Поэзия Марины Цветаевой. Лингвистический аспект

Зубова Людмила Владимировна

Оппозицию форм глагольного вида можно наблюдать на следующем примере:

Что за тебя, который делом занят, Не умереть хочу, а умирать (С., 138).

Несовершенный вид глагола в качестве названия действия обозначает действие абстрактное, внеситуативное по отношению к конкретному, выраженному совершенным видом. Абстрагирование видовой характеристики глагола, связанной с категорией неопределенности, соответствует одному из типологических признаков поэтического языка вообще: объективации субъективных переживаний (Ларин 1974, 56–57). В приведенном примере несовершенный вид глагола оказывается способным обозначить интенсивность страдания через его длительность, повторяемость, незавершенность. Характерно, что интенсивность жизни-страсти передается лексемой со значением смерти. Тем самым грамматическое выражение процесса, освобождаясь от лексического, обнаруживает свой семантический потенциал.

В мировоззрении, а следовательно и в художественном мире, М. Цветаевой значительное место занимает оппозиция единственного

и множественного числа, в которой формы единственного числа связаны обычно с миром героини. Значимость этих форм определяется ценностью понятия личности, индивидуальности, исключительности. Однако и в тех случаях, когда непосредственной связи форм единственного и множественного числа с цветаевской коммуникативной рамкой не наблюдается, формы единственного числа все же противопоставлены формам множественного как положительное начало отрицательному:

1) Яр Вакх в час игры. Даже не пар Лунный — пары Винные. Чад! (С., 432);

2) Камень — навыки таковы: Камень требует головы!

Месть утеса. — С лесов — месть леса! (С., 404);

3) Так писем не ждут,

Так ждут — письма (И., 252).

Слова пар и пары в русском языке не образуют числовой коррелятивной пары, так как имеют семантические различия. Кроме того, стилистические различия между этими словами определяются включением каждого из них во фразеологические обороты с разным стилистическим значением — поэтизм пар лунный и прозаизм пары винные. В контексте М. Цветаевой эти слова семантически сближены благодаря их соположению и акцентному выделению в позиции поэтического переноса (enjambement). Перенос расчленил фразеологические обороты и противопоставил формы единственного и множественного числа. Однако, поскольку семантические различия все же сохранились и оказались функционально важными в этом контексте, получилось как бы перераспределение функций между корнями в их фразеологически обусловленных значениях и флексиями. В общенародном языке флексии единственного и множественного числа этих слов являются не только формообразующими, но и словообразующими, так как грамматическими различиями в данном случае определяются различия семантические. У М. Цветаевой усилена формообразующая роль флексий, и это усиление ведет за собой перенесение именно на флексии тех семантических различий, которые были фразеологически обусловлены.

Во втором примере (С лесов — месть леса!) множественное число, семантически не соотносимое с единственным в общенародном языке, становится соотносимым у М. Цветаевой. Противопоставление единственного числа множественному в этом контексте приравнивается противопоставлению естественного искусственному, живого мертвому. Единственное число здесь, подобно корню, является хранителем исконной семантики.

В третьем примере (писем — письма) семантизация формальных различий в числе еще более очевидна, так как эти формы представляют собой коррелятивную пару в языке. Форма множественного числа противопоставлена форме единственного как неспособная выразить нечто желанное — способной к такому значению.

В некоторых случаях корневые повторы выполняют чисто стилистическую функцию эмоциональных усилителей. Такой эффект наблюдается, например, при употреблении аппозитивных сочетаний, преимущественно парных, при варьировании суффиксов, при повторении части слова — «отзвуке»:

Знать, недаром я все ночи, Притаясь, наряд венчальный Тебе шила-расшивала, (И., 355);

Зато уж и крепко Любила тебя Та степушка, степка, Та, степь-Бараба. (С., 413); Разрывай-рывай глаза! Спать нельзя, нельзя, нельзя! Собирай-бирай мозги! Тьма — ни зги! ни зги! ни зги! (И., 528).

Во всех этих примерах эмоциональный эффект связан с народно-поэтической традицией, а также имитацией либо разговорно-просторечной конструкции, либо отзвуков, характерных для детской речи (Янко-Триницкая 1968).[7] В первом контексте из поэмы «Царь-Девица» приведены слова няньки, во втором — строфа из поэмы «Сибирь», написанной в разговорно-просторечной стилистике, третий изображает сцену увода детей музыкантом в сатирической сказке «Крысолов».

Все рассмотренные примеры показывают, что корневой повтор — один из важнейших поэтических приемов в идиостиле М. Цветаевой — явление многофункциональное. Во всех случаях повторение одного корня в разных частях речи, грамматических формах, в составе разных фразеологических оборотов дает «ощущение протекания слова, динамизацию его» (Тынянов 1977, 246).

2. ЭТИМОЛОГИЧЕСКАЯ РЕГЕНЕРАЦИЯ

Выделение корня слова и построение художественного текста на актуализации этого корня в ряде контекстуально соположенных слов — настолько значительный прием в поэтической системе Марины Цветаевой, а ее языковое чутье настолько глубоко, что вполне естественны в ее произведениях многочисленные факты соположения родственных, но деэтимологизированных в языке слов — своеобразного этимологического анализа, выполняемого непосредственно в стихотворной строке или строфе. Так, контекстуально сближены этимологически родственные слова: душа — дыхание — дуть — дудка — одышка — вдохновение — вздох — задушить (С., 69, 95, ПО, 146, 151, 165, 184, 193, 215, 222, 330;

И., 521 и др.), гореть — горе — горевать — горячий — горечь — огорченный — жаркий (С, 51, 63, 32, 102, 368, 443), пожар — пожирать (И., 332), прорицание — рокотать (С, 242), рука — ручей (С., 265, 333, 423), узы — союз — узел — связь — вязь (И., 441, 430; С., 208), тяготенье — тяга — стяг (И., 249), звякать — звенеть (С., 48), хулить — хвалить (С., 459), черт — черный (И., 125), гробовой — сугроб (С, 148), славный — словцо (С., 442), страна — просторный (И., 667), наущение — учителя (И., 72), неподражаемо — дрожание (С, 199, И., 639), судорога — содрогание (И., 651), лен — льнуть (С., 197, 361), бить — бич (С., 139), стрела — встречный (С, 222), раскрыть — крыло (С, 18), ржа — рыжий (С., 361), выворотить — вернуть (С, 231), веретено — ворчливый (С., 188), любовь — любой (С, 196), плащ — плат (И., 125), палочка — пальчик (И., 341), колода — колодец (С., 419), повесть — совесть (С., 314), вольный — владенье (И., 414), мостки — мостовые (С., 414), заочность — око (С., 257), лук — разлука (С, 379), вещий — вещать — вещь (С., 206), вдоль — продольный — ладонь (С., 195), начало, начинать — конец, кончать (С., 45), пробел — белый — бельмо (С., 372), будни — непробудный (С., 465), беспутный — путаться (С., 463), кровь — крыть — кров (С., 477), ветер — веять (С., 52). Конечно, простое соположение этимологически родственных слов, особенно в устойчивых сочетаниях (ветер веет), в рифменной позиции (повесть — совесть) или в традиционном антонимическом противопоставлении (начало — конец) еще не означает авторского этимологизирования. Рассмотрим, какие условия этому этимологизированию способствуют. Как видно из приведенного списка контекстуально сближаемых этимологически родственных слов — списка, далеко не исчерпывающего всего материала, — круг подобной лексики достаточно широк, что само по себе уже свидетельствует о принципиальной важности такого сближения как стилеобразующего явления. Из этого круга особенно выделяются две группы слов — с этимологическими корнями — ду- // — ды- и — гор-, что позволяет рассматривать реэтимологизацию слов с этими корнями не только в малых контекстах строки или строфы, но и в контексте всего творчества поэта.

Слова с исконным корнем — ду- // — ды- (в его современных вариантах — дух-, -дох-, -дых-, -душ-, -дыш-, -ду-, -ды-) представлены наиболее широко в стилистически различных контекстах:

Улавливать сквозь всю людскую гущу Твой вздох животворящ — Душой, дыханием твоим живущей, Как дуновеньем — плащ (С., 151); Дудка! для этого нужен дых Дюжий, — весь день дудишь– то! Не затруднительно в молодых Летах, а что с одышкой? (И., 521),

а также:

Чтоб выдул мне душу — российский сквозняк! (С., 146); Дуновение — вдохновения! (С., 110); И душный ветер прямо в душу дует (С., 69); Вздох: выдышаться в стих! (С., 193); И дышит: душу не губи! (С., 95); Дыханием надут твой парус (С., 165); Не задушена (…) Ду — ша! (С., 222); Не удушенный (…) Дух (С., 215); Без ни-душка! Без ни-души! (И., 308); Вздох — без одыши (С., 184) и др.

Такое множество слов, этимологически родственных со словом душа, не случайно у М. Цветаевой: противопоставление духовности и бездуховности — традиционно центральная антитеза в поэзии. Цветаева, познавая (а в поэзии это значит и называя) явление, стремится дойти до этимологических истоков слова тем же путем, каким в научных и учебных целях осуществляется этимологический анализ: приведением однокоренных слов с разными историческими чередованиями и доказательством семантической близости этих слов.