Поэты «Искры». Том 1

Курочкин Василий Степанович

Графиня-внучка

А я так думаю: Молчалина позвать. Напишем… un article… un feuilleton… [117] Теперь я На Чернышевского и на студентку зла. (Звонит.) Бумаги нам! Чернил! Mesdames, скорей за перья. Пишите: «Лекция». «Такого-то числа…» «Неуважение ко всем приличьям светским…» (Звонит.) Скорей Молчалина! Скорей за Загорецким! Они помогут нам… Они… Как?! С грязной шеей в наши дни!

117

Статью… фельетон (франц.). — Ред.

Графиня-бабушка

(заснувшая было под шумок, от сильного звонка просыпается) Зачем Молчалина? Заняться, нешто, вистом?

Хлестова

Молчалин, матушка, придет поправить слог.

Графиня-бабушка

Не слышу, матушка… В постель Молчалин слег?

Графиня-внучка

Нет, сделался фельетонистом!

^{Входят Молчалин и Загорецкий, выходят 70 № «Северной пчелы» и февральская книжка «Библиотеки для чтения».}

1862

61. КОНСКИЙ ДИФИРАМБ

Сколь славен господин Скарятин, Изобразить двуногий слаб; Людской язык лицеприятен. Зато правдив табунный храп. Чего не выразит словами Российских звуков алфавит, Мы нежно выскажем хвостами И звучным топотом копыт. Подобно господину Бланку, О коем слух проник и к нам,— Людскую показав изнанку, Он дорог сделался скотам. Освободясь

от взглядов узких, Нечеловечьим языком, Как добрый конь, все сходки русских Он назвал смело табуном. Он человек без чувства стада, Царю зверей дал карачун,— Его принять за это надо Почетным членом в наш табун. Дадим ему овса и сена За то, что он, по мере сил, Разоблачил Ледрю-Роллена И Чернышевского убил. И пусть журналы с завываньем Начнут глумления над ним; Табунным топотом и ржаньем Мы свист журнальный заглушим. 1862

62. МОЛИТВОЙ НАШЕЙ БОГ СМЯГЧИЛСЯ

(АРХИТЕКТУРНАЯ ФАНТАЗИЯ «ОТЕЧЕСТВЕННЫХ ЗАПИСОК»)

Молитвой нашей бог смягчился: Роман Тургенев сочинил — И шар земной остановился, Нарушив стройный ход светил. Под гнетом силы исполинской Уже хрустит земная ось… И некий критик, как Кречинский, В испуге крикнул: «Сорвалось!» И нигилист за нигилистом, Как вихри снежные с горы, Казнимы хохотом и свистом, Летят стремглав в тартарары. Агенты «Времени», все лупы Направив париям вослед, Смешали черные их трупы С тенями «жителей планет». И публицисты Ер и Ерик, Узрев бегущих со стыдом, Кричат отважно: «Берег, берег! Созиждем здесь обширный дом! Вы, Синеус и Прогрессистов, Из остроумных ваших строк На пепелище нигилистов Везите щебень и песок. Чтоб заложить фундамент прочный — Своих рецензий вкус и такт Пускай везет сюда Заочный Через большой почтовый тракт. Размерит здания все части Борис Чичерин, — а кирпич Для нас заменит полный страсти Громеки пламенного спич. Дружней! труд легок и приятен: Нам для работы дан топор, Которым сокрушил Скарятин Всей юной Франции задор». Чего робеть: дружней, ребята! Работай с богом, в добрый час, По плану, данному когда-то В стихах Воейкова для вас. Воздвигнуть зданье суждено вам Неизглаголанных чудес: Глухие в зданьи этом новом Расслышат явственно: «Прогресс!» У лысых дыбом станет волос, Слепой увидит вальс калек, Издаст Андрей Краевский «Голос», И золотой наступит век. 1862

63. НИГИЛИСТ-СТАРИЧОК

В молодом поколении может так же не быть пути, как не было его и в старом; ясность глаз, свежесть щек, длинный ряд годов впереди — это еще не права на общественное внимание.

«Наше время», № 107

Молодежь легковерна, Молодежь весела,— В нигилизме, примерно, Недалеко ушла. Нигилизм ядовитый, Отрицания сок Выжал только маститый Нигилист-старичок. Вот Базаров освистан — Ну какой он герой? Ну какой нигилист он? Просто — прынцип такой! Нет-с! У нас по принсипу За землишки клочок Обдерет вас, как липу, Нигилист-старичок. Нигилист, если молод, Носит в сердце любовь… Но когда в сердце холод, Но когда стынет кровь,— Как шалит под секретом У хорошеньких ног Подогретый балетом Нигилист-старичок! Нигилист в молодежи, Если молод и сам, Замечает не рожи, А стремленье к трудам. Только рожи — не боле, Ясность глаз, свежесть щек Видит опытный в роли Нигилист-старичок. Нигилист самый юный В зрелой мысли отцов Слышит вещие струны, К делу честному зов. С отрицанием мутным Мысли братьев итог Называет беспутным Нигилист-старичок. Отравись не от знанья. Затаив без любви Тонкий яд отрицанья Не в уме, а в крови,— Головы не повесил, Нажил землю, домок,— Совесть к черту! — и весел Нигилист-старичок. Черт ли в том, что уж кости Ждут последнего дня,— Он, где требуют злости, Жарче летнего дня. Голос мягкий и плавный И что слово — урок! У! какой он забавный, Нигилист-старичок! 1862

64. ПИСЬМО ОБ РОССИИ ФУКИДЗИ-ЖЕН-ИЦИРО К ДРУГУ ЕГО ФУКУТЕ ЧАО-ЦЕЕ-ЦИЮ

(ПЕРЕВОД С ЯПОНСКОГО И ПРИМЕЧАНИЯ ТАЦИ-ИО-САКИ)

Милый друг, Фукута Чао-Цее-Цию, Мы благополучно прибыли в Россию, Через порт Кронштадтский к Петербургу прямо [118] . Будь благословенно имя Тентосама! [119] Всё нам здесь по нраву: уци, хадомадо, Данмио, но-ками — лучше быть не надо [120] . Хоть теплей в Европе, например в Париже, Здесь суровый климат, к полюсу поближе, Но всей грудью дышишь и вольней и шире, Точно на Нипоне или Кунашире, Ибо под суровым петербургским солнцем В русском очень много общего с японцем, Даже утверждают здешние витии — Сходство это резче в глубине России. Потому что, видишь, милый друг Фукута, Строить государство начал очень круто Кумбо Петр Великий, славный в целом мире, Как наш Кумбо Первый, свергнувший Даири [121] . Обучать народ свой он велел голландцам Всяким европейским фокусам и танцам, Как ногами шаркать, лить из меди пушки, Из науки пули и из глины кружки, Чтобы в оных кружках, Азии на диво, Пить под страхом казни в ассамблеях пиво. Бороды всем выбрил… Не приспело время Брить, как у японцев, маковку и темя, Ибо перед нами русские, как дети, Только на границе двух тысячелетий [122] , — Даже не созрели в доблести гражданской, Как сказал в Пассаже баниос Ламанский [123] . Так лились в Россию волны просвещенья, Силясь переспорить волны наводненья, Ибо, поглощенный думами о флоте, Кумбо им построил город на болоте. В этом-то болоте, в Петербурге то есть, Я насчет России сочиняю повесть.

118

Дабы судить о столице Российской империи, недостаточно прочесть «Описание Петербурга» Пушкарева. Еще менее может удовлетворить сочинение о том же предмете Башуцкого, ныне юродствующего в «Домашней беседе». Любознательному японцу рекомендую, впрочем, прочесть сочинение «Дружеская переписка Петербурга с Москвою», помещенное прежде в «Свистке», а ныне вошедшее в полное собрание сочинений Добролюбова. Автор с одинаковым беспристрастием относится к обеим столицам; озлобленный ум его как в той, так и в другой находит для себя обильную жатву. Есть предание, что по выходе в свет оной поэмы более ста человек, из числа самых зажиточных обывателей города, почитая себя обиженными автором, подали на него жалобы начальству. Это совершенно в здешних нравах — даже самые знатные ученые книжники и газетчики оным средством удовлетворения не пренебрегают.

Добролюбова считают также основателем зловредной секты нигилистов, злокозненно подкапывающейся под самые чистые верования россиян, как напр. — в достоинство «Русского вестника» и т. п. Обо всем этом будет ниже. Люди благонамеренные сожалеют, что бесспорно талантливый Добролюбов пошел по ложной дороге.

Можно читать также «Петербургский вестник» с приложениями «Ерунды», дабы судить, на какой еще низкой степени просвещения стоят россияне даже в столичном городе Петербурге.

119

Слову тентосама соответствует русское слово бог. Об религиозных верованиях россиян издам в свет особое сочинение. Здесь замечу только, что в Петербурге находятся последователи всех известных у нас исповеданий. Почти все баниосы суть поклонники звезд. Многочисленную, ныне, впрочем, исчезающую, секту поклонников луны называют поэтами, влюбленными, сумасшедшими, кабалистами и пр. Переселение душ понимается здесь довольно своеобразно: фякшо-сшто полагают, что каждая душа в сем свете имеет право свободно переходить от владельца к другому, с земли на землю; землевладельцы до последнего указа 19 февраля 1861 г. совершенно отрицали переселение душ; некоторые и теперь ограничивают это понятие переселением фякшо-сшто с земель удобных для хлебопашества на неудобные. Как те, так и другие, хадомадо и фякшо-сшто, охотно переселяют в себя души животных, неумеренно напиваясь сотчио и саки, особенно на так называемой масленой неделе, исключительно посвящаемой пьянству. По поводу сего всеобщего переселения обычай воспрещает даже на оной неделе употреблять в пищу мясо животных.

120

Слова уци, хадомадо, данмио, но-ками не исчерпывают всего содержания, заключающегося в русских словах: князья, графы, дворяне, бояре, бары, благородные, высокоблагородные, высокородные, сиятельные и пр. Для полнейшего ознакомления с оным предметом следует читать Павлова, Чичерина и др. специалистов.

121

Петр Великий первый из русских царей принял титул императора, подобно тому как наш Кумбо Первый назвался Кумбо-сама, ограничив власть духовного императора Даири.

122

Подобно тому как японцы спорят о своем происхождении, и русские не могут с достоверностью определить, от кого они происходят — от норманнов или от литвы. Некоторый ученый Духинский полагает даже, что от китайцев. Положение это не заслуживает вероятия. Во времена младенчества истории в Японии (а в России это младенчество еще продолжается) наши даже знаменитые ученые утверждали, что и мы и курильцы происходим от китайцев, ныне каждый мальчик презрительно улыбнется, если ему скажут, что доблестные японцы одного происхождения с псами-китайцами.

123

Пассажами в Европе называют крытые галереи, построенные для удобства при переходах из улицы в улицу. Сколько мне случалось видеть, пассажи эти постоянно заняты магазинами и наполнены толпами проходящего народа; в Петербурге пассаж неизвестно для чего построен, и магазины в нем по большей части стоят пустые.

* * *

Минуло столетье. Там, где были топи, Выросли громады западных утопий. ………………………………………… На проспекте Невском появились франты, Из печати вышли первые куранты. Кумбо сам в то время корректуры правил [124] И для сочинений образцы оставил,— Нынче ж заправляют этими делами Заиджю-Арсеньев и Катков-но-ками [125] . В десять раз, конечно, менее, чем Едо [126] , Чуждая для русских, страшная для Шведа, Стала украшаться невская столица. Земно поклонилась ей Москва-вдовица [127] , Продолжая, впрочем, жить по Домострою (Книга вроде Дзинов, чтимая Москвою), Чад и домочадцев плеткой обучая, До седьмого пота напиваясь чая, Каждую субботу в жарких банях прея, Фраками гнушаясь и бород не брея. Да и петербуржец зоркий глаз японца Не надует фраком тонкого суконца. Здесь для виду носят, как в Европе, фраки, А живут, как наши деды в Нагасаки. Люди всех сословий, звания и сорту, Как домой приходят — фраки тотчас к черту И уж не снимают целый день халатов, Лежа на перинах вроде наших матов [128] .

124

Здесь автор грешит против исторической истины, перенеся царствование Петра Великого через сто лет после основания Петербурга. Подобные промахи в русской поэзии, впрочем, допускаются и носят название поэтических вольностей.

125

Заиджю собственно переводится русским, введенным в язык Петром Великим, словом секретарь, так что в администрации «Северной почты» скорее секретаря редакции Лебедкина следовало бы назвать заиджю. Очевидно, почтенный Фукидзи-Жен-Ициро употребил это слово в применении к Арсеньеву по малому знакомству с русским языком и совершенному незнанию канцелярских штатов.

126

В С.-Петербурге, по официальным сведениям, считается 520 131 житель. В Едо на главных больших улицах 280 000 домов; полагая, по малой мере, по 30 жителей на дом, получим 8 400 000 —цифру народонаселения, не считая императорской гвардии, свиты, стражи князей и обывателей хижин, разбросанных в разных закоулках. В Едо по крайней мере 10 000 000 жителей. Одних слепых в Едо считается 36 000. Неверующие русские могут прочесть об этом предмете в книге: «Записки Василия Михайловича Головнина в плену у японцев в 1811, 1812 и 1813 годах».

127

И перед новою столицей Главой склонилася Москва, Как перед юною царицей Порфироносная вдова,—

говорит Пушкин, как все русские поклонники луны склонный к метафорам.

128

Наши маты стелются на полу; у русских перины кладут на деревянные доски. Чем богаче и знатнее русский, тем мягче у него перины и тем больше их кладут одна на другую.

Поморные говорят, что в Москве в богатых купеческих семействах муж с женою спят на десяти и более перинах, восходящих почти до потолка, наравне с висящею под образами лампадою. Здесь нельзя не заметить разнообразия в нравах, очень понятного, впрочем, в такой обширной стране, как Россия. Члены зловредной секты нигилистов (по большей части пролетарии — вроде фякшо-сшто) не только не имеют по нескольку перин, но даже отрицают вовсе перины, простыни, подушки, халаты, а спят как придется, часто даже во фраках.

* * *

Так прошел бесследно славный век Петровский… Впрочем… есть проспект здесь — Каменноостровский, На проспекте зданье — тех времен затея — И на оном зданьи надпись: «Ассамблея» [129] . В зданьи этом ночью множество народу, Данмио, но-ками пьют саки, как воду, Как пивали древле предки их славяне; Там басят тирольки, там ревут цыгане, Там старик стоягу, сделавшись ребенком, Шепчет по-французски нежности чухонкам [130] , Там бушуют немцы, там народ толпами, Как за диким зверем, следует за нами; Барства и холопства там видны остатки: Там всё сохранилось в дивном беспорядке, Европейски-модном, азиатски-диком, Как при Кумбо Первом, при Петре Великом! 17 августа 1862 года

129

Почтенный Фукидзи-Жен-Ициро, говоря об ассамблее, разумеет вообще петербургские загородные гулянья. Сколько мне известно, в ассамблее он не был, а был в саду графа Кушелева-Безбородко и г-на Излера. Ему, очевидно, хотелось блеснуть своими сведениями об эпохе Петра Великого.

130

Загородные гулянья преимущественно посещаются чухонками, составляющими обширное сословие камелий, над которыми автор, как слышно, ныне производит исследование.

65. ГЛАСНОСТЬ 1859 ГОДА И ГЛАСНОСТЬ 1862 ГОДА

(НА ГОЛОС «МАЛЮТКА, ШЛЕМ НОСЯ, ПРОСИЛ»)

Наконец-то мы дождались настоящей, не алгебраической гласности!

«Рус<ский> вест<ник>» 1859 г. по делу г. Якушкина

За шум, бывало, так и знают, Народ на съезжую ведут. Теперь в журнальную сажают: Там им расправа, там и суд. Князь Вяземский

Малютка-гласность как-то раз, Не оскорбив цензурных правил, Рассказом поразила нас, Как был пленен Якушкин Павел. Малютка милая свой нрав Не скрыла от суда мирского, Как должно, Гемпелем назвав Полициймейстера псковского. Три года минуло с тех пор: Уж перешли в века два «Века», Промчался «Светоч»-метеор За ерундою Льва Камбека. Якушкин издал свой дневник,— Вдруг о расправе допетровской Вновь повествует Доминик (Не ресторатор, а Тарновский). Судьба обрушилась над ним За то, что в простодушье грубом Сказать решился он, что «дым Вверх, а не вниз идет по трубам». Таких обид нельзя снести: Его связать сейчас велели, Держали десять дней в части, В тюремном замке две недели [131] . Малютка милая! Тебе Якушкин Павел был обязан Рассказом о своей судьбе, Хоть и ничем он не был связан. В части он много вынес мук, Но, хоть и был в простой поддевке, Ему не связывали рук Неблагородные веревки. Тогда, не тратя лишних слов, Ты вышла в свет без покрывала, Назвала прямо древний Псков И прямо Гемпеля назвала. Теперь ты скромницей глядишь И, позабыв о прежнем форсе, «В одной столице…» — говоришь… (В Варшаве или в Гельсингфорсе?) Полковник N… столица Z… Всё недосказано, всё глухо… О гласность, гласность! В цвете лет Ты стала шамкать, как старуха! Останься ж при своих складах, Но за былые заблужденья Надень вериги — и в слезах Моли у Гемпеля прощенья! 1862

131

«Пришло в голову стряпчему, — говорит г. Тарновский, — протестовать против незаконности акта и его определения (об аресте), но в доказательство несостоятельности протеста меня сейчас же отправили в тюремный замок, а акт представили уже высшему полицейскому управлению, которое, соглашаясь с мнением стряпчего, предписало освободить меня немедленно; но слово немедленно осуществилось едва только через две недели» («История моего ареста», «С.П<етер>б<ургские> ведомости)», 1862 г., № 227).