Поэты 1880–1890-х годов

Мережковский Дмитрий Сергеевич

310. ЛЮДИ

Идут. Без веры и без воли. Толпа проходит за толпой. В улыбках столько скрытой боли, И как рыданье — смех тупой. Идут, идут, проходят мимо. Бледнеют ночи, блекнут дни, Надежды нет: неумолимо Они и вместе — и одни. И я один. Я не умею Развеять этот тусклый чад. Я воплотить в словах не смею Того, о чем они молчат. Гляжу в их лица долгим взглядом, В душе от жалости светло, Вот, мы близки… Но тех, кто рядом, Жизнь разделяет, как стекло. Разбить — нет сил. Неумолимо Ползут, змеятся ночи, дни… Проходят люди мимо, мимо, Теснятся, падают… одни. <1907>

311. В ОСЕННЕМ САДУ

Тишина золотовейная в осеннем саду. Только слышно, как колотят белье на пруду, Да как падает где-то яблоко звуком тугим. Да как шепчется чье-то сердце тихо с сердцем моим. <1908>

312. В ДОРОГЕ

1

Из вагона гляжу. За окном Дымных туч протянулось руно, И за бледно-кудрявым руном Разлилось золотое вино. Юг покинут, сверкнул и погас, Ждет нерадостно север родной. Сердце темное в сумрачный час, Плача, бьется в тоске предночной. Ночь, огонь моих слез утиши, Будь

безмолвней и строже, печаль! Спор колес всё упорней в тиши. Разгорается звездная даль.

2

«Скорей, скорей!» — твердят колеса. Бегут леса, летят поля, Синеет речка у откоса. Привет, родимая земля! Колосья тощие кивают, Кресты дорог уходят вдаль. Дожди слезами облегчают Тяжелых туч твоих печаль. Люблю песок твой, косогоры И гроздья рыжие рябин. Душа спешит в твои просторы И в синеву твоих равнин. Всегда и весь я твой, родная. К тебе вернусь я ввечеру, Благословлю, благословляя, И просветлею — и умру. <1909>

313. МАЙСКОЕ УТРО

С. Городецкому

Утро. Солнце встало ярко. Будет пыльно, будет жарко. Будет день и ночь светло. Баба моет, подоткнулась, И на солнце улыбнулось Вновь промытое стекло. Из подвала вышла крошка, Выше тумбочки немножко, В бабьем ситцевом платке. Мать послала спозаранку: Керосинную жестянку Держит в маленькой руке. Кто-то громко хлопнул дверью. В подворотне подмастерье Замечтал, разинув рот; Ноет хриплая шарманка, И гнусаво иностранка Песню родины поет. В кителях городовые. Там и тут цветы живые. Треск пролеток, окрик, звон. Граммофон хрипит в трактире. И квартирам харакири Переездом учинен: Всё, что в глуби их таилось, Вдруг бесстыдно обнажилось И наружу поползло: Тюфяки, кровати, ванны, Вот предмет какой-то странный, Тряпки, мутное стекло. Мужики, согнувши спины. Носят ящики, корзины. Приказанья отдают Дама в шарфе и кухарка. Все устали. Пыльно, жарко. Мимохожие снуют. Пахнет дегтем, потом, сеном. «Подоткните хоть поленом. Эй, поддай еще, Митюх!» Дремлет лошадь ломовая, Мордой старою кивая, Отгоняет скучных мух. «Стойте: узел позабыли!» Притащили, прикрутили, Все вспотевшие, в пыли. «Ну, готово. Трогай с богом!» И по улицам, дорогам Скарб на дачу повезли. Опустело возле дома. Дворник с горничной знакомой Поболтали у ворот. Вдруг рванулся вихрь весенний И вскрутил с листком сирени Позабытый старый счет. <1909>

314. ПЫЛЬ ВЕКОВ

Ф. Сологубу

Моя душа вместить не в силах Вечерних веяний тоски. О неоплаканных могилах Пустынно шепчут ей пески. Об утомлении великом Ей говорят кресты путей, Пред ней невинно-страшным ликом Встают страдания детей. Каким смирю я заклинаньем Рожденный от начала страх? И утолю каким молчаньем Весь крик, пронесшийся в веках? К моим уныниям всё строже, Как с ядовитых лепестков Ты в душу мне свеваешь, боже, Всю скорбь земли, всю пыль веков! 1910 Коктебель

315. МЕРТВАЯ ПЛЯСКА

День плачет, плачет в бессильной злости День, не свершивший своих чудес. Нагие ветви, как мертвых кости, Стучат, шатаясь во мгле небес. И дышат влажно-холодным дымом Земля и небо. Просвета нет. Дождь шепчет плеском неутомимым На все вопросы один ответ. Вечерний ветер, свистя крылами, Уносит в хаос проклятье дня, И ночь угрозной тоской и снами Сквозь тучи смотрит и ждет меня. <1911>

316. СЕРЫЙ ВОЛК

А. Блоку

Мы мчались с тобою, Царевна, Двенадцать томительных лет. И ветер гудел напевно, И тьма заметала след. Мы мчались на Сером Волке По топким и тайным тропам, И древних елей иголки Шатер свой склоняли к нам. Мы слушали травные были И сказки неслыханных птиц. Вдали, за лесом, светили Нам взгляды кратких зарниц. Вставали, пугая, виденья,— Их Волк не боялся один. Узор свой ткали мгновенья Из бледных лунных седин. Я ведал тогда, что свершаю От века намеченный путь, Что я Царевну спасаю, Что нам нельзя отдохнуть. Но ты всё томилась, Царевна. «Где ж подвиг? — шептала ты То с нежной мольбой, то гневно.— Отдай мне мои мечты! Гул жизни чуть слышится дальний… Свободу мне, свет возврати! Мне холодно, друг печальный, С тобой на лесном пути. Огонь твой меня не согреет. Ты в песнях ждешь новых чудес, Но песню и пламя развеет, Задушит унылый лес». И ветер в ветвях напевно Твердил: «Отпусти, отпусти!», Жалел тебя, свет-Царевна, На темном лесном пути. Жалел тебя месяц полночный, Жемчужил волос твоих шелк. Молчал я и ждал. Урочный Бег свой замедлил Волк. Редеют деревья, редеют, Открылись просторы полей. В пожаре весь воздух, и рдеет Трехгранный полет журавлей. Не чую я волчьих движений: Он стал неподвижно и ждет, И взором задумчивой лени Следит журавлиный полет. Как сердце тоскует безгневно, Как воздух печален и ал… Иными путями, Царевна, Иди ты одна, — я устал. Царевич, от леса рожденный, Иных я не знаю путей. Здесь буду я петь, заключенный В сплетенья осенних ветвей. Люблю, но не прежнею мерой, Горю, но вечерним огнем. Судьба моя, Волк ты мой Серый, С тобой я останусь вдвоем. 1911 Петербург

317. ПОЛЕТ

Покинув и долы, и прах, и туманы, Навстречу дыханью прохладных высот, Стрекозами зыблются аэропланы, И горд человеческий первый полет. Летите, несомые новою силой, Летите, свиваясь в крылатую нить, Летите, летите, но жизни бескрылой Холодным полетом вам к небу не взвить. <1913>

318. ШУТ

Когда прибыла королева, Я к ней был приставлен шутом. Шутил я направо, налево, И шутки мои и напевы В стране повторяли потом. В семье нашей все небогаты, Нужда заставляла шутить: Не очень любил я заплаты. Два младшие брата солдаты, Я хром и не в силах служить. А шутки рождались без сева, Я их собирал, как цветы Репейника, львиного зева. Довольна была королева: На редкость такие шуты. Она была юная, злая, Как нежный и хищный зверек, И часто, от гнева пылая И скрыть раздраженье желая, В

клочки разрывала платок. Я кружев обрывки зубами Ловил, как играющий пес, И лаял, и ранил словами Разгневавших; бедные сами Пугались: лишь бог бы унес. Да, шутки не пресные были: Я сыпал в них перец и соль, Сплетал с небылицами были. Вельможи от хохота выли, И громко смеялся король. Но часто и мне попадало За слишком проворный язык. Подачки — побои… Сначала Меня, словно в бурю, качало, Потом я к побоям привык. Привык я не ведать покоя: Заснешь — стук за дверью: «Эй, шут!» — «Что надо? Я сплю. Что такое?» — «Вставай-ка! Там, в спальном покое, Король с королевою ждут». Плелся я, дрожа и зевая, И думал: «Спать-то когда ж?» Горячие слезы роняя Со свеч и мне путь освещая, Шел маленький заспанный паж. Король с королевою в ссоре. Король много выпил и зол. Шут памятлив очень, на горе. «Была я в жемчужном уборе, Когда здесь был польский посол? Скажи… Ты ведь помнишь, конечно». Затылком друг к другу лежат. «Как память у вас скоротечна!» — «А вы только спорите вечно». И губы, бледнея, дрожат. «Я спорю…» — «Убор мой хотите Любовнице вашей отдать?» — «За графа мне польского мстите?» — «Вы пьяны… Не смейте, молчите!» Вскочил он: «Не буду молчать!» Я шут: от меня не скрывали Ни ласк они брачных, ни ссор; Дрались, обнимались, кричали, И взгляды шута прикрывали Не раз королевский позор. С рассветом в каморку обратно Сползал, от побоев кряхтя, Ворчал: «Безобразный… развратный!» Халат свой натягивал ватный И плакал во сне, как дитя. Бывало и так — будят ночью: «Скорее вставай, старый шут! Надень попестрей оболочье: Чтоб речь твою слушать сорочью, Король с королевой зовут». Как злые несчастные дети, Забились в углы. Темен взгляд. Он шепчет: «Ложь, происки, сети… Так всё надоело на свете! Все чувства, все мысли болят». Она, подобравшись в качалку, Уселась и тихо, сквозь слез: «Мне страшно! Кого-то мне жалко…» Похожа была на фиалку, Когда ее ранит мороз. «А, шут! — поднимала ресницы.— Спой песню, хромой соловей! Хотели мы лечь, но не спится». И песенка спугнутой птицей Скользила с заснувших ветвей. Но часто спросонок касался Я раны сокрытой, и вот, Темнея, король поднимался, И звонко удар раздавался. «Оставьте!» — «Пусть помнит вперед!» Что там перенес я, что видел, Теперь и припомнить нет сил. Господь меня ими обидел: Обоих я их ненавидел И горькой любовью любил. С годами обиды тягчали: Смеялся я, пел, но как раб, И шутки, тупея, мельчали, И братья мои замечали, Что я поседел и ослаб. Всё чаще они приходили В каморку мою вечерком, Угрюмых друзей приводили, И долго со мной говорили, И зорко глядели кругом. Я слушал их тихие речи Про горе народа, позор, Про то, что весна недалече, И плакали желтые свечи, Пятная протертый ковер. «Сначала война разорила, Теперь же и казни пошли. Слабеет народная сила: Могила встает за могилой На пажитях скорбной земли». — «Зачем вы пытаете брата: Сильны вы, я — слабый урод…» — «Ты можешь… Настанет расплата, Гнев — божий, и мщение свято За землю, свободу, народ!» — «Когда бы вы были калеки…» — «Эх, шут! Жалких песен не пой… Мы спим, словно зимние реки, Но льды налегли не навеки: Мы грозно проснемся весной. Дай волю великому гневу: В слезах и в крови вся земля, И негде подняться посеву… Оставим в живых королеву, Убьем одного короля». Слова их о горе народа Меня опаляли огнем, Но вспомнились юные годы, День светлый, соборные своды… «Ведь миро святое на нем!» — «Слыхали, как были моложе. Словами ты нас не лови: Хорош твой помазанник божий С развратною пьяною рожей, С руками в невинной крови!» — «Отец наш скончался от горя… Разрушен и дом, где ты рос…» Теперь я их слушал не споря: Души задрожавшее море Темнело, рождая вопрос. Раз в сумерках брат прибегает. «К восстанью готовится край…» Взгляд тёмно и страшно блуждает. «Спешу я: друзья ожидают… Брат младший повешен… Прощай!» Я вскрикнул: «Повешен? Не верю! Так страшно со мной не шути!» — «Не шут я… Ключ дай мне от двери, Чтоб эти проклятые звери От нас не успели уйти». Мой шаг был тяжел и неспешен, Бесслезно глаза горячи. К нему подошел я. «Повешен? Да? Правда? Так будь же утешен: Найду и украду ключи». А ночью услышал я стоны И крики: «Вставай, старый шут! Мятеж!.. Опрокинуты троны… Скорее! Где ключ от балкона? Король с королевой бегут!..» Последняя краткая встреча: Едва я успел заглянуть И видел — дрожащие свечи, Его неширокие плечи, Ее обнаженную грудь. Король лепетал: «Что?.. Свободы?.. Изменники!.. Парком пройдем…» И вскрикнул, и ахнули своды: Угрюмые волны народа Чернели в ветвях за окном. Широкие двери зевнули, Людской извергая поток, И четко защелкали пули, И в темных волнах потонули Затравленный зверь и зверек. Меня подхватило толпою И больно прижало к стене, И с этою болью тупою Всё то, что прошло предо мною, Как сон вспоминается мне. Ударом подъятые руки, Оскалы звериные ртов, Тупые и хлипкие звуки, И чьи-то предсмертные муки, И хриплое слово: «Готов!» Молчанье. Всё стихло. Застыли. Вдруг хохот, как визги стрижа: Ее, королеву, схватили И тут же пред ней умертвили Любимого ею пажа. Душе было жарко от гнева, Но гнев переплавился в боль: Исус и пречистая дева! Лишилась ума королева, Растерзан толпою король. Что было потом, вспоминаю: Разграбленный замок горел, Кричала грачиная стая, И парк, головами шатая, Со свистом и рдел, и гудел. Один я бродил по дорожке, Вдыхая и гарь, и цветы, И слушал с испугом, сторожко, Как лопалось где-то окошко И грохали с кровли листы… Те дни навсегда миновали: Красно, горячо впереди. И те, что мне жизнь отравляли, И те, что мне грех нашептали,— Как крест на усталой груди. Свободен народ мой несчастный, Шумит, как весной ледоход, А в сердце — там вечер ненастный, И голос печальный и страстный Там песню былого поет. Я с песней скитаюсь по свету, Мой путь одинок навсегда. Отшучены шутки — их нету, Но, выслушав песенку эту, Подайте шуту, господа! <1922>

319. РАННЯЯ ОБЕДНЯ

Еще не дрогнул сумрак предрассветный, Еще душа меж бдением и сном, А мерный звон, призывно-безответный, Как дождик падает за дремлющим окном. Забрезжил свет над белой колокольней, Дрожит веревка в ангельских руках. Всё жертвенней заря, всё богомольней Льет алое вино в рассветных небесах. Завеса храма таинство скрывает, Кровь пролилась, возносится потир, И кто-то любящий, простив, благословляет Безумный и несчастный мир. <1923>