Поэты 1880–1890-х годов

Мережковский Дмитрий Сергеевич

В 1897 году появилось третье издание «Стихотворений» Фруга, несколько его стихотворений увидели свет в сборнике «Молодая поэзия» (1895). В 90-х годах он выпустил книги «Встречи и впечатления», «Эскизы и сказки» и др. Однако время литературной молодости и первого общественного успеха для Фруга уже миновало. Нужда заставляла его выступать на страницах «Петербургской газеты» и «Петербургского листка», где он помещал невысокого вкуса еженедельные фельетоны и стихи на злобу дня под псевдонимом «Иероним Добрый».

В 1904–1905 годах в Петербурге вышло шеститомное «Полное собрание сочинений» Фруга, которое подвело итог его двадцатипятилетней литературной работе.

П. Ф. Якубович в своих «Очерках русской поэзии», отдав должное лучшим произведениям раннего Фруга, достаточно сурово отозвался о втором и третьем томе его стихотворений, а также высказал сожаление, что поэт не смог выйти из узкого круга национальных переживаний и подняться до сочувствия «всем страдающим, обиженным и угнетенным людям» [76] .

76

П. Ф. Гриневич (П. Ф. Якубович), Очерки русской поэзии, изд. 2, СПб., 1911, с. 288.

После 1908 года Фруг переехал из Петербурга в Одессу. Материальные лишения заставляли его разъезжать по городам с чтением стихов на публичных собраниях.

В 1910 году он резко отклонил предложение о праздновании его 30-летнего литературного юбилея. Нужда и несчастья сопровождали поэта до последних дней жизни. Тяжело больной Фруг умер в Одессе в 1916 году.

232. ПРИЗЫВ

Я звал тебя в те дни счастливых детских грез, Чарующих надежд и светлых упований, Когда мои глаза еще не знали слез, Душа еще не ведала страданий. И ты явилась мне в сияньи золотом, В венке из алых роз, в одежде серебристой — Вечерней

звездочкой на небе голубом, Голубкою невинною и чистой. И говорила мне ты, весело смеясь: «Смотри, как чуден лес, как тихо дремлют нивы, Как с ветерком по их изгибам, золотясь, Бегут огней вечерних переливы… Смотри — и плеск ручья, и эхо дальних гор, И кроткий луч звезды, и роз благоуханье Как бы сливаются в один волшебный хор Лучей и звуков, красок и дыханья… Смотри, как тихо всё и ясно вкруг тебя, В гармонии живой, в согласном, стройном клире… Ты послан в этот мир прекрасный, чтоб, любя, Учить любви живущих в этом мире…» Ты лиру мне дала… С отвагою живой По трепетным струнам персты зашевелились — И струны грянули, и звонкою струей Чарующие звуки покатились… Я звал тебя, когда в груди моей впервой Проснулись бурные порывы и стремленья, Нахлынул мрачных дум и чувств зловещих рой — И шевельнулись первые сомненья… И ты явилась мне — спокойна, но бледна; Две капли слез в очах задумчивых застыли; Какой-то кроткий блеск, святая тишина По всем твоим чертам разлиты были… И, голову свою склонив к моей груди, Ты говорила мне с любовью, утешая: «Чтоб светел был твой путь, ты веруй и люби, Других любви и вере поучая…» И жадно я душой ловил слова твои… И новая струна на лире появилась — И зазвучала песнь о вере и любви, И сила в ней могучая таилась… Я звал тебя, когда в рядах святых бойцов, За правду и любовь подняв святое знамя, Я стал изнемогать под натиском врагов,— Когда кругом губительное пламя, Клокоча и шипя, сжигало всё, что мне О правде, о любви, о счастьи говорило, — И ты явилась мне, святая, вся в огне… Невинное чело обвито было Венком из терний… Кровь струилась по щекам… Но искрилась в очах таинственная сила… И, долгий, скорбный взор поднявши к небесам, Ты с грустью затаенной говорила: «Ты видишь эту кровь?.. О, будь же, как и я, Неустрашим, будь чужд холодному сомненью И, веруя, любя, страдая и терпя, Учи других страданью и терпенью!..» И в хоре вещих струн еще одной струны Раздался звук — глухой, протяжный и печальный, Как темной ночью плеск объятой сном волны, Как стон последний в песне погребальной… С тех пор минули дни и годы протекли — И всё, что в глубине души моей смирялось Волшебной силою надежды и любви, Терпением упорным подавлялось,— Всё поднялось со дна души больной Угрюмым облаком, грозою закипая… И я теперь опять зову тебя с тоской, В отчаяньи молясь и проклиная! Явись, явись ко мне!.. Не стало больше сил… Неволя и вражда мне сердце истерзали!.. Я верен был тебе, я искренно любил, Но на любовь мне смехом отвечали! Я верил — но кругом так тьма была густа… Всё чистое и всё святое погибало… И из груди змеей холодной на уста Невольное проклятье выползало!.. В тоске тяжелой я все струны перебрал На лире золотой, врученной мне тобою,— И за струной струна рвалась, и замирал Последний звук под трепетной рукою… ………………………………………… Явись же мне теперь! Со словом ли любви, В терновом ли венце, мечом ли потрясая… Явись и научи, каким путем идти… Явись, явись, великая, святая!.. <1885>

233. ПРОМЕТЕЮ

«И дал мне Господь две скрижали каменные… А на них все слова, которые изрек вам Господь на горе из среды огня…»

Второзак<оние>, IX, 10

Я внимаю мучительным стонам твоим, И с глубокой тоскою в груди Я гляжу на громады скалы роковой, На тяжелые цепи твои… О, Зевес был жестокий, безжалостный бог, Беспощадный во власти своей!.. Но умолкни на миг, жертва мести слепой, Посмотри на меня, Прометей! Не украл я у бога святого огня, Не украл: он мне сам его дал, И нести его к людям, в мир рабства и тьмы, И беречь и хранить завещал! Не украл я у бога святого огня И не даром его получил: И слезами своими, и кровью своей Я за этот огонь заплатил. И доныне еще я плачу за него И слезами, и кровью своей, И не коршун один грудь больную клюет — Сотни коршунов, тысячи змей В беззащитное бедное сердце впились, Рвут кровавые раны мои… О, что значат, в сравнении с мукой моей, Все страданья, все муки твои?!. <1885>

234. ДУМА («Вы вновь звучите мне, забытые мотивы»)

Для нас отчизна только там, Где любят нас, где верят нам. Лермонтов

Вы вновь звучите мне, забытые мотивы, — И дышат сладостной прохладой на меня Зеленые луга и палевые нивы, И, в сени мирные приветливо маня, Кудрявой головой дремучий лес качает И грезой тихою мне душу обвевает… Молчит моя печаль, утихло в сердце горе, Все боли улеглись, душа чиста, светла… А песнь растет, растет, как в час прилива — море, Исполнена надежд, и света, и тепла… И слышатся мне в ней, полны любви и ласки, О счастии былом чарующие сказки… Вот бедный уголок, где песней соловьиной Катились дни моей исчезнувшей весны… Всё снова предо мной стоит живой картиной, И — мнится мне — среди глубокой тишины Седая вечность мне кивает головою, И тени прошлого беседуют со мною… И говорят они про юность золотую, Про веру теплую, и грезы, и мечты, Что волновали ум и душу молодую Пред светлым образом добра и красоты… Я жадно внемлю им душой своей тревожной, И радость для меня вновь кажется возможной… И вечно бы хотел я слышать эти сказки, Забыв, что больше нет уже тех чудных дней, Когда вокруг меня всё полно было ласки, И смело называл я родиной своей Те горы и поля, где — полный юной силы — Цветами убирал отцовские могилы. В надежде сладостной, в ликующих порывах Не внемля голосу души моей больной: «Не возвратить вовек тебе тех дней счастливых, Как не поднять кустам, нависшим над рекой, Росинок, что с ветвей украдкою скатились И с мутною волной навек соединились…» <1885>

235. «Горячих

слез бушующее море…»

Горячих слез бушующее море Кипит и стонет предо мной, И бой ведет в нем на просторе Мое отчаянное горе С моей больной, измученной душой… Стихает бой и снова закипает… Бойцы ко дну идут — и там Душа в бессильи замирает, А горе… горе выплывает И с хохотом несется по волнам. <1885>

236. СОНЕТ

(Надпись на портрете)

Перед тобою храм с закрытыми дверями. Суровый ли чернец в безмолвной полумгле Невольно задремал и бледными лучами Играет блеск лампад на мертвенном челе? Весталка ль юная, отдавшись буйной власти Проснувшейся души, стоит перед огнем? Полна отчаянья, полна безумной страсти, Молитву ли творит в безмолвии ночном, Иль шепчет злобные проклятья и укоры? Кто скажет это нам? Железные затворы Молчат, безмолвен храм, ответа не дает… Так не ищи ж в чертах, без жизни, без движенья, Ни смысла тайных дум, ни скрытого значенья Того, что в глубине души моей живет. <1885>

237. НА РОДИНЕ («Я вновь пришел к тебе, родная сторона…»)

Я вновь пришел к тебе, родная сторона; Пришел измученный, с поникшей головою, Но радостью немой душа моя полна, Той тихой радостью, той светлой тишиною, Что веют в полумгле румяных вечеров С обрывов и низин днепровских берегов, Где в светлой глубине души моей впервые Два звука родились, согласные, родные, Как два подземные ключа, — И песня первая, свежа и горяча, Зажглась в моих устах, вскипела под перстами И брызнула со струн звенящими струями… О родина моя, недаром же душой Стремился я к тебе… Я помню вечер ясный, Когда лишь в первый раз прощался я с тобой,— Безбрежной пеленой, цветущей и прекрасной, Лежали вкруг меня родимые поля; Широкого Днепра зеркальная струя, Озарена вдали румяною зарею, Звенела под горой, и сетью световою Ложился отблеск золотой От легкой зыби вод на скат береговой; Сирень цвела; роса вечерняя сверкала,— Всё миром, тишиной и негою дышало… То был ли шепот волн, то греза ли была? Я помню — всё во мне мгновенно встрепенулось, И звуки, стройные, как мерный шум крыла Орлицы молодой, — души моей коснулись… Родимый уголок мне тихо говорил: «Прощай, дитя мое!.. Я много, много сил Вскормил в твоей груди… Иди без сожаленья, Куда влекут тебя заветные стремленья,— Бойцом свободы и добра; Живи, борись, люби!.. Когда ж придет пора И ты, измученный тяжелою борьбою, Поникнешь бедною, усталой головою, — Тогда вернись ко мне…» О родина моя, Прими меня, прими дитя свое больное! Ты много сил дала, — по капле, как змея, Их высосала скорбь и горе роковое. Я за себя страдал, боролся за себя — И устоял в борьбе, страдая и любя, Но горе, новое, неведомое горе, Безбрежное, как мир, бездонное, как море, Из тысяч стонущих грудей Проникло в грудь мою; в больной душе моей Безумный, страшный крик отчаянья раздался,— И заглушить его напрасно я старался… Но я вернулся к вам, родимые поля, И божья благодать живительной волною Струится в грудь мою… Полна душа моя Той тихой радостью, той светлой тишиною, Что веют в сумраке душистых вечеров Со скатов и низин днепровских берегов… Шуми, шуми же, Днепр, прохладой вод зеркальных Обвей больную грудь и бурю дум печальных В уме тоскливом утиши! Зажгись, заря, во мгле измученной души,— И пусть я встану вновь, на бой врагов скликая, Страдая и любя, молясь и проклиная!.. <1885>

238. Иеремиада I, 20, 22 («Уноси мою душу в ту синюю даль…»)

Уноси мою душу в ту синюю даль, Где степь золотая легла на просторе — Широка, как моя роковая печаль, Как мое безысходное горе. Разбужу я былые надежды мои, И теплую веру, и светлые грезы — И широкой волной по раздольной степи Разолью я горючие слезы. И по звонким струнам я ударю звучней, И хлынут потоком забытые звуки; Разом выльет душа все созревшие в ней Бесконечные, тяжкие муки… Уноси мою душу в ту чудную даль, Где степь золотая лежит на просторе — Широка, как моя роковая печаль, Как мое безысходное горе!.. <1885>

239. В КАПИЩЕ

Торжественней звучит жрецов унылый хор; Стихает баядер неистовая пляска; Усталым пламенем горит их дикий взор, И гаснет на щеках горячечная краска. Уж каплет медленней душистая смола Из вазы бронзовой на уголь раскаленный, И тихо крадется таинственная мгла По нишам и углам божницы золоченой… А в нишах по стенам сидит недвижный ряд Гранитных идолов. Их каменные очи Сквозь сумрак на меня загадочно глядят. Мне жутко в этой мгле, мне душно, — но нет мочи Уйти от взора их: какой-то тайный страх Уста мои сковал. Без мысли и без слова Гляжу на лица их, померкшие сурово,— Гляжу, и мнится мне — на мертвых их устах Улыбка жалости и едкого презренья Зазыблилась слегка, застыла без движенья, И шепот медленный, как мерный шум дождя В безветрии ночном, души моей коснулся: «…Безумный человек, безумное дитя!.. От этих стен, как цепь, далёко протянулся Столетий ряд: звено последнее лежит На паперти того сияющего храма, Где ярким пламенем иной алтарь горит, Клубятся облака иного фимиама; И бог иной царит в могучем храме том,— Не идол каменный, объятый мертвым сном, Без власти и без сил, без ласки, без ответа, — Но вечный и живой, взирающий кругом С улыбкой благостной участья и привета, Бог мира и любви, бог истины и света. Не правда ль, перед ним и жалок, и смешон Весь этот ветхий мир, весь блеск, и шум, и звон, И наши алтари, и гимны, и куренья?.. Но там, у вас, скажи, умолк ли плач и стон? Рассеян ли кошмар бессилья и сомненья? О, да! Кому ж грустить, кому же плакать там, Где всё, что истинно, правдиво и прекрасно, Так близко разуму, так дорого сердцам, А взорам так светло, отчетливо и ясно? О, там — не правда ли? — и радости светлей, И нет там ни тоски, ни гнева, ни печали? Скажи, — ведь люди там давно уже познали, Чем сделать жизнь свою и шире, и полней? Какие ж там должны поля цвести! Какие Долины зеленеть, сады благоухать И песни звонкие, свободные, живые В тех рощах и полях рождаться и звучать! Скажи… Но что с тобой? Зачем в тоске бесплодной Ты голову склонил, вздыхая и грустя? Ты стонешь… Где? Пред кем? Ты, гордый и свободный, Ты слезы льешь… На что? На камень наш холодный?.. О, бедный человек! О, бедное дитя!..» Между 1884 и 1887