Поэты 1880–1890-х годов

Мережковский Дмитрий Сергеевич

5

Прощай, прощай, страна невыплаканных слез, Страна порывов неоглядных, Сил неразбуженных, неисполнимых грез, Страна загадок неразгадных; Страна безмолвия и шумной болтовни, Страна испуга и задора, Страна терпения и детской хлопотни, Страна неволи и простора; Страна бессонницы и векового сна, Стремленья к свету и потемок, Могучей веры и безверия страна; Страна могил, страна пеленок, Страна больных детей, беспечных стариков, Загубленных без нужды жизней, Ненужных слез и жертв, и <рабства, и оков>. Прощай, о сфинкс! Прощай, отчизна! <1882>

23. «Есть гимны звучные, — я в детстве им внимал…»

Есть гимны звучные, — я в детстве им внимал. О, если б мог тебе я посвятить их ныне! Есть песни дивные, — злой вихорь разбросал Их звуки светлые по жизненной пустыне… О, как ничтожно всё, что после я писал, Пред тем, что пели мне в младенческие годы И голоса души, и голоса природы! О, если бы скорбеть душистый мог цветок, Случайно выросший на поле битвы дикой, Забрызганный в крови, затоптанный в песок,— Он бы, как я, скорбел… Я с детства слышал крики Вражды и мук. Туман кровавый заволок Зарю моих надежд прекрасных и стыдливых. Друг! Не ищи меня в моих стихах пытливых. В них рядом встретишь ты созвучья робких мук И робких радостей, смесь веры и сомнений. Я в сумерки веков рожден, когда вокруг С зарей пугливою боролись ночи тени. Бывало, чуть в душе раздастся песни звук, Как слышу голос злой: «Молчи, поэт досужный! И стань в ряды бойцов: слова теперь ненужны». Ты лгал, о голос злой! Быть может, никогда Так страстно мир не ждал пророческого слова. Лишь слово царствует. Меч был рабом всегда. Лишь словом создан свет, лишь им создастся снова. Приди, пророк любви! И гордая вражда Падет к твоим ногам и будет ждать смиренно, Что ты прикажешь ей, ты — друг и царь вселенной! <1883>

24. ГЕФСИМАНСКАЯ НОЧЬ

Восстав от вечери последней, Он шел врагов своих встречать, Слова любви венцом страданий увенчать. С ним шли ученики. Прохлада ночи летней, Сменивши знойный день, струилася вкруг них. И спящий мир в тот час прекрасен был и тих. Бледнея, месяц плыл по голубой пустыне. Бессонный ключ, звеня, тишь ночи нарушал, И где-то мирт расцвел, и бальзамин дышал. Он шел, дивясь душой. Нет, никогда доныне, Привыкши созерцать бесплотные черты, Не видел на земле он столько красоты. И путь ему лежал вблизи дворца Пилата. В дворце шла оргия. За мраком колоннад Гремела пиршества палата, И шепота любви был полон темный сад. То звук лобзания, то смех гетеры хитрый Раздастся и замрет за мраморной стеной. Но вот стихает пир. Рыданье нежной цитры Влилось в немую ночь дрожащею волной. И голос женщины, печальный и зовущий, Запел под лепет струн, и разбудил он вдруг И воздух дремлющий, и сонных маслин кущи, И звезды, и луну, всю ночь, весь мир вокруг. И мир, отдавшись весь тем звукам, полным яда, Казалось, трепетал и страстно вторил им: «Да, средь земных скорбей одна лишь есть отрада. Да, только тот блажен, кто женщиной любим, Кто ночью темной, ночью лунной К устам возлюбленной прильнет Иль внемлет, как она поет Под ропот цитры тихострунной…» И он ускорил шаг, печали не тая,— Но песня вслед за ним вилася, как змея. Чрез город дремлющий теперь вела дорога, Но город не дремал. Был Пасхи первый день, И всякий средь семьи вкушал покой и лень, На кровлю вышедши иль сидя у порога. И в чуткий слух лились то звонкий детский смех, То оклик матери, то песенка простая, — Те звуки и слова, которые для всех, Кто в мире одинок, звучат как песни рая. В них слышен был призыв, была мольба слышна: «Сюда, страдалец, к нам. Одно есть в жизни счастье — Семьи приветливой любовь и тишина, И ласки чистые, и кроткое участье…» А он спешил вперед, исполненный тоски. И, отставая, шли за ним ученики. На Масличной горе, вблизи вершины черной, Две старых маслины, обнявшися, росли. Устав за долгий день учить народ упорный, Здесь, пред лицом небес и пред лицом земли, Молиться он любил всю ночь, пока с востока Не брызнут стрелы дня и облака зажгут И тени от холмов по долам побегут; Тогда в тени олив он засыпал глубоко. Туда он шел теперь. Он жаждал пред отцом Молиться и рыдать наедине в пустыне И воскресить в душе, пред тягостным концом, Святой восторг, с каким он ждал конца доныне. И вот, уж миновав Иосафат пустой, Он полгоры прошел, скорбя невыразимо, Как вдруг, из тьмы кустов, ученикам незримо, Явился злобный дух, и дерзкою пятой Касаться он дерзал следов пяты нетленной. Он видел, он постиг, как страждет друг вселенной, И мрачным торжеством глаза его зажглись, И, следуя за ним, шептал он: «Оглянись! Прекрасна ночь — и жар любовный В людских сердцах сильней горит, И сон блаженный, сон греховный Над спящим городом парит. Грудь ищет страстно груди знойной, Горят уста, и взор погас… Куда, мечтатель беспокойный, Куда бежишь ты в этот час? Исполнен к грешникам участья, Ужель ты смерть готов принять, Чтобы избавить их от счастья, Чтоб цель у жизни их отнять? О, ты не знаешь власти чудной Земной любви, земных утех, Как грех силен, как сладок грех… Верь, быть подвижником нетрудно Тому, кто прожил жизнь, как ты, Скитальцем нищим и бездомным, Кто потуплялся взором скромным Пред дерзким взором красоты И убегал перед соблазном. Нет, ты вернись в толпу со мной, Ты сам сперва в потоке грязном Исчезни мутною волной. Изведай всё: мученья страсти, Объятий вечно новый рай, И месть, и зависть испытай, И упоенье гордой власти. Тогда реши: пустой ли звук Тщета грехов и заблуждений, И можно ль отказаться вдруг От раз вкушенных наслаждений. Тогда узнай, легко ль спасти Чистейшей жертвой мир нечистый И с проторенного пути Увлечь толпу на путь тернистый. Иль ты мечтаешь, что она Забудет всё — очаг семейный, Науки тайной письмена, И славы гул благоговейный, И шум пиров, и страсти бред, И вдруг, восстав из грешной бездны, Пойдет за призраками вслед — Куда? В какой-то мир надзвездный? И ты мечтал о том, скромнейший изо всех? Гордыня дикая! Гордыни ослепленье! Покуда мир стоит — всесилен грех, И бог земной — земное наслажденье. Вернись! Вернись! Вернись! Тебе я счастье дам…» Так злобный дух шептал. И горестный учитель Промолвил, обратясь к своим ученикам: «Молитесь! Близко искуситель». И стал молиться сам. Но только слезный взор Он поднял вверх, согнув дрожащие колени, Как снова выступил из мрака злобный гений, И крылья черные над плачущим простер, И слезы высушил своим дыханьем льдистым, И чистый слух язвил злоречием нечистым. «Смотри, — коварный дух сказал,— Встают виденья дней грядущих. Ты видишь пиршественный зал, Гостей хохочущих и пьющих? Их тесен круг. Седой старик — Хозяин пира. С лаской пьяной Вот он щекой своей румяной К груди красавицы приник. То — дочь его: лишь преступленье Осилить может пресыщенье. Вот засыпает он. Не верь! Прикрыв зрачки, как хищный зверь, Он смотрит с злобой беспокойной, Как сын его, отца достойный, Радушно потчует гостей, Торопит шуткой пир усталый И цедит сам вино в бокалы Рукой предательской своей. Все пьют. Вдруг вопль… Вскочил, кто в силах… Бегут к дверям, ползут назад… Кричат, упав: „Измена! Яд!“ Но поздно. Смерть течет в их жилах. Тогда очнувшийся старик В объятья сына призывает, И стоны смерти прерывает Его злорадства дикий крик… Кто ж изверг сей? Ночной грабитель? Злодей, таящийся во мгле? Нет, твой наместник на земле, Твоих заветов он хранитель, Он — высший совести судья, Его народы чтут, как дети. Гляди ж, безумец! Вот, спустя Пятнадцать медленных столетий, К чему распятье приведет! Чтоб пресыщенному злодею Доставить силу и почет; Чтобы, святынею твоею Покрыв преступное чело, Творить свободней мог он зло… Вернись! Оставь людей судьбе неумолимой! Вернись! Ты не спасешь их жертвою своей!» И, руки вверх воздев, молился друг людей: «Да идет чаша эта мимо». И вновь злой гений говорит: «Вот площадь шумная. Трибуна, Как бы скала среди буруна, Над ней высокая царит. В трибуне той — старик бесстрастный, Как нищий, в рубище одет. В его лице кровинки нет, Недвижен взор сухой и властный. Толпа, ревущая окрест, Вблизи него хранит молчанье. Он оперся на черный крест, Застыл, как рока изваянье. И вдруг — о, чудо! — по лицу Улыбка легкая мелькнула. Какая сила мертвецу Способность чувствовать вернула? Толпа стихает. Слышен хор. На площадь шествие выходит. Монах с крестом его подводит Туда, где высится костер! Средь черных ряс в рубахах белых Мужей и жен идут ряды. Злых пыток свежие следы Горят на лицах помертвелых. И вот хоругвей черный лес Недвижно стал. На возвышеньи Мелькнули мучеников тени. И вдруг костер в дыму исчез — Под стоны жертв, под пенье хора, Под тяжкий вздох твоей груди… Но ты на старца погляди! Не сводит огненного взора С огня, дыханье затаив. Он молод стал, он стал красив, Молитву шепчет… Неужели Твое он имя произнес? Тебе — ты слышишь? — он принес Несчастных в жертву, что сгорели. Тебя прославил он огнем, За души грешников предстатель. Ты весь дрожишь? Так знай, мечтатель: О кротком имени твоем Моря из крови заструятся, Свершится бесконечный ряд Злодейств ужасных, освятятся Кинжал и меч, костер и яд. И будут дикие проклятья Твою святыню осквернять, И люди, именем распятья, Друг друга будут распинать. И станет знаменем в борьбе непримиримой Твой крест, твой кроткий крест, символ любви твоей…» И, руки вверх воздев, молился друг людей: «Да идет чаша эта мимо!» А демон хохотал: «Взывает к небесам И чашу горькую ко рту подносит сам. Как! Не смутил тебя костер, ни пир кровавый? Ты медлишь здесь, назло и людям и себе? Уж не ошибся ль я в тебе? И вместо истины не жаждешь ли ты славы? О, если так, то жди. Удачно выбран миг: Тьма в городе людей… Иди на муки смело! Пусть кровь твою прольют, пусть распинают тело. Я вижу: нрав толпы глубоко ты постиг. Да, жаждет и она не правды, не святыни, Но правды идолов, святыни алтарей. Толпе дай образы, лишь резче да пестрей, Миражи ей твори средь жизненной пустыни, Чтоб было вкруг чего, беснуясь, ей плясать И воздух воплями безумно потрясать. Поменьше мудрости, лишь было б красок много. Глаза людей прельщай, не трогая сердец. Понятней им немой, но блещущий телец Из туч вещавшего невидимого бога. Вот отчего твой крест и бледный труп на нем, Прекрасное лицо и скорби выраженье, И тернии, и кровь, и воины кругом Глубоко поразят толпы воображенье, Легенды создадут — стозвучный бред молвы — И будут жить в веках, но вечно ли? Увы! Гляди: вот храм, твой храм недавно, Теперь неведомо он чей. Перед толпой оратор славный Там держит речь. Всё горячей, Неудержимей льется слово. Он говорит, что для земли Столетья сумрака прошли, Что мир стряхнул с себя оковы Неправды, рабства — и твои! Твою борьбу, твои мученья Он осмеянью предает, Твою любовь, твои ученья Аскета бреднями зовет. Тебя клеймит он изувером, Голгофу — трусости примером И школой нравственных калек. Он говорит: в безумья век Вселенной правил бог безумный, Пусть Разум правит в век разумный! И вот, в ответ его речам, Раздался гром приветствий пылких, Раскрылась дверь — и вносят в храм На раззолоченных носилках Полураздетую жену, Законодательницу оргий. Нет, не гремели в старину Тебе подобные восторги! Тебя сменив, как божество, Вступил порок в твою обитель, Забыт божественный Учитель, И вот — преемница его! И вот она — толпа, развратная блудница, Хоть пресыщенная давно, То оргий бешеных, то истязаний жрица, Всегда безумная равно. Рабы мучителей, мучители пророков, Сыны отцов, которых бог Хоть смыл с лица земли, но всё ж клейма пороков С души детей их смыть не мог. И за толпу умрешь? Толпой же распят будешь? Но слышишь: спят ученики… Уж если спят они, ужель толпу разбудишь? Вернись! В пустыню убеги!..» Так искушал злой дух, ликуя беспредельно. И друг людей молчал, поникнув головой. Душа скорбела в нем смертельно, С чела катился пот кровавою струей, И ум изнемогал от тяжкого боренья. И вся вселенная в те горькие мгновенья Недвижно замерла, молчала и ждала… Великий, страшный час, когда в душе скорбевшей, В душе, за целый мир болевшей, Свершалось таинство борьбы добра и зла. И там, на небесах, в селеньях жизни горней, Настало царство тишины. И сам господь скорбел, сокрывшись в туче черной. Толпились ангелы, тоской омрачены. И вдруг один из них, с поспешною тревогой, На землю ринулся.. Когда, по скорби многой, Друг мира поднял взор, уже стоял пред ним С очами, полными надежды и испуга, Безгрешной красотой сиявший серафим. И долго, грустные, глядели друг на друга. И ангел пел: «Кто крест однажды хочет несть, Тот распинаем будет вечно, И если счастье в жертве есть, Он будет счастлив бесконечно. Награды нет для добрых дел. Любовь и скорбь — одно и то же. Но этой скорбью кто скорбел, Тому всех благ она дороже. Какое дело до себя, И до других, и до вселенной Тому, кто шествовал, любя, Куда звал голос сокровенный! Но кто, боясь за ним идти, Себя сомнением тревожит, Пусть бросит крест среди пути, Пусть ищет счастья, если может…» И прояснилися Скорбевшего черты, И, руки вверх воздев, молился он смиренно: «Не так, как я хочу, а так, как хочешь ты». И шепот радости промчался по вселенной. Он разбудил учеников И молвил: «Час мой наступает». И чу! им слышен звук шагов, К ним звон оружья долетает. Мелькнули факелы в кустах, Сноп света вырвался оттуда. И вот — с улыбкой на устах Из мрака крадется Иуда… 1884

25. НОКТЮРН

(«Полночь бьет… Заснуть пора…»)

Полночь бьет… Заснуть пора… Отчего-то страшно спать. С другом, что ли, до утра Вслух теперь бы помечтать. Вспомнить счастье детских лет, Детства ясную печаль… Ах, на свете друга нет, И что нет его, не жаль! Если души всех людей Таковы, как и моя, Не хочу иметь друзей, Не могу быть другом я. Никого я не люблю, Все мне чужды, чужд я всем, Ни о ком я не скорблю И не радуюсь ни с кем. Есть слова… Я все их знал. От высоких слов не раз Я скорбел и ликовал, Даже слезы лил подчас. Но устал я лепетать Звучный лепет детских дней. Полночь бьет… Мне страшно спать, А не спать еще страшней… 1885

26. ДУМА

Отрады нет ни в чем. Стрелою мчатся годы, Толпою медленной мгновения текут. Как прежде, в рай земной нас больше не влекут Ни солнце знания, ни зарево свободы. О, кто поймет болезнь, сразившую наш век? Та связь незримая, которой человек Был связан с вечностью и связан со вселенной, Увы, порвалась вдруг! Тот светоч сокровенный, Что глубоко в душе мерцал на самом дне, — Как называть его: неведеньем иль верой? — Померк, и мечемся мы все, как в тяжком сне, И стала жизнь обманчивой химерой. Отрады нет ни в чем — ни в грезах детских лет, Ни в скорби призрачной, ни в мимолетном счастье. Дает ли юноша в любви святой обет, Не верь: как зимний вихрь, бесплодны наши страсти. Твердит ли гражданин о жертвах и борьбе, Не верь — и знай, что он не верит сам себе! …………………………………………………… …………………………………………………… Бороться — для чего? Чтоб труженик злосчастный По терниям прошел к вершине наших благ И водрузил на ней печали нашей стяг Иль знамя ненависти страстной! Любить людей — за что? Любить слепцов, как я, Случайных узников в случайном этом мире, Попутчиков за цепью бытия, Соперников на ненавистном пире… И стоит ли любить, и можно ли скорбеть, Когда любовь и скорбь и всё — лишь сон бесцельный? О, страсти низкие! Сомнений яд смертельный! Вопросы горькие! Противоречий сеть, Хаос вокруг меня! Над бездною глубокой Последний гаснет луч. Плывет, густеет мрак. Нет, не поток любви или добра иссяк — Иссякли родники, питавшие потоки! Добро и зло слились. Опять хаос царит, Но божий дух над ним, как прежде, не парит… 1885

27. «Не утешай меня в моей святой печали…»

Не утешай меня в моей святой печали, Зари былых надежд она — последний луч, Последний звук молитв, что в юности звучали, Заветных слез последний ключ. Как бледная луна румяный день сменяет И на уснувший мир струит холодный свет, Так страстная печаль свой мертвый луч роняет В ту грудь, где солнца веры нет. Кумиры прошлого развенчаны без страха, Грядущее темно, как море пред грозой, И род людской стоит меж гробом, полным праха, И колыбелию пустой. И если б в наши дни поэт не ждал святыни, Не изнывал по ней, не замирал от мук, — Тогда последний луч погас бы над пустыней, Последний замер бы в ней звук!.. 1885

28. «Как сон, пройдут дела и помыслы людей…»

Как сон, пройдут дела и помыслы людей. Забудется герой, истлеет мавзолей И вместе в общий прах сольются. И мудрость, и любовь, и знанья, и права, Как с аспидной доски ненужные слова, Рукой неведомой сотрутся. И уж не те слова под тою же рукой — Далёко от земли, застывшей и немой, — Возникнут вновь загадкой бледной. И снова свет блеснет, чтоб стать добычей тьмы, И кто-то будет жить не так, как жили мы, Но так, как мы, умрет бесследно. И невозможно нам предвидеть и понять, В какие формы Дух оденется опять, В каких созданьях воплотится. Быть может, из всего, что будит в нас любовь, На той звезде ничто не повторится вновь… Но есть одно, что повторится. Лишь то, что мы теперь считаем праздным сном — Тоска неясная о чем-то неземном, Куда-то смутные стремленья, Вражда к тому, что есть, предчувствий робкий свет И жажда жгучая святынь, которых нет,— Одно лишь это чуждо тленья. В каких бы образах и где бы средь миров Ни вспыхнул мысли свет, как луч средь облаков, Какие б существа ни жили, — Но будут рваться вдаль они, подобно нам, Из праха своего к несбыточным мечтам, Грустя душой, как мы грустили. И потому не тот бессмертен на земле, Кто превзошел других в добре или во зле, Кто славы хрупкие скрижали Наполнил повестью, бесцельною, как сон, Пред кем толпы людей — такой же прах, как он,— Благоговели иль дрожали,— Но всех бессмертней тот, кому сквозь прах земли Какой-то новый мир мерещился вдали — Несуществующий и вечный, Кто цели неземной так жаждал и страдал, Что силой жажды сам мираж себе создал Среди пустыни бесконечной. <1887>

29. ОКТАВЫ

1

Окончена борьба. Пустая спит арена, Бойцы лежат в земле, и на земле — их стяг. Как ветром по скалам разбрызганная пена, Разбиты их мечты. Погас надежд маяк. Смотрите: что ни день, то новая измена. Внемлите: что ни день, смеется громче враг. Он прав: история нам снова доказала, Что злобный произвол сильнее идеала…

2

Но где же наша скорбь? Ужель, победный клик Заслышавши врага, мы сами замолчали? Где клятвы гордые, негодованья крик? Где слезы о друзьях, что честно в битве пали? Я плачу оттого, что высох слез родник, Моя печаль о том, что нет в душе печали! Друзья погибшие! Скорее, чем в гробах, Истлели вы у нас в забывчивых сердцах!

3

Нет счета тем гробам… Пусть жатвою цветущей Взойдет кровавый сев для будущих времен, Но нам позор и скорбь! Чредой, всегда растущей, Несли их мимо нас, а мы вкушали сон. Как житель улицы, на кладбище ведущей, Бесстрастно слушали мы погребальный звон. Все лучшие — в земле. Вот отчего из праха Подняться нам нельзя и враг не знает страха.

4

О, если бы одни изменники меж нами Позорно предали минувших дней завет! Мы все их предаем! Неслышными волнами Нас всех относит жизнь от веры прежних лет, От гордых помыслов. Так, нагружен рабами, Уходит в океан невольничий корвет. Родные берега едва видны, и вскоре Их не видать совсем — кругом лазурь и море.

5

Но нужды нет рабам, что злоба жадных глаз Всегда следит за их толпою безоружной. Им роздано вино, им дали звучный таз, И палуба дрожит под топот пляски дружной. Кто б знал, увидев их веселье напоказ, То радость или скорбь под радостью наружной? Так я гляжу вокруг, печален и суров: Что значит в наши дни блеск зрелищ и пиров?

6

Вблизи святых руин недавнего былого, Спеша, устроили мы суетный базар. Где смолк предсмертный стон, там жизнь взыграла снова, Где умирал герой, там тешится фигляр. Где вопиял призыв пророческого слова, Продажный клеветник свой расточает жар. Певцы поют цветы, а ложные пророки Нас погружают в сон — увы — без них глубокий!