Поэзия народов Кавказа в переводах Беллы Ахмадулиной

Туманян Ованес Тадевосович

Из абхазской поэзии

Баграт Шинкуба [186]

СОН

Себя, молодого, я видел во сне, Себя, молодого, на черном коне. Я был смельчаком, Я коня понукал. Цветы задевали меня по ногам. Ах, мама, к чему бы мне видеть во сне Себя, молодого, на черном коне? И мама сказала печально и мудро: «Те горы — не горы, а утро — не утро. То зрелость влечет тебя… Что же, лети! Будь счастлив. Желаю удачи в пути!» Мне снилось: я криком коснулся вершин, Я подвигов много в пути совершил, Я падал и снова коня горячил, А воздух был свеж и немного горчил, И я улыбался себе самому… Ах, мама, к чему бы всё это, к чему? А мать улыбнулась мне тихо и слабо: «Работай, мой сын, то влечет тебя слава. Ты славы добьешься. Ну что же, лети! Будь счастлив. Желаю удачи в пути!» Дыша от усталости часто, неровно, Народ я увидел, много народу, Стоял тот народ, головою качал И на вопросы мои отвечал. Как странен мой сон. Я его не пойму. К чему эти старцы? И дети к чему? А мама коснулась ладоней моих: «К тому эти люди, чтоб помнить о них. Ты их

не забудь! Ну что же, лети! Будь счастлив. Желаю удачи в пути!»

186

Баграт Шинкуба (1917–2004) — народный поэт Абхазии.

1985

СЛОВО

Там, за преодоленными горами, Иные горы для преодоленья, И слово мне дано для утоленья, Для услажденья страждущей гортани. Слова тщеты, как я гнушался вами, По слову мое горло горевало, Я знал неодолимость перевала Меж совершенным словом и словами. О слово, — влага, лакомая свежесть, Ты — колокол, глаголящий в тумане, Кратчайший путь между двумя умами И вечная разлука всех невежеств. Ты — лунный свет, вместившийся в окружность Поющих губ, ты — синева, ты — сущность, Ты учишь силе и внушаешь ужас, Оружье ты, но ты и безоружность. Ты просишь соразмерности, ты — способ Гармонии, но вовсе не бесплодность, Ниспослан всем, но только мудрым познан Твой прочный корень, воплощенный в посох. В ничтожном шуме сутолоки бренной Ты — ласточка привета из вселенной, Чтоб разум принял поцелуй целебный, Исторгнутый любовью речи древней. Ты — крайностей родимое соседство, Ты — исцелитель и спаситель сердца, Но нет надежней и смертельней средства, Чтоб кровь добыть с его живого среза. Я сопрягаю горы и глаголы, Я шел в горах, я там иду и ныне. Преодоленье — суть судьбы и книги. Я жив. Я преодолеваю горы.

1967

ОТ СУХУМИ [187] ДО ЧЛОУ [188]

Шел я день от Сухуми до Члоу, Шел другой, и уже по-ночному Потемнело небесное око. А до Члоу все так же далёко. Тут вы вправе воскликнуть «Да что вы! Час пути от Сухуми до Члоу!» У Синопа свернул я с дороги. Поболтать о делах, о здоровье Собрались все друзья и родные, Все зеваки и люди иные. Затянулась до ночи беседа, Да и ночь миновала бесследно. Поутру же, за чистым Кодором [189] , Поравнялся я с другом, с которым Я дружил, но не виделся долго. Он сказал «Неужели до дома Не дойдешь ты со мною и в доме Рог с вином не удержишь в ладони?» О, уступчивый я, безотказный! Угощался я разностью разной, Так душа была этому рада, Что запели мы «Райда, о райда!» И хозяйка была так радушна, Что продолжили «Райда, райдгуша!» В Тамыше [190] повстречался мне старец. Стодвухлетний и дерзкий красавец, Он дразнил меня: «Видно, ты сделан Из ольхи — ты мне кажешься дедом». В небесах красовался Ерцаху [191] , И луна приступала к мерцанью. Ветер детства на щёки мне дунул. Шел я в Члоу, о Члоу я думал. Моего промедленья провинность Снова длилась, как дивная дивность, И не знал я: когда же я двинусь? Ах, когда же я все-таки двинусь?

187

Сухуми — столица Абхазии, известен с 736 г. под названием Цхум.

188

Члоу — горное абхазское селение в предгорьях Кодорского хребта.

189

Кодори — река в Абхазии.

190

Тамыш — приморское абхазское селение.

191

Ерцаху (Эрцаху) — одна из вершин Главного Кавказского хребта.

1967

«Для выгоды бренного тела…»

Для выгоды бренного тела — О нет! Для бессмертного дела! — Меж грудью твоей и спиною, А всё ж меж землей и луною! — В тебе — но для пользы всесветной! — Таинственный пульс милосердный Пылает, И алчет даренья Открытая рана горенья. Сияй золотой добротою! Не то тебе быть сиротою В глуши немоты нелюдимой На родине речи родимой, Да будут слова твои правы! Беспечный! Для власти и славы Зачем ты лукавством мараешь Уста? Ты уже умираешь. И те, что твердили: «Достоин Почёта, кто дом свой достроил», — Не крикнут: «Он умер, о Боже!», — А скажут: «Он умер, ну что же». Так дерево не даровало Плодов и теперь деревянно, Так высох скупой или нищий Родник, никого не вспоивший. В себе и во мгле мирозданья, Спасая очаг состраданья, Живи! — для кого-то другого, Чужого, родного, живого, А после предайся бессмертью, Чтоб путник затеял беседу С тобою — под кроткой и милой Листвой над твоею могилой.

1967

«Этот месяц зовется июлем…»

Этот месяц зовется июлем — И неистово мы караулим Мимолётного облака тень. В солнцепёке великом и лютом Только море прощает и любит Толчею наших страждущих тел. Этот месяц зовется июлем — И, гудящая приторным ульем, В пекле улиц теснится жара. Неужели, хранимая лугом, Где-то полнится холодом лунным Та река, что и ныне жива? Этот месяц зовется июлем — Рисовальщик, малюющий углем, Он чернит наши спины и лбы. Мы устали, мы загнаны в угол, И над югом, объятым недугом, Скорбно высятся горные льды. Этот месяц зовется июлем — Он дерзил нашим скромницам юным И на нет их наряды сводил; Сам Ерцаху сегодня безумен — Слыл бессмертным и все-таки умер Снег его поднебесных седин. Этот месяц зовется июлем — Мы сгораем, но все ж не горюем, Воедино нас жажда свела. Ах, июлем наш пир именуем — Мы пируем, и нас не минуют Мамалыга [192] и чаша вина!

192

Мамалыга — густая каша из кукурузной муки.

1967

РЕКИ

Оглохли, обезумели вы, реки! И реки ли — та грубая вода, Которая наносит в диком беге Немало для Абхазии вреда? Вы источили грудь ее живую, Что вас вспоила сладостью своей, Уж кость видна! Я плачу и целую Нагие раны

страждущих камней. — О, горе нам! Где мудрые растенья? Убита их целебная листва. И песней смерти станет песнь раненья, Коль добрый разум не спасет леса.

1967

«Слышу голос невнятный и странный…»

Слышу голос невнятный и странный… На исходе тишайшего дня Безутешность души безымянной Окликает и мучит меня. Чу! Опять этой музыки лишней Слышен звук. Но дорога пуста. Где же плакальщик, слёзы проливший? Где певец, отворивший уста? Слышу голос… Но что же он значит? Вознесясь над моей тишиной, Не моя ль это молодость плачет Надо мной, над моей сединой? Или всё, что должно быть воспето, Что воспеть я хотел и не мог, Моего не дождавшись привета, Шлет мне кроткий упрёк и намёк? Слышу голос… Добрейший, умнейший. Друг мой верный, ты — там, на войне, О, умевший любить и умерший, Как же ты не забыл обо мне? Осень, вечер, в невнятице серой Реют лики, крыла, имена. Тишина — это вздох милосердный Чьей-то муки, простившей меня. Слышу голос… — Безумный, безумный! — Говорят домочадцы мои. Это действует вечный и шумный, Непреложный порядок земли. Переклик голосов бесконечен. Не печалься на этом пиру! Это добрый лепечет кузнечик. Это ставня скрипит на ветру. Умоляют: — Не слушай, не слушай! — Слышу голос… И все не пойму: В чём значение тайны насущной, Причиняющей муку уму?

1967

«Не старая, но странная она…»

Не старая, но странная она, Как странен всякий, кто вкусил страданий Неслыханных. Но как она стройна Под бременем печали стародавней. В ней умер свет и всё черным-черно: Душа и зренье, косы и одежда — И детское лицо обречено К всезнанию и смотрит безнадежно. Вы скажете: «Но, если молода, Зачем осталась чьей-то темной тенью И всё молчит? Неужто никогда Уста ее не послужили пенью?» О, послужили! Но тогда беды Она не знала. Море волновалось, Роса цветов в ладони выливалась, До полночи недолго оставалось, Он попросил — она повиновалась, Помедлила и подала воды. Владели сны усталыми людьми… А он всё пил. Уже луна над чащей Возвысилась — он всё еще над чашей Лицо склонял. Кричал петух, начавший Труды свои, но жаждою сладчайшей Томился всадник. Длилась ночь любви. Один лишь раз совпали их уста. Но где жених? Одеждой дорогою Зачем не блещет? Для чего рукою Руки не тронет? О, судьбой другою Он занят ныне. Он играл с рекою И умерщвлен рекой. Река пуста. Все — пустота, пустыня, пустошь. Пусть. Пустое минет. Станет тихо, сухо. А здесь — река, присвоившая пульс Чужого сердца, будит рану слуха. Прекрасная, печальная, вели — Я буду пить, губить и мучить воду, Пока из заточения воды Душа твоя не выйдет на свободу. То молоко, что птица для птенца В себе таит, я выпрошу у птицы, Чтобы во мраке твоего лица Свет удивленья приоткрыл ресницы. Я душу изведу на снегопад, Чтобы твоя одежда побелела. Вся белая, ты ступишь в белый сад — Словно дитя, свежо и неумело. И спросишь ты: — Но как в снега полей Вы столько земляники заманили? — Я объясню: — Снега души моей Избытком земляники знамениты. Воскреснув от беспамятства и мук, Возникнет смех твой — тоненький, огромный, И вспомню я: такой же чистый звук Я слышал лишь от куропатки горной.

1967

«Ах, как бы я хотел…»

Ах, как бы я хотел, Чтоб шалость колдовства Была еще жива И ведома кому-то Колдунья, кто-нибудь! Чтоб разомкнуть уста И детство мне вернуть, Тебе нужна минута. Пошли меня туда, Где в дудочку дудя, Жила душа дождя И пацха [193] дымом пахла. Я меж людей — никто. Но я уже дитя, Животного живей Моя гнедая палка. Ах, как бы я хотел, Чтоб всё, чем я владел, Покинуло меня И стало чуждой мглою, Но чтобы длился день, В котором я летел — Как всадник и как тень — По плоскогорьям Члоу. Беда невелика, что имя седока — Безвестно. О, пока Не до того, он — мальчик. Не знает мир века, А всё же есть река, Прекрасная река, Ее зовут Кумарчей. Ах, как бы я хотел От всех былых затей Отречься и забыть Жестоких игр науку. Все правила детей Я соблюдал затем, Чтоб матери моей Дарить печаль и муку. О, если бы я мог — Утратой всей судьбы — Добыть ее лицо, Отобранное тьмою. Но высоко летят И там седым-седы Крыла души ее, Парящей надо мною. Ах, как бы я хотел По кругу бытия Вернуться в те края, Где всё — добро и польза. Но не ребенок я, А лишь ребячлив я. Ах, как бы я хотел… Да, видно, поздно… поздно…

193

Пацха — старинная абхазская изба-плетёнка.

1967

ЖАЖДА

Вот девушка в окно на сад глядит, И сад в окно на девушку глядит, И мчится всадник, и земля летит Из-под копыт его коня. — Тит! Тит! — Так девушка собаку понукает, Всеобщему веселью помогает Петух, вознесший на плетень крыла. И радость девушки, как роза, расцвела. Измучен жаждой всадник молодой, И гневается конь его гнедой, Траву сминая и звеня уздой. Кувшин наполнив сладкою водой, Холодною водою ключевою, Красавица поникла головою: — Ах, мама, мама, я боюсь беды! Воды просил он — и не пьет воды. — Когда томится всадник у ворот, И жаждет, и кувшина не берёт, Ненадобно стоять разинув рот, А надобно, вином наполнить рог, — Так мать ее корит и поучает, И девушка в смущенье отвечает: — Не первый день у нашего крыльца Томится всадник. Я страшусь отца! — Отец твой постарел и поседел, Но всё же не настолько поглупел, Чтоб не сумел припомнить он теперь, Как сам он жажду тяжкую терпел. Давным-давно у моего крылечка, Ах, как он жаждал, жаждал бесконечно, И эта жажда весела была, И роза радости в моём саду цвела!