Поэзия на европейских языках в переводах Андрея Пустогарова

Сборник

Из Бестиария, или Свиты Орфея

Заяц

Не трись напрасно возле муз, как заяц – похотливый трус. Учись-ка лучше у зайчих, что зачинают в один чих.

Саранча

Иван Предтеча на привале в тягучий мед макал акрид. Мои б стихи едою стали той, от которой не тошнит.

Дельфин

Дельфин играет на волне, а моря горька подоплека. Бывает радостно и мне. Но жизнь жестока.

Медуза

Медузы – головы понуры, фиалковые шевелюры. Бедняжки любят бури. А я родня вам по натуре.

Сирены

Сирены! Знаю, почему скулите по ночам вы сквозь морскую тьму. Я – море темное, где странных голосов полно и не один уж год ушел на дно.

Голубь

О, голубь – ты любовь и дух. Иисус зачат от этих двух. Я, как и вы, люблю Марию — нас пожените, дорогие!

Павлин

Прославлен

от земли до звезд, он красотой ласкает взгляды. Так пышно распускает хвост и так сверкает голым задом.

Ибис

Во мглу землистую, безгласный, сойду на верной смерти зов. Латынь смертельная, словарь ужасный, как ибис с нильских берегов.

Le bestiaire ou courtege d`Orphee

Окраина

Античность – это день вчерашний. Мосты заблеяли, пастушка – Эйфелева башня! И Древний Рим, и Греция, как статуи, застыли. Античными уж выглядят автомобили. Религия лишь блещет новизною — так, как ангар за взлетной полосою. Да, христианство столь же молодо, сколь свято. Модерный самый европеец – папа Пий Х. Но окна смотрят на тебя, и ты стыдишься в храм на исповедь зайти. Реклама, афиши – стихи для поэта, а в прозу тебя погружают газеты: за грош – что наделал убийца-злодей, а также портреты великих людей. А улица – названия припомнить я не смог — на солнце вся блестела, как горн или рожок. Босс, работяга, секретарша, ангела милей, четырежды проходят в будний день по ней. И трижды поутру простонет тут гудок, а в полдень колокола тявкнет голосок. Здесь вывески и надписи, запретами пугая, чирикают, как будто попугаи. Я благодать фабричной этой улицы люблю между Омон-Тьевиль и Терне-авеню. А эта улица была когда-то молодою. Здесь мама наряжала в белое меня и голубое. Мой старый друг Рене Делиз! Как много лет назад церковный пышный полюбили мы обряд. И в девять вечера, когда прикручен газ, огонь стал голубой, из спальни ускользали мы с тобой. В часовне колледжа молясь всю ночь, просили мы Христа помочь, чтобы глубин извечный аметист нам славою Христа сиял, прекрасен, чист. То лилия прекрасная, которую мы все взрастили. То факел – рыжая копна волос, ее ветра задуть не в силах. То скорбной матери сын бледный, обагренный. То наших всех молитв густая крона. Двойная виселица для вечности и чести. То шесть лучей звезды все вместе. То Бог, что умер в пятницу и ожил в воскресенье. Быстрее летчиков его на небо вознесенье. И это мировой рекорд – такая высота. И, курсом следуя Христа, курсант-двадцатый век все делает исправно: как птица, в небо он взлетает славно. И дьяволы из бездны поднимают взгляд и на Христа глядят. – Да это ж Симон-волхв! – они галдят. – Да он угонщик и налетчик, а не летчик! И ангелы, порхая, небо застят вокруг воздушного гимнаста. Икар, Енох, Илья, Тианский Аполлон летят аэроплану первому вдогон. Но пропускают, размыкая строй, весь транспорт с Евхаристией святой: священники восходят выше, выше, неся просфирку к небесам поближе. Но, крылья не сложив, садится самолет. И миллионы ласточек летят под небосвод. А с ними вороны, и ястребы, и совы — все к самолету устремляются Христову. Фламинго, ибисы и марабу, с ветрами споря, из Африки добрались через море. И птица Рух, воспета сказителями и поэтами, крыльями сделав взмах, планирует с черепом Адама в когтях. Орел добил до горизонта резким криком, а из Америки летит колибри – птичка невелика. А из Китая хитроумных би-и-няо принесло: они летают парами: у каждого – одно крыло. А вот и Голубь-Дух слетел с вершин. С ним птица-лира и павлин. И феникс – он костер, что возрождается, живучий, и за минуту всех золой засыплет жгучей. Сирены, что покинули опасные проливы, приходят все втроем, поют красиво. И феникс, и орел, и остальные все без счета желают побрататься с самолетом. А я один в толпе шагаю вдоль реки. Автобусы ревут тут, как быки. За горло держишь ты меня, любви беда: меня уж не полюбит никто и никогда. В эпоху старую постригся б в монастырь, да стыдно мне теперь молиться да читать Псалтырь. Смех над собой потрескивает, как огонь в Аду, и зубоскальства искры позолотили жизни глубину. Жизнь, как картина в сумрачном музее. Порой, зайдя в музей, я на нее глазею. Навстречу женщины в кровавом багреце, так уже было у любви в конце. Но ты, вечерним заревом объят, не хочешь вспоминать любви закат — как в языках огня Нотр-Дам ты видел в Шартре – Святого Сердца кровь все затопила на Монмартре. Мне тошно от благочестивых слов. Позорная болезнь меня грызет – любовь. Но образ есть во мне и с ним переживу я свою тоску-печаль, бессонниц пору злую. Вот ты на берегу у средиземных вод. Лимонные деревья тут цветут весь год. С тобой на яхту сели прокатиться друзья из Турбии, Ментоны, Ниццы. Ужасный осьминог всплывает из глубин, резвятся рыбки: в каждой образ – Божий Сын. Вот в Праге вы сидите в ресторане: и роза на столе, и ты от счастья пьяный. Ты позабыл про заработки прозой: жук бронзовый спит в самом сердце розы. В агатах разглядел себя, войдя в собор Святого Витта, и смертною тоской от этого обвит ты. И, будто Лазаря врасплох сиянье дня застало, заметил: вспять идут часы еврейского квартала. А тут и жизнь твоя пошла назад нежданно. Ты поднимался на Градчаны. И музыка играла в кабаках и чехи пели. А вот среди арбузов ты в Марселе. А вот в Кобленце ты в отеле «Великан». Под локвою средь Рима (нет, не пьян). А вот и в Амстердаме я с одной молодкой уродливой, а я ее считал красоткой. Тут в комнатах внаем, что на латыни Cubicula locanda, к моей впритык еще была веранда — три дня прожил тогда, а после съехал в город Гауда. А вот в Париже тебе клеят срок: украл, мол, значит, сядешь под замок. Горюя и смеясь, поездил я по свету, пока не перестал ложь принимать за чистую монету. Я от любви страдал и в двадцать лет, и в тридцать лет своих. Пускал на ветер время, жил, как псих. На руки я свои гляжу с тоской и зарыдать готов в момент любой над тем, чего боялась ты, и над тобой. Со слезами гляжу: эмигрантам судьба уезжать, они молятся Богу, кормит грудью печальная мать. Весь вокзал Сен-Лазар уже ими пропах. Как волхвы, они верят в звезду в небесах. Верят, что в Аргентине им всем улыбнется удача, богачами вернутся домой, не иначе. Тот одеяло красное, тот сердце взял в путь дальний. И одеяло, и мечты – все это нереально. А кое-кто из них останется в Париже. На улицах Ростовщиков и Роз я их в трущобах вижу. Под вечер выйдут подышать из тесных клеток, но, словно в шахматах фигуры, ходят редко. Евреев много там вдобавок. И в париках их жены бледные сидят в глубинах лавок. Вот кофе за два су берешь у стойки бара среди тебе подобных парий. А ночью в ресторан большой зашел ты. Тут женщины не злюки, да все в своих заботах. Уродливая тоже любовью мучила кого-то. У этой вот отец – судебный пристав с Джерси-островка. Хоть рук ее не вижу, шершавые, наверняка. Весь в шрамах, вызвал жалость ее живот. Я к ней снижаю свой с улыбкой жуткой рот. А поутру один шагаешь улицами сонными. Молочники гремят бидонами. И ночь уходит прочь прекрасною мулаткой, заботливою Леей и Фердиной гадкой. И жгучую, как жизнь, пьешь водку. Да, это жизнью обжигаешь глотку. К себе домой в Отой идешь скорее, уснуть под идолами Океании, Гвинеи. Ведь это те ж Христы, хоть форма и другая. Христы, что смутные надежды пробуждают. Прощай, прощай. И глотку солнцу перерезал неба край.

Zone

Поль Элюар

(1895–1952)

Полное право

прикинься цветной тенью нависших весенних цветов самым коротким днем года и эскимосскою ночью агонией мечтавших об осени изощренным ожогом крапивы и запахом роз прозрачное белье на лугах своих глаз расстели чтобы подпалины стали видны от огня вдохновенного рай из золы кто-то чудной бьется со стрелкой часов раны за верность несгибаемой клятве выйди из дома в белоснежной одежде прелесть твоя сохранится из глаз твоих слезы текут нежность улыбка тайн нет в глазах у тебя нет границ

Tous les droits

«всю ночь прижавшись лбом к стеклу…»

всю ночь прижавшись лбом к стеклу печали в небе сторожил я взором но в горизонт своих раскрытых рук я так немного заключил простора прижавшись лбом к стеклу я сторожил печаль ищу тебя хоть ничего не ожидаю кто здесь остался забываю снова я так тебя люблю что нет не знаю кто именно покинул тут другого

Le front aux vitres comme font les veilleurs de chagrin

Пока, печаль

Привет печаль Ты заключена в периметр потолка Ты заключена в глаза которые я люблю Ты еще не беда Ведь даже на самых несчастных губах тебя разоблачает улыбка Привет печаль Любовь ласковых тел Энергия любви Которая подсылает нежность Чудовище лишенное тела Одну горемычную голову Красотку печаль

Adieu tristesse

Моя живая мертвая

Внутри моей тоски все неподвижно. Жду, но никто не приходит. Ни днем, ни ночью. Не будет больше никого, похожего на прежнего меня. Мои глаза и твои разделили, в моих больше нет света, нет веры в себя. Мой рот и твой разделили, мой рот отделили от любви, от радости, от жизни. Мои руки и твои разделили. Теперь все валится из рук. И мои ноги, и твои разделили, моим ногам некуда идти, не чувствуют вес тела, не могут отдохнуть. Осталось только наблюдать: жизнь обрывается, переставая быть твоей, я думал, она вечна – жизнь в твоей власти. Рассчитываю только на свою могилу – средь безразличия, как и твоя. Я был так близко от тебя, теперь мне холодно со всеми остальными.

Ma morte vivante

Жак Превер

(1900–1977)

Тебе, любовь моя я пошел на птичий рынок и купил птицу тебе любовь моя я пошел на цветочный рынок и купил цветок тебе любовь моя я пошел на блошиный рынок и купил цепь грубую цепь тебе любовь моя а потом пошел на невольничий рынок искал и не нашел тебя любовь моя

Pour toi mon amour

Песенка тюремщика

Куда ты, голубчик тюремщик с ключом, замаранным кровью? Иду за своей любовью — ту, что люблю, отпустить на волю. Пока не поздно, надо идти за той, что держал взаперти жестоко и нежно узницей тайных моих желаний, моих внутренних мук и страданий за решеткой вранья о будущем, лживых клятв и пустых обещаний. Пусть свободной станет она, и забудет меня, уйдет и вернется, и любит меня снова, или пусть любит другого, если другого она закадрит. А я, если она не придет в объятья мои, в одиночестве стану стеречь, на ладонях буду беречь до конца дней нежность ее грудей, вылепленных по образу любви.