Поэты 1880–1890-х годов

Мережковский Дмитрий Сергеевич

Сам Коринфский, сознавая неравноценность многих произведений своей плодовитой музы, выделил в автобиографии ряд наиболее удачных, с его точки зрения, произведений из «народного» цикла; «Наибольшую ценность придает автор своим „Бывальщинам“, „Северному лесу“ и „Картинкам Поволжья“ — стихотворениям, в которых он то в эпической, то в лирической форме хотел воскресить сроднившиеся с его фантазией образы родной старины — как отошедшие в глубь седых веков, так и теперь обступающие кровно близкую ему северную душу народа-пахаря» [110] . Не случайно с одним из самых видных поэтов «народа-пахаря», С. Д. Дрожжиным, Коринфского связывала многолетняя дружба [111] .

110

ПД.

111

См.; А. Милютина, С. Д. Дрожжин в его переписке с А. А. Коринфским. — «Ученые записки Енисейского государственного педагогического института», вып. 5, Красноярск, 1963, с. 65–92.

В разные годы Коринфский много переводил из зарубежной поэзии. Ему, в частности, принадлежат переводы из Гейне, Колриджа, Мицкевича, Юл. Словацкого, Рунеберга, Роденбаха и других иностранных поэтов. Переводы Ап. Коринфского тогдашней критикой оценивались как малоудачные.

Как и многие литераторы близкой ему буржуазно-интеллигентской среды, Коринфский восторженно встретил Февральскую революцию 1917 года, но не смог понять и оценить историческое значение Октября. Его литературная деятельность после революции резко пошла на убыль. В 20-е годы Коринфский продолжал только переводческую работу (переводил Шевченко, Янку Купалу). Выступления с собственными стихами были редкими — в самом конце 20-х годов Коринфский написал ряд стихотворений, воспевавших советскую новь, под общим заглавием «Моя страна» (из «Современного дневника»): «Моя советская страна», «В советской деревне», «Рабочий городок (чудо-городок)», «Рабоче-крестьянской республике» и другие. В 1929 году Коринфский из Лигово под Ленинградом перебрался в Тверь, где работал в местном издательстве. Умер Коринфский 12 января 1937 года в безвестности.

357. «Если в мгновенье тоски роковой…»

Если в мгновенье тоски роковой Сердце твое вдруг сильнее забьется, Если в душе, усыпленной средой, Чувство живое нежданно проснется И, обо всем позабыв, Бросишься ты на призыв К бурям и грозам борьбы Против всевластной судьбы, — Милый мой друг, под тревожной грозой Не вспоминай ты, встречая невзгоды, Тихого счастья бесстрастные годы: Мертвому — мертвый покой!.. Если — измученный тяжкой борьбой — Ты, без трофеев, увенчанных славой, С сердцем изнывшим, с разбитой душой, С поля далекого битвы кровавой Снова вернешься сюда, К пристани мирной труда, — С гнетом бессилья в груди, С мукою ран впереди,— Милый мой друг, не клонись головой И не рыдай у бескрестной могилы, Где схоронил ты кипучие силы: Мертвому — мертвый покой!.. 1889 Симбирск

358. Я ВИДЕЛ

Я видел, как в углу подвала умирал Больной старик, детьми покинутый своими, Как взором гаснущим кого-то он искал, Устами бледными шептал он чье-то имя… Он одиноко жил, и друга не нашлось Закрыть в предсмертный час померкнувшие очи, И он ушел навек во мрак загробной ночи Один с своей тоской невыплаканных слез… Я видел, как стоял мужик над полосой, Распаханной его могучими руками, Заколосившейся пшеницей золотой И градом выбитой… Горючими слезами Он не встречал своей негаданной беды: Угрюм и даже дик был взор его унылый, И молча он стоял, беспомощный и хилый, Согбенный тяжестью безвыходной нужды… Я видел, как дитя единственное мать Сама несла в гробу, — как в церкви от страданья Она уж не могла молиться и рыдать… Окончился обряд печальный отпеванья,— Она была без чувств… Малютку понесли В последний путь, — она, собрав остаток силы, Едва могла дойти до дорогой могилы И сыну бросить горсть последнюю земли… Я видел, как в тюрьме на дремлющую степь Сквозь переплет окна задумчиво смотрела Колодников толпа; и слышал я, как цепь Нежданно в тишине на ком-то прозвенела; И лица темные исполнились у них Такого жгучего сознания и боли, Что сразу понял я, что в этот самый миг Забылись узники в мечтах о прежней воле. Я видел, как в тоске голодной протянул Оборванный бедняк нарядной даме руку И, милостыню взяв, в лицо ее взглянул И замер, как стоял, не проронив ни звука… Немая скорбь прошла, и бросил деньги прочь С рыданием старик: в раскрашенном созданье, Проехавшем с толпой гуляк на посмеянье, Бедняк узнал ее — свою родную дочь!.. Я видел это всё, когда одна печаль Роднилася с моей пытливою душою, Когда до боли мне чего-то было жаль, К кому-то рвался вновь я с горькою мольбою… Я видел это всё и понял, что тоска — Тоска моей души, исполненной желанья,— Пред всеми этими примерами страданья Ничтожна и мелка… 1 июля 1890 Москва

359. «Безотчетные порывы…»

Безотчетные порывы Мимолетного волненья, Мимолетные приливы Безотчетного томленья! Грезы юности желанной, Отблеск страсти пережитой, Свет весны моей туманной, Безо времени забытой,— Всё мелькает предо мною В них нестройной вереницей — Потухающей зарею, Отдаленною зарницей… Нет вам смены, нет забвенья, Мимолетные порывы Безотчетного волненья! Для меня полны значенья Безотчетные приливы Мимолетного томленья!.. 31 июля 1890

360. ИЗ ОСЕННИХ НАБРОСКОВ

Сегодня целый день бродил я по лугам, С двустволкою в руках… Знакомые картины Мелькали предо мной… Пестрели здесь и там Усадьбы серые: дымилися овины На гумнах у крестьян; по берегу реки Ютилось на горе село с убогим храмом; Паслись по озимям стада-особняки; Обманывая глаз, на горизонте самом Зубчатою стеной вставал сосновый бор, И летом, и зимой хранящий свой убор… На всем заметен был истомы грустной след… Угрюм, печален вид природы сиротливой Осеннею порой, — а всё ж иной поэт Найдет ее подчас и пестрой, и красивой!.. Его пленит собой узорная гряда Курчавых облаков на бледном небосводе, Излучина реки; быть может, иногда И самая печаль, разлитая в природе… Она его душе мечтательной сродни: В ней — отголосок дум, желаний и волнений, Она исполнена тревоги, как они, Она таинственна, как своенравный гений Певца-художника… Невидимая нить Привязывает к ней природы властелина, И — с ней наедине — способен он забыть Минуты горькие, часы тупого сплина, Обиду кровную, лишений тяжкий гнет, Измену женщины, грядущих дней тревогу, — Его упавший дух невольно оживет, Больная мысль найдет желанную дорогу… Куда ни кинет он пытливо грустный взгляд — Мелькают образы, плывут живые тени; Повеет ветерком — неслышно налетят Все спутники его минутных вдохновений: Тут рифмы звонкие ласкают чуткий слух, Здесь строфы мерные сплетают ряд созвучий, А там — растет мотив… И вмиг воспрянет дух, И сердце застучит, и стих готов летучий… …Так вот и я с утра до вечера бродил По берегам реки, среди родной природы… Забывши о ружье, нередко я следил За стаей вольных птиц, прорезывавших своды Тяжелой мантией нависших облаков, Терявшихся вдали, в таинственном просторе; И крикнуть был порой, смотря им вслед, готов: «Снесите мой привет за радужное море!..» ………………………………………… Лишь поздним вечером вернулся я домой, С пустою сумкою, измученный, усталый… Казался город мне огромною тюрьмой, И грудь была полна тоскою небывалой; Душа опять рвалась от каменных громад На волю, на простор… А сердце в песню муки, В больную песнь любви, слагало наугад Природой серою подсказанные звуки… 6 октября 1890

361. В ТУМАНЕ

Конст<антину> Михайл<овичу> Фофанову

И вот опять ползут косматые туманы Из северных болот и сумрачных лесов, Покинув нехотя просторные поляны Для тесной суеты шумливых городов… Задернуты с утра какой-то мутной мглою Огромные дома, сады и острова, Гранитные дворцы над смолкшею рекою И в латах ледяных красавица Нева… И снова целый день по улицам туманным Брожу я, затаив в груди печаль свою, И — как больной в бреду — в своем кошмаре странном Ни близких, ни врагов кругом не узнаю… Худые, бледные, измученные лица Повсюду предо мной мелькают; из-за них Глядит в мои глаза туманная столица Зрачками мутными несчетных глаз своих… И думается мне: весь этот город шумный Внезапно заболел, и бред его больной, Сливаяся с моей тоскою многодумной, Звучит во мне самом и гонится за мной… 19 декабря 1891 С.-Петербург

362. В ВАГОНЕ

Павлу Владим<ировичу> Засодимсксму

Несется поезд… Дым змеистый Клубами тает позади, Картиной яркой и лучистой Даль развернулась впереди… Ручьев серебряных извивы Мелькают всюду предо мной. Кустов щетинистые гривы Плывут зеленою волной; Водой размытые долины Хранят остатки снежных гор; Толпятся сосны-исполины, Взбежав на каменный бугор; Лучей полдневных позолота Слегка покрыла небеса, И мхом одетые болота, И темнокудрые леса… И ни начала, ни конца нет Гирляндам серых деревень,— Родная глушь невольно манит В свою задумчивую сень… Несется поезд… Обгоняя, Летит мечтаний бледный рой — Как птиц встревоженная стая Передрассветною порой… Что их влечет в простор лазурный, Что их зовет в немую даль? Затишья сонного печаль, Волненья ль прошлой жизни бурной?! Их не догнать! Из душных стен, На миг отрясши прах столицы, Летят, забыв недавний плен, Их окрыленные станицы… Куда летят? Зачем, к кому?! Не всё ль равно! Вернуться снова Им суждено в свою тюрьму От неба ясно-голубого, От этих ласковых долин, От хвойных стен лесов унылых, От грустных северных картин, Вдвойне больному сердцу милых… 10 мая 1892

363. В ПОЛЯХ

1

Еду я, еду… Везде предо мной Чахлые нивы родимые Стелются мертвенно-бледной волной, Солнца лучами палимые… Колос пустой от межи до межи Перекликается с колосом; Чудится: кто-то над волнами ржи Стонет пронзительным голосом… Слышится ропот тревоги больной, Слышатся слезы смирения, — Это рыдает над нивой родной Гений труда и терпения!..

2

Чутко дремлет в полях недожатая рожь, С нетерпеньем жнецов дожидается; Побурел-пожелтел шелковистый овес, Точно пьяный от ветру шатается. Нарядилась гречиха в цветной сарафан И белеет над горными скатами… Ветерок, пробегая хлебами, шумит: «Будем золото гресть мы лопатами!..» Солнце красное сыплет над грудью земли, Над рабочею ратью могучею, Золотые снопы искрометных лучей, Ни на миг не скрываясь за тучею… Улыбается солнце… До ясных небес С нивы песня доносится женская… Улыбается солнце и шепчет без слов: «Исполать тебе, мощь деревенская!..» 25 мая 1892