Поэты 1790–1810-х годов

Мартынов Иван

5. ЯКОВА БОРИСОВИЧА КНЯЖНИНА

«Родись опять, Мольер!» — изрек Латоны сын, И, «Хвастуна» творец, родился в свет Княжнин.

6. МИХАИЛА МАТВЕЕВИЧА ХЕРАСКОВА

Пусть стрелы критики в Хераскова летят; Его эгидом осенят Монархи русских стран, Владимир, Иоанн.

7. ГАВРИИЛА РОМАНОВИЧА ДЕРЖАВИНА

Прочь, прочь, не стихотворец ты, Не чувствуешь коль вдохновенья. Ты зришь Державина черты, Царя ты видишь песнопенья.

8. ВЛАДИСЛАВА АЛЕКСАНДРОВИЧА ОЗЕРОВА

Расина русского здесь лик изображен; Он музам от пелен служенью обречен; Философ и пиит в глубь сердца проникает И слезы из очей невольно извлекает.

9. ИВАНА ИВАНОВИЧА ДМИТРИЕВА

Душа его видна в творениях прекрасных, Он в них изображен, как в зеркале вод ясных; Он вкуса образцом на Пинде русском стал, В нем скромный Лафонтен соперника венчал.

10. АЛЕКСАНДРА ХРИСТОФОРОВИЧА ВОСТОКОВА

Хотя вещанья дар и отнят у него, Но языком богов Феб наградил его.

11. КОНСТАНТИНА НИКОЛАЕВИЧА БАТЮШКОВА

Талант, приятность, вкус пером его водили, И признаки труда малейшие сокрыли. <1818>

Ф. Ф. ИВАНОВ

Федор Федорович Иванов (1777–1816) родился в семье обедневшего генерал-майора, бывшего приближенного императрицы Елизаветы. Обучался Иванов в гимназии при Московском университете. В 1794 году он был выпущен во второй морской полк капитаном и принял участие в морской кампании против Швеции. В 1797 году вышел в отставку, однако материальные трудности заставили его через два года вернуться на службу, на этот раз в один из московских департаментов.

Литературные интересы проснулись у Иванова поздно: около 1803 года он попал, на правах ученика и дилетанта, в кружок Мерзлякова, Буринского, Грамматина. «Он часто признавался, — вспоминал позже Мерзляков, — что начал только учиться в дружеском кругу нашем» [124] . Одновременно начали развиваться его театральные интересы. Он сблизился с известными актерами того времени и, видимо, с театральным кружком Сандуновых. Под влиянием радикальных настроений, царивших в этих кругах, Иванов перевел с французского трагедию Ламартельера «Робер, атаман разбойников» (русское название — «Разбойники») — переработку драмы Шиллера и написал оригинальную трагедию «Марфа Посадница» — одно из наиболее ярких явлений преддекабристской «гражданственной» школы в литературе 1800-х годов. «Обе пиесы имели одинаковую участь: их не пустили на сцену по неизвестным некоторым причинам» [125] , т. е. из-за цензурного запрета. Зато с большим успехом шла пьеса Иванова «Семейство Старичковых», «посредством

которой хотели отмстить за себя злонамеренным иностранцам истинная любовь к отечеству и музы искусств отечественных, столь недостойно пренебрегаемые некоторыми ослепленными приверженцами ко всему иноземному» [126] . Общая позиция Иванова здесь сближается с драматургией Крылова тех лет, отдельные сюжетные мотивы обнаруживают знакомство с «Солдатской школой» Сандунова.

124

А. Мерзляков, Воспоминание о Федоре Федоровиче Иванове. — В кн.: Сочинения и переводы Ф. Ф. Иванова … в четырех частях, ч. 1, М., 1824, с. 10.

125

Там же, с. 14.

126

А. Мерзляков, Воспоминания о Федоре Федоровиче Иванове. — В кн.: Сочинения и переводы Ф. Ф. Иванова … в четырех частях, ч. 1, М., 1824, с. 12.

Поэтическое наследие Иванова, видимо, известно нам далеко не полностью. Друзья видели в нем в первую очередь сатирика. Мерзляков находил в его стихах «силу мыслей и чувствований, иногда обращенных в сторону критическую», и даже полагал, «что природа хотела образовать в нем строгого и грозного Ювенала, но судьба не благоволила докончить начатого природой» [127] . Это сближало Иванова с другим учеником Мерзлякова — Милоновым. Однако «ювеналовская» поэзия Иванова до нас не дошла. Видимо, и на нее распространились «некоторые неизвестные причины», а рукописи Иванова погибли в огне московского пожара, заодно уничтожившего и все остальное его бедное имущество. Последние годы он провел почти в нищете и умер, оставив без всяких средств семью, в числе которой была и малолетняя дочь Наташа — таинственная Н. Ф. И. лирики Лермонтова [128] .

127

Там же. с 18–19.

128

См.: Ираклий Андроников, Лермонтов, М., 1951, с. 23.

Основные издания сочинений Ф. Ф. Иванова:

Сочинения и переводы Ф. Ф. Иванова, действительного члена Общества любителей российской словесности при Императорском Московском университете, изданные оным обществом в четырех частях, с портретом автора, чч. 1–4, М., 1824.

«Поэты начала XIX века», «Б-ка поэта» (М. с.), 1961, с. 333.

132. НА ОТЪЕЗД К. Н. БАТЮШКОВА В АРМИЮ

Питомец юный муз, Сын неги и прохлады! Ты с Аполлоном рвешь союз И отвращаешься от плачущей наяды. За что? куда спешишь? Иль гром прельстил тебя Беллоны? Иль ищешь лавровой, кровавой ты короны? На розы, мирты не глядишь! Увы! зрю, шлем пером и сталью твой блистает, Звучит булатный меч; Мысль не в жилище валк витает, Живет в боях среди кровавых сеч; Пуста и кверху дном, зрю, чаша круговая, И пиршествен разбит фиял, И лира на стене забыта золотая, И пальмовый венок завял. Кто ж в дружеских пирах К веселью первый даст сигналы? И с ясной радостью в очах С кем грянем мы и в арфы, и в кимвалы? Ступай, жестокий друг! Украсься лавром и честями; Отечество зовет, простись с друзьями. Пусть над тобой витает добрый дух, Хранит тебя в боях кровавых И шепчет на ухо об нас; Не позабудь друзей средь бранной славы. Прости! ступай и — в добрый час! 1807

133. РОГНЕДА НА МОГИЛЕ ЯРОПОЛКОВОЙ

Перестаньте, ветры бурные, Перестаньте бушевать в полях; Тучи грозные, багровые, Перестаньте крыть лазурь небес! Месяц бледный, друг задумчивый Душ, томящихся печалию, Осребри лучом трепещущим Холмы, дремлющи во тьме нощной; Освети тропу, проложенну Не стопами путешественных, Не походом храбра воинства, Не копытами коней его,— Освети тропу, проложенну Девой страстной, злополучною Не ко граду, не ко терему, Но к могиле, безответная. Наступил уже полночный час — Утихают ветры бурные! Месяц ясный, как серебрян щит Друга, милого душе моей, На лазури стал и смотрится В зыбки волны тиха озера. Луч ударил в берег каменный, Преломился и, рассыпавшись По долине и крутым холмам, Осветил тропу любимую. Сердце скорбное! пойдем скорей Ко холму, куда сокрылися Ясны дни твои и радости, Все надежды, все желания. Вот те холмы величавые, Прахи храбрых опочиют где; Вот и камни те безмолвные, Мхом седым вокруг поросшие. Вижу сосны те печальные, Что склоняют ветви мрачные Над могилой друга милого; Черны тени их, угрюмые, Разостлалися в душе моей. Вот цветы полупоблекшие; Их в слезах вчера рассыпала Одинокая на всей земле. О любезный друг души моей, Из пригожих всех прелестнейший, Глас чей слаще соловьиного, В рощах он когда любовь поет; Разговор был чей приятнее Звуков арфы златострунныя; Чей в боях меч, будто молния, Белый огнь струит по ребрам гор, Рассекая так щиты врагов. Сыпал искры ты вокруг себя! Сколько сильных от руки твоей Пало ниц! — И стоны скорбные, Стоны томные, последние, Донеслись в их домы ветрами, Раздалися в сердце матери Или в сердце девы нежныя! О любезный друг души моей! Я узнала по самой себе, Как ужасна роковая весть, Что осудит жить одной душей! Ах! я знаю, каково, вздохнув, Не слыхать, чтоб повторил кто вздох! Но, к свершенью муки лютыя, Пред глазами поминутно зреть Бед виновника безжалостна, Люта брата Ярополкова!.. Ах! рукою он кровавою Жмет Рогнеды руку хладную! Смолкнут сердца тут биения, И душа, полна отчаянья, Вырывается из тела вон. Он вдову твою, печальную, В брачный храм зовет с собой… Нет, убийца друга милого! Не клади змию на одр к себе, Яд волью в уста злодейские И мучения неслыханны Принесу тебе в приданое… Ах, друг милый сердца страстного! Сколько слез горючих пролито!.. Лишь придут на думу горькую Спознаванья, речи сладостны, Уверенья в страсти вечныя И златые дни протекшие, — Дух взыграет, сердце пламенно Оживится жизнью новою. Но, ах! кратки те мгновения; Вмиг представится прощание, Как сбирался ты в кроваву брань. Вижу друга я в стальной броне И чело высоко, гордое, Тяжким шлемом осененное; Щит серебрян со насечкою, В нем играет луч полуденный; Острый меч звучит в златых ножнах, А ужасное копье твое Страх родит в сердцах бестрепетных; Смертью лук самой натянутый, За плечьми колчан каленых стрел. Как меж прочих древ высокий дуб, Так меж храбрых отличался ты Величавой сановитостью; Как между цветов в моем саду Всех фиалка заунывнее, Так между подруг печальных я Всех грустнее, всех несчастнее. Нет часа мне в долгий летний день, Нет минуты в длинну зимню ночь, Чтобы сердце страстно, скорбное, Чтоб душа осиротевшая Отдохнули б от тоски своей, Чтоб уста мои поблекшие Оживилися улыбкою. Речь разумная отцовская И беседа милой матери Мне невнятны; я ответствую Их ласканьям только стонами… Затворилось сердце грустное Ко упрекам тихим родственным, К утешеньям дружбы сладкия. Слезы матери, как град, текут На засохшу грудь дочернюю. Слезы милые, бесценные! Не согреть вам груди хладныя, В ней тоска, как будто лютый мраз, Зазнобила чувства, радости. Сердце пламенно, обыкшее Цвесть ласканьем друга милого, Жить единым с ним дыханием, Всё иссохло и трепещет лишь При названьи имя сладкого Друга милого погибшего!.. Здесь с могилою безмолвною С безответным белым камнем сим Как с друзьями я беседую, Вопрошаю — но ответа нет. Ах, ответствуйте, друзья мои, Долго ль, долго ль мне скитатися В белом свете, как среди пустынь? Долго ль литься пламенным слезам На сыпучие желты пески? Скоро ль смерть рукой холодною Разорвет дней цепь тяжелую И душею с нареченным мне Обвенчает в хладном гробе нас? Ах! ответствуйте, ответствуйте!.. Вы молчите… всё безмолвствует; Лишь тоска, как птица вещая, В сердце крикнула, сказала мне, Что заря потухла утрення, Пали росы на зеленый лес. Да падет слеза последняя На могилу, скрывшу радости; Да прерву беседу сладкую Со друзьями безответными! До полуночи, друзья мои, До свиданья, сердцу милого. Ах! когда бы солнце красное, Холм теперь сей осветив лучом, Осветило бы мой гроб на нем! <1808>

134. ПОСЛАНИЕ К А<ЛЕКСЕ>Ю Ф<ЕДОРОВИ >ЧУ М<ЕРЗЛЯКО>ВУ

Нет! в мир сей введены мы не на жертву бед! Пусть плачем мы подчас, пускай подчас крушимся И часто круто нам бывает, друг сосед! Кто винен? — Не в свои мы сани все садимся; Иль, сидя и в своих, хватаемся рукой Всегда за кус чужой. Не удалось — и закричали, Что здешний мир — юдоль печали, Что жребий наш таков, Чтобы миг радостей слезами покупали!.. Нет! меньше прихотей, мой милый Мерзляков, И жизнь легохонько помчится. Мы знаем: век никто на розах не проспит. Безумно временщик удачами гордится, Пирует он у рока на кредит, Но придет срок ему слезами расплатиться. Счастлив, когда в величии своем Он никого напрасно не обидел, Тек истины святой путем, И несчастливец в нем защиту видел; Когда от должности отцов не отрешал В угоду низкую любовницы иль шута; И дурака богатого и плута В места почетны не сажал; Когда был гордости и мести не причастен,— Он року не подвластен; В нем совесть чистая; он неба доблий сын; Печаль его тиха, душа его спокойна: Он в счастии мудрец, в несчастьи исполин, И в бедствах зависти судьба его достойна! А льзя ль величию завидовать того, Великим может ли тот даже и назваться, Кого на высоте несчастные боятся, Кого льстецы, как псы, облегши вкруг него, На ждущих помощи и правосудья лают И лаем шумным стон несчастных заглушают? Увы! восстонет так несчастный перед ним, Как пред кремнистою скалой волна стенает, И как волна, в скалу ударясь, исчезает, Погибнет бедный так, — но Крез неумолим! Страданья чуждые ему ль считать бедою? Прикрыта грудь его алмазною звездою, И сердце сквозь нее не тронется тоскою! Имущество сирот разделит он льстецам И беззащитного осудит на мученье, И дни, назначенны отчизне на служенье, Размычет по пирам. Страшись, Сарданапал! судьбина строго учит. Царь гибкостью твоей наскучит И взглянет на дела… Тогда при праге бед тебя я ожидаю; Тогда узреть желаю, Тверда ль твоя душа, как в счастии была? Без власти, равен став с гражданами правами, Как встретишься с обиженным тобой? Как ты увидишься с ограбленной вдовой? Какими взглянешь ты глазами На бледные толпы отчаянных сирот, Тобой лишенных достоянья? Польется по челу холодный градом пот, Попросишь покаянья! Вотще! — и совесть иссушит Округлость тучную ланит, И в тишине глубокой ночи Не встретят сладка сна твои померкши очи. Почувствуешь тогда… Но предадим судьбе Карание злодеев сильных. Мы в неизвестности, с Фортуной век в борьбе, В днях, бурями обильных, Потщимся, милый друг, так править наш челнок, Чтобы от нас был берег недалек; При первой чтоб грозе иль ветра при порыве Причалить мы могли к родимой, злачной ниве, С которой на борьбу валов морских смотря, Мы ждали бы, когда прояснится заря. Так, душу оградя от зависти и лести, Не станем мы желать И тягостной, и незавидной чести Толпу поклонников Фортуны умножать И думать, как дойти дорогой к ней прямою… Тебя, мой друг, снабдил Феб арфой золотою; В душе твоей покой: Бряцай и пой. Наш век обилен чудесами!.. Пой с адом россов бой. Иль, Александра ты восхитяся делами, Его высокою душой, Поклонник доблести одной, Звучи громовыми струнами И к подданным любовь, и милость ко врагам; Иль, обратясь к лужайкам и полям, Пой резвы шалости пастушек с пастухами С обычною беспечностью твоей. Пускай прошли и нет уж тех счастливых дней, Когда поэты вдохновенны, Уважены, почтенны Любимцами богов, красавиц и

царей, На лирах золотых бряцали И в гимнах доблесть чествовали; Порок их песней трепетал; Ни временщик, сын лести и коварства, Ни откупщик, ограбивший полцарства, Из уст их никогда привета не слыхал; Как Энний, подвиги воспевший Сципиона, Под мрамором одним с героем положен, И бард великий Альбиона В ряду с царями погребен. Пусть в наш премудрый век не славы за могилой Певец за песни ждет; Пусть въявь или тайком Фортуне прихотливой Челом на рифмах бьет И языком богов, как смирною, торгует: Памфил предателя Колбертом именует, Водяный рядит Клит невежду в мудреца Или в любимца муз бессмысленна писца; Он, древних и назвать не зная именами, Бессовестно зовет своими их друзьями И хвалит коль кого сей ложный Златоуст — «Тот пишет, как Проперс, а этот, как Саллюст!» [129] Балобонов в своих посланьях всех ругает; Все мелют только вздор, один лишь он поэт, И ум его не постигает, Как не кадит ему согласно целый свет; И, в ожидании всеместна воскуренья, Бред порет на стихах к себе от удивленья. Ермил в журнале врак, судья всего и всех, Он мерит ум своим аршином И не поставит в смертный грех Хвалить вздор, писанный поэтом-господином. Увы! мой друг! Всё это так! В поэзию прокрались отношенья: И зависть, и корысть таланты гонят в мрак! Кто не страдал от их змеина уязвленья? И ты, питомец муз, краса протекших дней Тоскующей российской Мельпомены, О О<зеро>в! и ты, в душе твоей Жестоко пораженный, Стал жертвой и умолк для сирых росских муз! Незаменим с тобой их рушенный союз! Ах! долго им скорбеть, скорбеть без утешенья И безотрадны слезы лить. Напрасны дерзких покушенья Певца Донского нам на сцене заменить! Увы! не знав страстей, сердец обуреванья, Знав только меру дать стихам, И Мельпомене в зло, и вкусу для страданья, И в казнь чувствительным душам — Прадоны новые друг друга лишь сменяют! Их мета — бенефис, не лавровый венок. Зато рожденья в день они и умирают, И провождает их в забвение свисток. Мир вракам их — и мир ненарушимый! Но отвратим наш взор от шалостей людских, Уйдем хотя на час от козней городских На брег Москвы-реки, под клен густой, любимый; Там на лугу раскинем скатерть мы, Поставим масло, сыр и полные фиалы, Из коих, прыгая как звезды, брызги алы Наш успокоят дух, развеселят умы. В седьмый, фиал в фиал мы стукнув, обоймемся, И солнце тихо сядет за горой! Мы, проводив его, в десятый поклянемся Пред мощной не роптать судьбой. 1811 (?)

129

Так мнимые наши ученые искажают имена древних.

135. ПЕСНЬ ВЕЛИКОМУ ВОЖДЮ ГЕРОЕВ

Маститый сын Беллоны! Могучий севера Перун! Всемощна счастия разрушивый запоны! Сквозь стоны, молний треск внуши бряцанье струн, Твою поющих славу, Разбитый истукан Европы под ярмом, У ног раздавленну гордыню величаву И росский всепалящий гром! Из ила ржавых блат, из тины неизвестной, Возник внезапу исполин: Шагнул, льет ужас повсеместный, Взмахнул мечом Европы властелин — За ним лежат в пыли престолы раздробленны, Чернеют весы, грады опаленны, Несется всюду плач и стон. Герои от его бледнеют взора, Владыки от него ждут славы и позора, — Судьбины колесом вертит Наполеон. Где край тот неизвестный, Куда бы силою чудесной Злодей не доступил? Достиг — за ним возможны кары, Разбои, грабежи, пожары! Там старец пал; тут меч младенца обагрил На персях матери полмертвой, осрамленной! Как тигр, алчбою разъяренный, В Россию ворвался; Со скрежетом зубов чрез холмы, долы рыщет, Как вепрь очми грозит, как змий прельщеньем свищет; В обмане не успел — ток крови полился. Бесстрашный, твердый росс в волшебном изумленьи Теснится в отступленьи. «Колосс полночный пал!» — весть скорбная летит; Европа в ужасе дрожит И стерту выю протягает. «Погибло всё! — гласит. — Москва пылает!..» Спокойтесь, робкие! — еще Кутузов жив, Не верьте — слух тот лжив, Что всё пред галлом погибает; И северный не пал колосс, — Он только уязвлен глубоко. Дивись, сколь в бедствиях велик, чудесен росс! В нем чувствие высоко, Как кедр под бурями, твердеет и растет; Как кедр, пусть сломит вихрь, но к долу не погнет; Пусть грянет гром — скала лишь озарится, Не дрогнет, не смутится. Таков, Смоленский, ты! От ярости громов твой бодрый дух крепчает, Ум невозможности считает за мечты И к гибели врага махины созидает. В змеиный вьется ль клуб, иль страшно рычет львом, Глядит — и жмет в деснице гром; На шлем твой сыплются удары И искры вкруг летят; Как на гранит перуны яры, Зубчаты молнии с чела его скользят: Так ты лица не изменяешь, Ни веждей не смежаешь, Но, быстрый устремивши взгляд, Все меришь вражески и взмахи и движенья, Ждешь буйных сил изнеможенья, Чтоб изверга послать во ад… Приспел твой час — пустил перуны, Грохочет эхо по горам. Враг гулом изумлен, погибли мысли буйны, Спасенье не мечу вверяет уж — ногам. Широки степи тесны стали Для бегства — о злодей! Тебя корысть и злость в Россию звали — И се мзда лютости твоей… Очнулся поздно, кровопийца! Где грезы льстившие? неслыханный убийца! Где горы золота? — давай! Где слава? — лавры где? — вещай!.. Бесчисленны полки, послыша росски громы, Узнали их (они вселенной всей знакомы), И лютый страх Завыл в сердцах. Не смеют уж в лицо увидеть росса в поле, Постыдно тыл предав его всемощной воле, Закрыв глаза, бегут; Доспехи, колесницы, Дышащи смертию бойницы — Бросают всё, лишь срам несут. Усеялись поля несчетными телами, Пирует черный вран, играют псы костями Воителей твоих, вождей. А ты! творец их бедства и позора, Ты к ним не обращаешь взора! Бежишь — и слезы брызжут из очей, Остатки ярости, дань сраму и боязни! Бежишь — куда, злодей? — Тебя ждут всюду казни, И нет нигде отрад. Впреди проклятие встречает, В тылу Смоленский ужасает; Убежище — единый ад! Разверсты челюсти его к тебе зияют, Батый и Тамерлан, и Нерон восклицают: «Приди, дражайший брат! О превосшедший нас во злобе! Довольно — отдохни — уж полвселенной в гробе! Се ты достиг желанья своего! Живущие тебя вовеки не забудут, Тираны имени ужасна твоего Как поношения стыдиться будут». А ты! Муж доблестный, непобедимый Ни клеветою, ни мечом! Ты оживил полки, тобой водимы, И возвратил орлу его палящий гром. Он при тебе взмахнул крылами, Налег на облака — давнул — и вихрей свист, Как осенью опадший лист, Погнал, клубя, полями. Так злобный враг, твоей развеянный десницей За лютость, грабежи и в селах и градах, Бежит, приявши мзду достойну со сторицей. Мужайся, доблий муж! и при закате дней Сверши твой подвиг исполинский: Даруй спокойствие подлунной всей, И да герой чудесный Италийский В тебе воскреснет для полков. При имени твоем обымет страх врагов, И да смятутся их советы; Да славы твоея не потемнят наветы, И клевета у ног безмощная шипит, Как лютая змия, ярящась на гранит. <1812>

136. РАЗГОВОР КАТОНА С БРУТОМ

(Из Лукановой «Фарсалии»)

В глубокой нощи час, терзаемый тоскою, Течет к Катону Брут поспешною стопою. Притек — еще был чужд Катона сладкий сон; Нет, в думу погружен, над Римом бдит Катон. Душа великого — как бурная пучина; В глубокой думе сей вселенныя судьбина! «Друг добродетели, гонимой искони, Катон! — вещает Брут, — ко мне твой слух склони; Порывный счастья вихрь ничтожен пред тобою; Рим властвует один высокой сей душою! О доблестный Катон! ты будь светильник мой, Яви мне правый путь, подай совет благой: Пусть Кесарю одни, другие вслед Помпею, Один Катон мне вождь, — другого не имею! Вещай, пребудешь ли ты другом тишины, Когда весь стонет мир от ярости войны? Или алчбу вождей содейством увенчаешь, Междоусобну брань участьем оправдаешь? Ах! в пагубну сию, позорну Риму брань Для выгод лишь своих всяк ополчает длань: Один, чтоб избежать заслуженныя казни, Забыл, презрел свой долг из рабския боязни; Другой, чтобы не пасть в томленье нищеты, Злой хищник, мчится вслед обманчивой мечты И чает золотом ограбленной вселенной Уврачевать беды, плод жизни развращенной. Кому в борьбе властей, и бедствий, и сует Здесь нечего терять, тот всё приобретет. Ужели и Катон для брани брань возлюбит? К чему ж тогда, увы! к чему ему послужит Тот доблественный дух, в волнении умов Непотрясаемый, как камень средь валов? В тот стан или в другой сын Ромула строптивый, Ворвавшись яростно с победой злочестивой, Явит свое чело, покрытое стыдом, И, кровью сограждан омыт, в свой внидет дом, — Когда Катон был с ним, Катону осужденье! О боги! — нет!.. да прочь отыдет преступленье От доблести сея, не знающей укор! Не дайте, чтоб в веках покрыл ее позор, Чтоб неповинные, доселе чисты длани С отцеубийственным мечом явились в брани! Так, будь участник ты — и над твоей главой Все бедствия падут, рожденны сей войной. Кто не похвалится, изъязвленный средь бою, Что смерть ему дана Катоновой рукою! И всяк за смерть свою уже сторицей мстит, Коль смертию своей Катона он винит. Спокойство среди зол — отличье душ высоких! Так в безднах воздуха небесного далеких Течет светил собор в предписанный свой путь; Раздор стихий до них не смеет досягнуть. Трясется дольний мир, колеблемый громами, Олимп покоится и светл за облаками — Непременяемый таков природы чин. Но сколько Кесарю для торжества причин, Как сердце Юлия от радости взыграет, Когда во стане он, неистовый, узнает, Что добродетельный и твердый сей Катон Междоусобия стремленьем увлечен! И за него ли ты или за виды чужды, Ему в том вовсе нет иль очень мало нужды. Уж Кесарю Катон желанну платит дань, Когда в мятежных прях простер с мечом он длань. Сенат, патриции и консулы смятенны Текут под знамена, Помпеем водруженны. Катон! склонися к ним сей добльственной главой — И Кесарь лишь один свободен под луной. Но если ты за Рим, за отчески законы, Но если станешь в бой граждан для обороны, Тогда, Катон, я твой, во власти я твоей; Тогда располагай ты жизнию моей! Быть может, всё теперь усилие напрасно. Отечество, увы, отечество злосчастно! Но знай, не Кесарь мне и не Помпей мне враг: Брут будет враг тому, победа в чьих руках!» Изрек, — Катон подъял взор, мглою покровенный, И потекли из уст слова сии священны: «Ты право мыслишь, Брут! междоусобна брань — Зло тяжко, коим нас казнит всевышних длань; Но я последую нетрепетной стопою В путь, мне назначенный таинственной судьбою. Преступником меня коль боги учинят, Пусть в преступлении себя и обвинят! Но кто, о пылкий Брут, с душой несокрушенной Спокойно может ждать падения вселенной? Народы дикие, сыны чужих морей, Участие берут в ужасной битве сей; Цари, рожденные под дальними звездами, Делимые от нас законом и страстями, Вкруг римских днесь орлов стеснилися, как рой; А я, я римлянин, — могу ль вкушать покой? О всемогущие, о боги всеблагие! Да падающий Рим, тряся концы земные (Коль так положено), пусть суд ваш совершит, Но пусть в падении Катона раздробит! О Рим, отечество, любовь и жизнь Катона! Погибнем вместе мы, не знав царя и трона! И не расторгнуть нас, доколе не приму Я вздох последний твой и пепл не обниму! О небеса! итак, весь Рим, обитель славы, Всё жертвой должно быть: свобода, честь и нравы! Не скроем ничего из жертвы роковой И склонимся во прах под тайною рукой! О, если б мог собрать все римлян преступленья На собственну главу и — жертва очищенья — Возмог бы я предстать пред яростных богов!.. Как славно Деций пал средь вражеских рядов! Пусть оба воинства, свирепствующи ныне, Катона одного увидят посредине! На стрелы я пойду, пойду против мечей: Открыты взор и грудь, — стремися, сонм смертей! Излейтесь на меня, и язвы, и мученье! Блажен, коль кровь пролью отчизне искупленьем, Коль гибелью моей престанет гнев богов! Но для чего губить сии толпы рабов, Покорный сей народ, к ярму уже готовый, Способный лобызать тирана скиптр свинцовый? Меня единого потребно истребить, Меня, стремящегось законы оградить! Пролита мною кровь, и смерть моя блаженна — Свободы торжество, печать ее священна! Кто без меня возмнит раздоры воспалять, Не узрит нужды тот к оружью прибегать. Но до сего, о Брут! в бездействии ль томиться? Рим, Рим зовет сынов, и должно ополчиться! Коль победит Помпей, кто может ожидать, Чтобы он возмечтал вселенной обладать? Пойдем, и под его мы станем знаменами! Да знает он, что брань не за него с врагами! Коль ратником Катон в рядах Помпея стал, Когда сразим врагов — победу Рим стяжал». 1812