Поэзия на европейских языках в переводах Андрея Пустогарова

Сборник

Шарль Бодлер

(1821–1867)

Альбатрос

Нередко для потех команда судна заманивает альбатроса вниз с высот. Они летят лениво, безрассудно за кораблем над горькой бездной вод. На палубе дощатой царь лазури испуган, неуклюж, спустившись с облаков. Распластанные крылья, сладившие с бурей, волочатся, как весла вдоль бортов. Крылатый странник – вот издевка злая! — красавец, ты смешным уродом стал! Тот тычет трубкой в клюв, а этот шут, хромая, глумится над калекой, что летал. Поэт похож на властелина неба: вверху послушен вихрь, а выстрел – не добьет. Внизу под свист волочит он нелепо своих огромных крыльев разворот.

L`albatros

Поль Верлен

(1844–1896)

«Слезы в сердце…»

Слезы в сердце, как над городом капли

дождя. И куда же мне деться от хандры, что льет в сердце? Кроткий шорох дождя по земле и по крышам. Сердце слышит, грустя, эту песню дождя. В сердце дождь лишь один. Сердце, ты осерчало на себя без причин. Нет измен, а лишь дождик один. Оттого сильно сердце болит, что не знает причин. Без любви, без обид сильно сердце болит.

II pleure dans mon coeur

Артюр Рембо

(1854–1891)

Пьяный корабль

Вниз понесла меня река без сожалений, когда пришел конец меня тянувшим бурлакам и краснокожие их в качестве мишеней приколотили с воплями к раскрашенным столбам. Что в трюме залегло, мне безразлично было: фламандское ль зерно, английская ль пенька. Когда к матросам смерть в мученьях приходила, меня река спустила с поводка. Обратно гнал меня удар морского шквала — я, как ребенок, глух был к ярости твоей! И море зимнее, ликуя, бушевало и полуострова срывало с якорей. Шторм разбудил меня, пучина роковая! И щепкой танцевал я шесть ночей над мертвыми костями, забывая про глупые глаза береговых огней. Кислица краденая сладка обормоту — я был зеленой так же рад волне, что смыла винные потеки и блевоту и руль, и якорь оборвала мне. И окунулся я тогда в поэму моря, настой искристый этот стал мне люб, и проплывал в лазурном выжженном просторе, задумчиво качаясь, тусклый труп. И бред, и марево катящегося вала, тягучий ритм вечерней синевы сильней, чем спиртом и стихами, обжигало перебродившей рыжей горечью любви… Я видел молний трещины на небосводе, и черный смерч, идущий средь зыбей, и трепет света на закате и восходе — как племя кочевое голубей. Я видел солнце низко над водою, багровый ужас, распростертый по волнам, что длинною дрожащей чередою шли, как актеры сверхантичных драм. Я грезил – ночь зеленая, тугие струи кружащихся течений, льдин зубцы, сверкание снегов и зыби поцелуи, фосфоресценции оранжевый и голубой певцы. И между острых скал отыскивал я тропы, как средь взбесившихся коров, и рисковал пропасть, и не мечтал, что Светлой Девы стопы сомкнут штормов одышливую пасть. Меня прибило к берегам Флориды, зрачки пантер и дикарей сверкали средь цветов, над морем радуг поднялись эфемериды — уздечки для его саврасых табунов. Я видел ширь болот и долго плыл по краю. Там заживо Левиафан гниет, и среди штиля грозный всплеск взлетает, и кружится большой водоворот. Серебряные солнца надо льдами. В заливах я над мелями скитался средь ночей, и с плеском, полусъедены клопами, питоны в воду падали с ветвей. О, как понравилась бы детям малым макрели золотой и синих волн игра! Меня вдруг с места запахи цветов срывали и, как на крыльях, уносили прочь ветра. Мне надоели мягкий юг и север жесткий, но моря хныканье мой усмиряло пыл, и чашечки цветов держали, как присоски, и, будто женщина, я из объятий их не уходил. Я, точно остров, на себе нес птичьи страсти — помет и перья, перебранки и войну. И сквозь мои упавшие на воду снасти утопленник наискосок спускался в глубину. Я прятался под зарослями берега крутого, ввысь ураган швырял меня до облаков гряды, и ни сторожевой корабль, ни парусник торговый мой пьяный остов извлекать не станут из воды. И в дымке фиолетовой рассвета я неба стену красную прошиб – на ней был солнца свеж лишай – деликатес поэта — средь синевы размазанных соплей. И спятившей доской я плыл вдогонку морским конькам, волне наперерез, и, словно палкою, в огромную воронку июль сшибал ультрамарин небес. Мотальщик вечный синевы бездонной, Мальстрём меня тянул к себе в провал. А я, заслышав Бегемота гон любовный, по старым пристаням Европы тосковал. Я видел звезд архипелаги – земли, чьи небеса глубоки, точно бред. Не в этих ли ночах в изгнанье дремлет мильоном птиц златых наш будущий Рассвет? Я часто плакал, ведь луна страшна до жути, а солнце горько и рассвет тяжел, и едкая любовь затопит пьяной мутью… Я киль бы вдрызг разнес и в глубину ушел. Из вод Европы мне лишь лужа небольшая нужна, где мальчик, сев на корточки, в закат кораблик – бабочкой непрочной мая, пускает, странною тоской объят. Я больше не хочу истомы вашей, волны, и к ремеслу купца я не вернусь назад, чтоб снова видеть флаг иль вымпел, спеси полный, и каторжных понтонов жуткий взгляд.

Le Bateau ivre

Гийом Аполлинер

(1880–1918)

Мост Мирабо

Под мост Мирабо уходит вода, как любовь. Хоть напомнила волн череда, что сменяется счастьем беда. Ночь настала, сгущается грусть. Дни уходят, я остаюсь. Меня за руки взяв, ты напротив бы встала, чтоб под мост наших рук река убежала, что от тысячи взглядов устала. Ночь настала, сгущается грусть. Дни уходят, я остаюсь. Любовь двух набережных между уходит, как река. А жизнь медлительна, как прежде, и буйны так надежды. Ночь настала, сгущается грусть. Дни уходят, я остаюсь. Дни за днями уйдут постепенно. Время встало. Любовь не вернуть. Бьют часы неизменно. Под мостом Мирабо течет Сена. Ночь настала, сгущается грусть. Дни уходят, я остаюсь.

Le Pont Mirabeau

Прощай

Осень – мертвая. Вереска стебель я сорвал на ходу. На земле нам не встретиться. В небе? Запах времени – вереска стебель. Помни, я тебя жду.

L’Adieu

Больная осень

любимая больная осень умрешь когда лужайки ветер скосит когда метели заметут и лес и пруд бедная умрешь средь белизны снегов и вызревших плодов в неба глубине ширяют коршуны над глупыми русалками зеленокосыми над карлицами земноводными что так и не любили а за лесами а за плесами олени затрубили люблю тоскливый этот гомон — стук падалиц в садах не струшенных хруст листьев под ногами лист за листом из кроны точно струйка листья все чаще поезд все громче жизни все меньше

Automne malade

Знак

Осени знак, твою власть признаю, и любы плоды, за цветы и гроша я не дам. Как я жалею все, что раздал, поцелуи, голый орешник так плачется буйным ветрам. Осень, ты мыслей моих стала вечной порою. Прежних любовниц ладони, выстелив землю, лежат. Смертная тень, как жена, всюду бродит за мною, голуби в небо летят напоследок, и гаснет закат.

Signe

«оглянись если хватит отваги…»

оглянись если хватит отваги трупы дней вдоль дороги плачу по ним одни в Италии гниют в церквах или в крошечных рощах лимонов где цвет и плод все сразу в какую хочешь пору а другие плакали умирая в кабаках где мулатка изобретала поэзию и грозди огненных цветов кружили в ее глазах еще и теперь электрические розы разворачиваются в саду моей памяти

J’ai eu le courage de regarder en arriere

Отели

Комнаты-вдовы. – Мсье поживет? Там все готово. Деньги вперед. Будто боятся, кто удерет. Для постояльца тут не курорт. С улицы грохот, сосед – дурак, света крохи, смердит табак. Привыкнуть не смог я. Да, интерьер… Стул кривоногий — стиль Ля Вальер [1] . Этот в Валлоне отель под вечер, что в Вавилоне смешенье наречий. Двери замкнули, ночь настает. Думает в улье всяк про свое.

1

Луиза де Ля Вальер – хромая любовница Людовика XIV.

Hotels

Анна

в Техасе у моря между Мобайлем и Галвеcтоном есть усыпанный розами сад а в нем вилла ее фасад кажется прекрасным бутоном часто женщина в этом саду одиноко гуляет по кругу и когда по дороге домой я иду мы глядим друг на друга она точно из квакеров у нее розы не распускаются и без пуговиц платье на своем пиджаке никогда всех не мог насчитать я значит верим мы с ней одинаково

Annie

«Любил ее Да будь ты дура…»

Любил ее Да будь ты дура неладна с кучею красот Ждал – Беатриче иль Лаура любовь и слава Идиот тебе не лавров а микстуры

«ну мое сердце мужчины…»

ну мое сердце мужчины лампа уж гаснет долей туда крови жизнью пускай поживится лампа любви пушки пробейте дорогу чтобы победа пришла радостный день поворота

Allons, mon coeur