Поэты 1880–1890-х годов

Мережковский Дмитрий Сергеевич

351. БАШНЯ БЕЗМОЛВИЯ

Есть в Индии, на выступе высоком, Немая башня, вестница земли; Ее далёко видят корабли: Там смерть царит в безмолвии глубоком. Чума и голод рыщут над Востоком. Уж нынче многих в башню принесли; Над ними грифы тризну завели, А кости дождь в залив умчит потоком. Как изваянья бронзовые, спят На древних камнях парсовой гробницы Противные пресыщенные птицы; Их головы змеиные висят… А солнце жжет, от зноя воздух глохнет, И на песке вода горит и сохнет. <1903>

352. СИРИУС

Надменный Сириус на полночи стоял. Звенел морозный вихрь в ветвях обледенелых. На гребнях тяжких волн, в изломах снежно-белых, Дробился лунный свет и искрами блистал. Но глух был грохот волн, от бури поседелых, Как будто с вечных гор катился вниз обвал, И клочья пены вихрь налетом с них срывал И вешал на камнях и скалах почернелых. В спокойных гаванях дремали корабли. Но гордый огонек заметил я вдали: То вдруг он возникал, то пропадал в просторе. Безумная душа, кто ты? Зачем? Куда? Вот новая средь звезд затеплилась звезда. А там, где был огонь, оделось в траур море. <1903>

353. СТЕПНАЯ ДОРОГА

«Засни, засни… — весь день докучно, Однообразно, однозвучно Звенят и стонут бубенцы. — Засни, о странник наш печальный, Засни в степи многострадальной, Где спят бездольные слепцы». «Засни, засни, — мне шепчут травы, — Людские козни так лукавы, Ты так измучен весь борьбой. Сон принесет тебе забвенье И неземное примиренье С людьми, и с жизнью, и с судьбой». И теплый ветер, пролетая Над тощей нивой и склоняя Ее колосья до земли, Вздыхает тихо и глубоко: «Засни, засни здесь одиноко И зову сердца не внемли». Я и сплю и не сплю… Чьи-то стоны ловлю. Динь-динь-дон, динь-динь-дон… Колокольчика звон Мне уснуть не дает, — Он гудит, он поет: «Я — страдальческий стон Из глухих деревень, Я несусь ночь и день От голодных, больных, И уснувших бужу, И везде нахожу Эхо горестей их». Вздрогнул я… Но вокруг та же степь, небосклон, И всё так же гудит колокольчика звон… Тихий вечер идет… Дремлют нивы в тени: «О, усни, бедный путник, усни…» Я и сплю и не сплю… Чьи-то вздохи ловлю: Вздохи давят мне грудь, Не дают отдохнуть. Шепчет кто-то родной: «Я не ветер степной. Я от муки иссох. Я — страдальческий вздох Истомленных сердец. О, внемли мне, певец! Всюду, всюду вокруг, Как зловещий недуг, Голод крылья простер И, как хищник, как вор, Всё украл, всё унес, Кроме горя и слез». И опять вздрогнул я… Но вокруг — тишина… В небе острым серпом засияла луна… Светят звезды… Всё спит в утомленной степи. Ветер шепчет: «О странник мой, спи». Я и сплю и не сплю… Чей-то голос ловлю, Голос грозный, как бич, Как воинственный клич: Мысль бессонная мне Говорит в тишине: «Я, как совесть, сильна, Я, как буря, вольна, Я — сияние дня, Нет цепей для меня, Я повсюду парю, Со звездой говорю, Я, как море, чутка И, как скорбь, глубока… Всё, что видела я, не забуду. За тобой понесу я повсюду Этих мук безнадежных хаос, Эту мрачную тьму без рассвета, Этот вечный призыв без ответа, Это море кипящее слез. От тебя отниму я забвенье, Отравлю я твое наслажденье… Ты к устам ли влюбленным прильнешь — Пред тобою я, бледная, встану И раскрою кровавую рану, И любовь оттолкнешь ты, как ложь. И одна за другой со слезами, Как туман на заре, пред глазами Тени женщин вдали проплывут: Как их щеки землисты и впалы! Как их взоры мрачны и усталы! Как измучил их голод и труд! Видишь — мать, и ребенок голодный Тянет грудь ее с мукой бесплодной… О, как ей его жизнь дорога! Но дитя не спасти ей любовью! Уж из десен, сочащихся кровью, На него дышит смертью цинга. А когда ты к губам воспаленным Поднесешь свой бокал с опененным, Резво мечущим искры вином — Я явлюсь к тебе в образе новом И напомню виденьем суровым Погребенное в сердце твоем: Степь глухая… бураны… сугробы… Среди них, как забытые гробы,— Села… Черные избы без крыш… Дым из труб закоптелых не вьется. „Хлеба! Хлеба!“ — как вопль, раздается, Но зерна не отыщет и мышь. Там живут безнадежно и глухо Твои братья по крови и духу, Тот великий смиреньем народ, Кто бросает для нас свои зерна, Сам же, темный, голодный, покорно Вечный крест свой до гроба несет. Ты увидишь его пред собою, Истомленного грозной судьбою, И пронзит тебе душу печаль, Нервно дрогнет рука и уронит Свой бокал, и, как сердце, застонет, Разбиваяся об пол, хрусталь». Я проснулся. Теперь уже мне не уснуть. Предо мной и за мной — опечаленный путь. На безмолвной степи мутный сумрак лежит. Над равниной степной звездный полог дрожит. Бубенцы, как во сне, говорят, говорят, Точно сердцу о чем-то напомнить хотят… Сердце ноет в груди… Сердце стонет в ответ… Нет покоя ему и забвения нет! Бубенцы всё звенят: «Не уснуть… не уснуть…» Предо мной и за мной — опечаленный путь. <1903>

354. «Пора! Уж тишина давно гнетет кошмаром…»

Пора! Уж тишина давно гнетет кошмаром, Весь воздух до небес грозою заряжен, И тучей сизою дымится, как пожаром, Отяжелевший небосклон. Как жаждущий цветок, без бури сердце вянет. Душнее и душней! Нет силы кровь унять. Неужто небо нас опять грозой обманет, Неужто снова ждать и ждать! Но больше ждать нельзя. Скорей бы тяжким громом Разбилась тишина. Сквозь горы туч седых Пробилась молния сверкающим изломом, И хлынул крупный дождь из них. Пусть молния, как меч, в древнейший дуб вонзится, Пусть слабых оглушит раскатом гулким гром, И замертво падет, кто божьих гроз боится, И много гнезд снесет дождем. Зато как всё потом вздохнет свежо и вольно! Как птица, и цветок, и колос оживет! Грозы! Скорей грозы! Дышать уж стало больно, И сердце в грудь, как молот, бьет. <1903>

355. «Шарманка за окном на улице поет…»

Шарманка за окном на улице поет. Мое окно открыто. Вечереет. Туман с полей мне в комнату плывет, Весны дыханье ласковое веет. Не знаю, почему дрожит моя рука. Не знаю, почему в слезах моя щека. Вот голову склонил я на руки. Глубоко Взгрустнулось о тебе. А ты… ты так далеко! <1903>

356. «Я весною люблю одиночество…»

Я весною люблю одиночество; Я весной лишь природу люблю, В каждом вздохе я слышу пророчество, В каждом звуке намеки ловлю. Пусть ничто никогда и не сбудется, — Мне восторги дороже всего. Лишь в несбыточном счастие чудится, Лишь в далеком светло божество. Я весною брожу как потерянный, Небо слушаю, землю, себя И капризным волнам, неуверенный, Отдаюся, грустя и любя. В сладкой лени и детской беспечности Никого ни о чем не молю. Я плыву по волнам бесконечности, Я весну одиноко люблю. <1903>

А. А. КОРИНФСКИЙ

Аполлон Аполлонович Коринфский родился 29 августа 1868 года в городе Симбирске в небогатой дворянской семье. Отец его. Аполлон Михайлович, кандидат естественных наук Казанского университета, много лет прослужил в должности городского судьи и мирового посредника, а затем поселился в своем имении, сельце Ртищево-Каменскнй Отколоток Симбирского уезда. Там и прошло детство поэта. Мать Коринфского, Серафима Семеновна Волкова, умерла в день рождения сына, и все заботы о судьбе осиротевшего мальчика легли на отца.

Родоначальником потомственных дворян Коринфских был дед поэта, Михаил Петрович, выходец из семьи арзамасского крестьянина-мордвина Варенцова, занимавшегося земледелием и мелкой торговлей. Выучившись грамоте у приходского дьячка, Михаил Варенцов бежал из дому, с помощью друзей-семинаристов поступил в Казанскую гимназию, с успехом окончил ее и за выдающиеся способности к рисованию был послан на казенный счет в Петербургскую Академию художеств. Избрав своей специальностью архитектуру, он при выпуске представил проект в коринфском стиле, за который получил большую золотую медаль и звание академика. Как отмечает в своей автобиографии Коринфский, император Александр I, присутствовавший на торжественном акте Академии, «заинтересовался личностью автора-художника и, узнав о его судьбе, повелел именоваться ему не Варенцовым, а Коринфским, собственноручно написав об этом на его конкурсном плане» [100] .

100

ПД.

Впоследствии многие считали литературное имя Аполлона Коринфского многозначительным псевдонимом в стиле «чистого искусства», не подозревая, откуда в действительности такая звучная фамилия у поэта, происходившего по прямой линии из мордовских крестьян.

Пяти лет Коринфский остался круглым сиротой, после смерти отца его воспитанием занялись родственники и гувернантки. Еще не умея читать, он заучивал наизусть стихотворения Фета, Майкова, Полонского, которых называл потом своими первыми поэтическими учителями.

В 1879 году Коринфский поступил в Симбирскую гимназию и был зачислен в первый класс — тот самый, что и девятилетний Владимир Ульянов (Ленин). «Семь лет волею судеб и в силу землячества, — писал Коринфский, — мне пришлось провести с ним в стенах Симбирской губернской гимназии. Оба мы — волжане симбирцы… Илья Николаевич Ульянов, отец его, был довольно заметным на губернском горизонте деятелем… И. Н. Ульянов являл собою живую силу на фоне плесневевшей от затхлой мертвечины провинциальной глуши. Один (старший) из его сыновей — Александр — пал жертвой старого режима, принеся многообещающую молодую жизнь на алтарь „погибающих за великое дело любви“ — к родине, к родному народу. Будучи студентом С.-Петербургского университета, этот питомец той же Симбирской гимназии принадлежал к тайной революционной организации, подготовлявшей государственный переворот в восьмидесятых годах, — был выслежен, арестован и казнен — „ad majorem Александра III gloriam“ (к вящей славе. — Ред.). Он шел в гимназии класса на четыре, на три старше нас с Владимиром.