Поэзия народов Кавказа в переводах Беллы Ахмадулиной

Туманян Ованес Тадевосович

И, так и не изведавшая муки, ты канула, как бедная звезда. На белом муле, о, на белом муле в Ушгули ты спустилась навсегда.

Тайна этой лёгкости подлежит простой разгадке. У Чиковани и в беседах, и в мимолётных обмолвках, и в стихах предмет, который он имеет в виду, и слово, потраченное на определение предмета, точно совпадают, между ними нет разлуки, пустоты, и в этом счастливая выгода его слушателя и переводчика. Расплывчатость рассуждений, обманная многозначительность — вот где хлебнешь горюшка.

Но я не хочу говорить о стихах, о переводах. В этом разберутся другие, многоученые люди. Я вообще предпочла бы молчать, любить, вспоминать и печалиться, отозвавшись на его давнее приглашение к тишине, надобной природе для лепета и бормотания:

Прекратим эти речи на миг, пусть и дождь свое слово промолвит, и средь тутовых веток немых очи дремлющей птицы промоет.

Еще один снегопад был между нами. Какая была рань весны, рань жизни — еще снег был свеж и силен, еще никто не умер в мире — для меня. Снег, деревья, фонари, в теплых сенях — беспорядок объятий, возгласов, таянье шапок.

— Симон и Марика [211] ! (Это Чиковани.) Павел и Зоя [212] (Это Антокольские.)

Кем приходятся мне эти четверо? Какое точное название даст им душа, обмершая в нестерпимой родимости и боли?

Там, пока пили вино и долгий малиновый чай, читали стихи и сетовали на малые невзгоды жизни, был ли мне дан, из другого, предстоящего возраста, знак, что это беспечное сидение впятером вкруг стола и есть счастье, быстролетящая драгоценность обстоятельств, и больше мне так не сидеть никогда?

211

Марика — Мария Николавевна Чиковани, жена С. Чиковани.

212

Зоя — Зоя Константиновна Бажанова-Антокольская (1902–1968) — актриса Театра им. Е. Вахтангова. Жена П. Антокольского.

В глаза чудес,

исполненные света, всю жизнь смотрел я, не устав смотреть. О, девять раз изведавшему это не боязно однажды умереть.

Из тех пятерых, сидевших за столом, двое нас осталось, и жадно смотрим мы друг на друга.

Иногда юные люди приходят ко мне. Что я скажу им. — Им лучше известно, как соединять воедино перо, чернила и бумагу. Одно, одно лишь надо было бы сказать — пусть ненасытно любуются лицами тех, кого любят. В сослагательном наклонении так много печали: ему сейчас исполнилось бы семьдесят лет. Но я ничего не говорю.

Как миндаль облетел и намок! Дождь дорогу марает и моет — это он подает мне намёк, что не столько я стар, сколько молод. Слышишь? — в тутовых ветках немых голос птицы свежее и резче. Прекратим эти речи на миг, лишь на миг прекратим эти речи.

1973

СНЫ О ГРУЗИИ [213]

«Сны о Грузии» — так называлась моя изданная и переизданная в Грузии, в Тбилиси, в издательстве «Мерани», книга.

213

Впервые опубликовано в журнале «Дружба народов» (2000, № 10).

Я, когда писала что-нибудь, никогда не думала о «книге», о собрании моих сочинений. То обстоятельство, что некоторые мои сочинения были впервые опубликованы в Грузии, а не в Москве, — не моя заслуга, и не в этом причина так любить место земли: САКАРТВЕЛО. Эти слова посвящены не книге, не стихотворениям моим, которые я написала недавно, которые я снова назвала «Сны о Грузии».

Мне приснилось имя этого места земли: так ясно, так слышно, что я проснулась в слезах, но потом весь день улыбалась, и те, кто не знал, что значит САКАРТВЕЛО, — стали лучше, радостнее ощущать себя на белом свете.

Это было в московской больнице имени Боткина. Я не хворала, но, по доброму усмотрению врачей, была в больнице, где по ночам писала, — некоторые мои слова относятся к разным местам моего обитания на этой земле, всей земле.

Больница — пока ты здрав и жив — удобное пристанище для дум не о себе, а о других.

«Возлюби ближнего твоего, как самого себя», — мне не однажды приходилось думать об этих словах, но я любила ближнего более, чем себя.

Ежели некто повинен в таковом грехе, он повинен перед другими, перед ближним и дальним, этот грех тяжело искупаем, но прощаем свыше, — при обязательном условии искупления вины, исполнения долга, диктуемого свыше.

Эти незамысловатые рассуждения относятся лишь ко мне.

С таким тщанием и так долго пишу я предисловие к моим сочинениям, написанным ночами в больнице… Доктор Боткин не мог знать о больнице его имени, построенной для бедных и страждущих в 1911 году Кондратием Солдатенковым, благотворителем, сострадателем, издателем.

Кто одаряет (а порой — огорчает) нас снами? Я пробовала сама перевести грузинские слова на русский язык, у меня ничего не вышло: я не умею писать по-грузински, но я и во сне слышу грузинскую речь, грузинское пение.

Грузия, Сакартвело — свет моей души, много ласки, спасительного доброго слова выпало мне в этом месте земли, не только мне — многим, что — важнее.

О Гмерто [214] , пишу я, — о Боже, храни этот край земли и все, что мы видим и знаем, и то, что нам не дано знать.

Имена тех, кому посвящены эти стихи, да не будут забыты.

Б.А.

I

Памяти Симона Чиковани

Вот было что: проснулась я в слезах. В зеницах, скрытных пеклах суховея, не зеленеет влагой Алазань. То ль сновиденье было суеверно, нет! то был дэв. Он молвил: Сакартвело. Конечно, дэв. Один из девяти. Мой краткий сон не помнил о Тбилиси — дэв осерчал и пожелал войти в затменный ум затворника больницы. Моим глазам плач возбранен давно, он — засуха за твердою оградой, иначе бы зрачки слились в одно течение, словно Кура с Арагвой — там, возле Мцхета. Если глянешь ввысь — увидишь то, чему столетья мстили за недоступность выси. Глянешь вниз с вершины… можешь? Возрыдай, о Мцыри. Плачь обо всех, доплачься, доведи пустыню глаз до нужных им деяний. Но где мой дэв, один из девяти? Часы мои, который час? — Девятый. Девять — всего у Сакартвело есть: названий ветра, соучастий в хоре, чудес и чуд. Но я не там, а здесь, где предаются не мечтам, а хвори. Да охранит меня святой Давид! Смиреннейший, печется ль он о дэвах? Забыть мой сон иль вновь его добыть? Меж тем часов — как плит Марабды — девять. Грядет обход. Врач должен обойти значенье пульсов, жалоб, недомолвок. Нет времени считать до девяти: «пятиминутки» ритуал недолог. И страждущих число не таково. Врачующих труды неисчислимы (и нужды). Солнцем глянувший в окно, о Гмерто! знаю: Ты пребудешь с ними. Мой перевод я изменить хочу. Симон простит. Строка во тьму не канет. О Господи! не задувай свечу души моей, я — твой алгетский камень. Врач удивлен: — Вы — камень? Но какой? Смеюсь и помышляю об ответе. — Я — камушек, взлелеянный рекой грузинскою, ее зовут Алгети. — Внимает доктор сбивчивым речам, как Боткину когда-то удавалось. — Вы сочинять привыкли по ночам. — Сбылись анализ крови и диагноз. Не той, как Сакартвело, ибо той любви — другой избранник убоится, пасут меня и нянчат добротой и Солдатенков, и его больница. Я отвлеклась. Повадка такова, что слов туманы — Овену подобны. Но барельефу — скушно знать, когда очнулись благодарные потомки. У них уйдет на это полувек с добавкой упраздненной пятилетки. А я — живу, как доктор повелел: звенят тарелки и горчат таблетки. День бодрствует, как подобает дню. Вторженьем в них пренебрегают вены, но их принудят. Помышленья длю и для удобства прикрываю веки. При капельнице, что воспета мной, возгрежу о Симоне, о Важе ли — незримый вид я назвала бы мглой, но сомкнутые веки повлажнели. Постыдность слез спешу стереть с лица — вошла сестра по долгу милосердья. …Июль спалил луга, ожег леса… Как зимовать? Нет денег, мало сена… Сестра — из Кимр. Есть у нее коза. Коза — всегда! — есть мой кумир строптивый. В сестре Татьяне нет нисколько зла. И денег нет. Но повезло с квартирой, не ей, а сыну… Прокормить козу она сумеет… Муж Татьяну любит… Я слушаю… Меня влекут ко сну улыбки прибыль и печали убыль. — Все времена — лихие времена, — сквозь сон я слышу. Разум занят ленью. Я думаю: о Грузия моя! Но и козу нечаянно жалею. Каприз иль приступ? Слышит и Кура призыв страдальца: — Эскулапы [215] , где вы? — Я думаю: о Грузия, когда…? Вдруг — никогда? Не отвечайте, дэвы. Во сне ли праздник пел и танцевал? Туда, где квеври и Алавердоба, шел с алою гвоздикой Тициан, а я и Нита оставались дома. Мне девять раз рассказывал Симон о том, что знал, и, выйдя из полона межзвездного, делили пир со мной Галактион и Тициан с Паоло. Спасли грузины убиенный Дождь [216] — воскресли струи строк и уцелели, и все совпало: маленькая дочь, и Лермонтов [217] , и храм Свети-Цховели. Кто в эту ночь молился обо мне, сберечь меня просил святую Нину? Прижился голубь на моем окне — что будет с ним, когда его покину? Быть может, хлебца кто-нибудь подаст: здесь всяк невольно мыслит о загробье и, по примете, потчует подчас клюв Божьей птицы просьбой о здоровье. О муже Вове с Таней говорим: пригожий, добрый, да вину привержен. Лекальщик он, и за труды хвалим. В разлуке с хмелем — сумрачен, но вежлив. Зарплата — редкость. Оскудел завод, но подсобил, когда играли свадьбу: дочь вышла замуж. А отец — в запой водвинулся. Но я все это знаю. Не он ли населил мои стихи? Посредь страны, бессчастной, беспризорной, не он ли бродит вдоль моей строки — сородич мой, со мною неразъемный? Смышленый, с древней думой о вине, а не о тех, кто свысока им правит, одет в прорехи, — близок мне вдвойне: его восславил мой Гусиный Паркер. В дочь Тани Ольгу был влюблен грузин. Влюблен и ныне. Объясните, дэвы: как он попал в остуду кимрских зим? К тому же он — Давид, иль, вкратце, Дэви. Манил он Ольгу в Грузию свою, но запретил и проклял мини-юбку. Назло ему, возрадовав семью, невеста предпочла соседа Юрку. Святой и царь, всех кротких опекун, смиритель гневных, что в виду имеет чужой жены не мимо, а вокруг блуждающий твой кимрский соименник? Он в честь твою крещен и наречен. Пусть минимум порочного подола забудет тот, кто боле ни при чем. Но почему украдкой плачет Ольга? Усов ревнивца доблестную масть муж Вова хвалит, чуждый русской спеси. Страдает Юрка. Изнывает мать, страшась Куры и Волги сложной смеси. Вдвоем, в девятом предночном часу, о том о сем судачим откровенно. Татьяна, проводив меня ко сну, разучивает слово: Сакартвело. И неспроста: оно в ее устах освоится и природнится к Тане. Разгадка — не в ревнующих усах, в другой, покамест не воспетой, тайне. Коль девять раз царицею Тамар был некогда проведан сон Симона, взмолюсь: цари! мой разум отумань и к подданным твоим не будь сурова! Я — ровня им. Твоя над нами власть. И Лизико — для грез о Руставели — в девятый день июня родилась. Чабук [218] ее крестил в Свети-Цховели. Смешение имен, времен и Кимр с тем краем, что зовется: Сакартвело, — безгрешно. Пусть гуляет вкось и вкривь перо, покуда не осиротело. Жизнь замечает, что желает есть. Суть снеди — легковесна и целебна. Какое благо и какая честь — лежать в постели в чине пациента. Возжаждавших иных чинов — мне жаль. Не очень, впрочем. Разберутся сами. Лишь возлежать! и с жадностью вкушать тот суп, что порицаем гордецами! Полеживать! Лениво ликовать! Лбом в девять пядей помнить девять дэвов! На суету не променять халат, как это делал мой любимый Дельвиг [219] . Он — завсегдатай сердца моего. Как весело он расточал свой гений! Молчок! По мне скучает молоко. Я слезы снов утешу смехом бдений. «Я Вам пишу»… — вот и пиши, радей! Как Таня к няне, я приникну к Тане. Чужая боль — больнее и родней своей, тебе двоюродной, не так ли? Надземную я навестила синь — итог судьбы преображен в начало. Мой сон был свеж и не успел остыть, когда больным заметно полегчало. Благодарю лежачий мой постой. Смиренно и не вспыльчиво сознанье. День августа иссяк двадцать шестой — счастливый день, что начался слезами.

214

Гмерто (груз.) — Бог, Боже (как обращение).

215

Эскулап — в древнеримской мифологии бог врачевания, отождестлявшийся с древнегреческим богом Асклепием.

216

Поэма «Сказка о Дожде» впервые опубликована в журнале «Литературная Грузия» (1963, № 12) под названием «Дождь».

217

Лермонтов Михаил Юрьевич (1814–1841) — русский поэт.

218

Чабук — ласковое прозвище известного грузинского писателя Чабуа Амирэджиби в домашней и дружеской среде.

219

Дельвиг Антон Антонович (1798–1831) — русский поэт, лицейский друг А. С. Пушкина.

II

Памяти Гии Маргвелашвили [220]

Мой Гия, мой Гия, давно уж ничьи мои измышления — прочих сокровищ не знал и не знаешь. Мне снилось в ночи, как супишь ты брови и сердце суровишь — в защиту мою. Ни двора, ни кола громоздких не нужно отлучке геройской. Мой Гия, мой Гия, зачем никогда, Георгия сын, ты не звался: Георгий? Влиянье луны съединило умы. Смешливость умов — наших уст совпаденье. На улице Барнова, возле луны, мы вместе смеялись в моем сновиденье. Ты помнишь: в Москве снегопадом мело. Блистая сокрытой и древней отвагой, увлекшись роскошным аидом метро, ты ехал ко мне с кахетинскою влагой. То быстрая темень, то пышный огонь. Ты речи, родимой тебе, улыбался: робея, вступили в чужбинный вагон тбилисские жители, два авлабарца. Уж встречи со мною ты ждал у дверей, вдруг ты заблудился? — уже я грустила. Один пошептался с другим: — Вот — еврей, скажи, почему он похож на грузина? Заздравные тосты смешны, да важны: — Хвала черноусым? Хвала белокурым! — Я помню Тифлис, что не ведал вражды меж русским и турком, меж греком и курдом. Ты всякий любил и язык, и акцент, любому народу желая прироста. Печалился ты: где шумер, где ацтек? Всемирен объем твоего благородства. Ты помнишь: «Иверия» звался отель. Люблю помышленье: в честь края какого. Во сне обитаю и вижу отсель обширность воды под утесом балкона. Играли мы так: двадцать два, двадцать два, потом — восемнадцать. Звонок телефона ты слышал. Скажу тебе: «хо» — вместо: «да», коль спросишь, была ль эта ночь благосклонна к усладе моей, к созерцанью Куры. Скажу о Куре: — Называй ее Мтквари. — Твой город был главный участник игры. Мы с видом его заоконным играли. Провидел ты все, что я вижу в окно. Там, слева, — Мтацминда. Но все это знали. Мой Гия, подумай, любимейший кто явился внизу? Ты ответствовал: — Дзагли [221] . Нам пес был знаком. Он хозяина ждал. Мы вместе его не однажды ласкали. Подвал утолял нарастающий жар пленительным пивом, совместным с хинкали [222] . Наш дружеский круг почитал и ценил гуляк и скитальцев, терпевших похмелье. He-царь Теймураз, что в хинкальной царил, заплакал: по-русски читала я «Мери». Но сколько же раз я читала стихи, в гортани грузинское пенье лелея. Теперь ты — всеведущ, попробуй, сочти. Воспомни, что в наших стаканах алело. Мы верили, что не гнушалась Кура стихами, слезами и даже делами такими: отведавши хаши с утра, мы ехали к Эличке Ахвледиани [223] . Ее обожал весь Тбилиси — и мы, скрывая ладонями выдохи наши. Прекрасная молвила: — Как вы умны! Счастливцы, уже вы отведали хаши [224] . — За улицею Кецховели следим: вне времени сущие, звезды решили увидеть, как там, в доме номер один, застенчив и милостив Гудиашвили. Когда мы вступали в объятья дверей, их кроткий хозяин, беседуя с нами, приписывал мне урожденье зверей, чью невидаль видел один Пиросмани. Неймется каким-то небесным коням: несутся! И вижу во сне постоянном ту рюмку, в которой не сякнет коньяк, что крайней весной не допит Пастернаком [225] . Мой Гия, мы общую звали луну Галактиона — и только! — Луною [226] . Все ярче она сокращает длину твоей безутешной разлуки со мною. Припеком любви ты меня известил: я мучу тебя, устрашаю, тревожу. Послание требует убыли сил. Я ради тебя их упрочу, умножу. Оставим луну, но отменим туман подлунного вздора. Прости меня, Гия, что нас позабыла царица Тамар, что нет Руставели, — пусть верят другие. Коль я напрямую с тобой говорю, есть нечто, что мне до поры не известно. Светает. Тебе посвящаю зарю. Отверста окна моего занавеска. Дано завершиться столетью сему. Ну, что же, и прежде столетья сменялись. Не стану покою вредить твоему. Давай засмеемся, как прежде смеялись. Ты с осликом сравнивал образ Дождя: когда многотрудному ходу учены копыта, он — вири [227] , а если дитя чудесное, он именуем чочори [228] . Спасибо, мой Гия. Мной принят намек. В моем сновиденье зияют ошибки, но смысл его прост: ты покинуть не смог мой сон без твоей неусыпной защиты.

220

Маргвелашвили Гия (Георгий Георгиевич) (1923–1989) — грузинский поэт, переводчик.

221

Дзагли (груз.) — собака.

222

Хинкали — грузинские пельмени из баранины.

223

Ахвледиани Елена Дмитриевна (Эличка) (1901–1975) — грузинская художница.

224

Хаш (хаши) — одно из древнейших кавказских блюд. Хаш называют «похмельным супом».

225

Пастернак Борис Леонидович (1890–1960) — русский поэт, прозаик, переводчик.

226

«Луна над Мтацминдой» — стихотворение Галактиона Табидзе.

227

Вири — осел.

228

Чочори — осленок.