Кутузов был избран членом Российской академии.