Поэзия народов Кавказа в переводах Беллы Ахмадулиной

Туманян Ованес Тадевосович

1962

ШЕЛ ДОЖДЬ…

Шел дождь — это чья-то простая душа пеклась о платане, чернеющем сухо. Я знал о дожде. Но чрезмерность дождя была впечатленьем не тела, а слуха. Не помнило тело про сырость одежд, но слух оценил этой влаги избыток. Как громко! Как звонко! Как долго! О, где ж спасенье от капель, о землю разбитых! Я видел: процессии горестный горб влачится, и струи небесные льются, и в сумерках скромных сверкающий гроб взошел, как огромная черная люстра. Быть может, затем малый шорох земной казался мне грубым и острым предметом, что тот, кто терпел его вместе со мной, теперь не умел мне способствовать в этом. Не знаю, кто был он, кого он любил, но как же в награду за сходство, за странность, что жил он, со мною дыханье делил, не умер я — с ним разделить бездыханность! И

я не покаран был, а покорён той малостью, что мимолетна на свете. Есть в плаче над горем чужих похорон слеза о родимости собственной смерти. Бессмертья желала душа и лгала, и хитросплетенья дождя расплетала, и капли, созревшие в колокола, раскачивались и срывались с платана.

1962

ПЕРВЫЙ ДЕНЬ ОСЕНИ

Я вижу день и даже вижу взор, которым я недвижно и в упор гляжу на всё, на что гляжу сейчас, что ныне — явь, а будет — память глаз, на всё, что я хвалил и проклинал, пока любил и слезы проливал. Покуда августовская листва горит в огне сентябрьского костра, я отвергаю этот мёд иль яд, для всех неотвратимый, говорят, и предвкушаю этот яд иль мёд. А жизнь моя еще идет, идет…

1963

СНЕГ

Б.А.

Как обычно, как прежде, встречали мы ночь, и рассказывать было бы неинтересно, что недобрых гостей отсылали мы прочь, остальным предлагали бокалы и кресла. В эту ночь, что была нечиста и пуста, он вошел с выраженьем любви и сиротства, как приходят к другим, кто другим не чета, и стыдятся вины своего превосходства. Он нечаянно был так велик и робел, что его белизну посчитают упрёком всем, кто волей судьбы не велик и не бел, не научен тому, не обласкан уроком. Он был — снег. И звучало у всех на устах имя снега, что стало известно повсюду. — Пой! — велели ему. Но он пел бы и так, по естественной склонности к пенью и чуду. Песня снега была высоко сложена для прощенья земле, для ее утешенья, и, отважная, длилась и пела струна, и страшна была тонкость ее натяженья. Голос снега печально витал над толпой. — Пой! — кричали ему. — Утешай и советуй! — Я один закричал: — Ты устал и не пой! Твое горло не выдержит музыки этой. На рассвете все люди забыли певца, занимаясь заботами плача и смеха. Тень упала с небес и коснулась лица — то летел самолет там, где не было снега.

1963

КОМНАТА

Поступок неба — снегопад. Поступок женщины — рыданье. Капризов двух и двух услад — вот совпаденье и свиданье. Снег, осыпаясь с дальних лун, похож на плач, и сходство это тревожит непроглядный ум и душу темную предмета. Слеза содеяна зрачком, но плач — занятье губ и тела. Земля и женщина ничком лежали, и метель летела.

1966

БЕЛОЕ ПОЛЕ

Я крепко спал при дереве в окне и знал, что тень его дрожащей ветки — и есть мой сон. Поверх тебя во сне смотрели мои сомкнутые веки. Я мучился без твоего лица! В нем ни одна черта не прояснилась. Не подлежала ты обзору сна, и ты не снилась мне. Мне вот что снилось: на белом поле стояли кони. Покачиваясь, качали поле. И всё раскачивалось в природе. Качанье знают точно такое шары, привязанные к неволе, а также водоросли на свободе. Свет иссякал. Смеркались небеса. Твой облик ускользал от очевидца. Попав в силки безвыходного сна, до разрыванья сердца пела птица. Шла женщина — не ты! — примяв траву ступнями, да, но почему твоими? И так она звалась, как наяву зовут одну тебя. О, твое имя! На лестнице неведомых чужбин, чей темный свод угрюм и непробуден, непоправимо одинок я был, то близорук, то вовсе слеп и скуден. На каменном полу души моей стояла ты — безгласна, безымянна, как тень во тьме иль камень меж камней. Моя душа тебя не узнавала.

1967

БЕССОННИЦА

Было темно. Я вгляделся: лишь это и было. Зримым отсутствием неба я счел бы незримость небес, если бы в них не разверзлась белесая щель, — вялое облако втиснулось в эту ловушку. Значит, светает… Весь черный и в черном, циркач вновь покидает арену для темных кулис. Белому в белом — иные готовы подмостки. Я ощущал в себе власть приневолить твой слух внять моей речи и этим твой сон озадачить, мысль обо мне привнести в бессознанье твое, — но предварительно намеревался покинуть эти тяжелые и одноцветные стены. Так я по улицам шел, не избрав направленья, и злодеянье свое совершал добродетельный свет, не

почитавший останков погубленной ночи: вот они — там или сям, где лежат, где висят — разъединенной, растерзанной плотью дракона. Лужи у ног моих были багрового цвета. Утренней сырости белые мокрые руки тёрли лицо моё, мысли стирая со лба, и пустота заменила мне бремя рассудка. Освобождённый от помыслов и ощущений, я беспрепятственно вышел из призрачных стен города, памяти и моего существа. Небо вернулось, и в небо вернулась вершина — из темноты, из отлучки. При виде меня тысячу раз облака изменились в лице. Я был им ровня и вовсе от них не отличен. Пуст и свободен, я облаком шел к облакам, нет, как они, я был движим стороннею волей: нёс мое чучело неизвестный носильщик. Я испугался бессмысленной этой ходьбы: нет ли в ней смысла ухода от бледных ночей, надобных мне для страстей, для надежд и страданий, для созерцанья луны, для терпенья и мук, свет возжигающих в тайных укрытьях души. Я обернулся на стены всего, что покинул. Там — меня не было, И в небеса посылала, в честь бесконечности, дым заводская труба.

1967

СОН

Земля мерещится иль есть. Что с ней? Она бела от снега. Где ты? Всё остальное есть. Вот ночь — для тьмы, фонарь — для света. Вот я — для твоего суда, безропотно, бесповоротно. Вот голос твой. Как он сюда явился, Боже и природа? Луна, оставшись начеку, циклопов взор втесняет в щёлку. Я в комнату ее влеку, и ты на ней покоишь щёку.

1967

«Бог памяти, Бог забыванья…»

Бог памяти, Бог забыванья! Ожог вчерашнего пыланья залечен вечностью слепою. И та, чьего лица не помню, была ль, покуда не ушла? Но всё надеется душа, зияя ящиком Пандоры [158] , на повторенья и повторы.

1968

ДО РАЗЛУКИ

158

Ящик Пандоры (иносказательно: сосуд) — вместилище бед; дар, чреватый бедами.

Так время пробежало черной кошкой по закоулкам. И лицо зимы с простыми и суровыми чертами размылось в стёклах. Только этот лист сковало льдом… В котором отразится во сне ли явленное или наяву — как в зеркале, чтобы шипы воспоминаний не раз отверзли нам глаза души: усталые от дней однообразья, искусственного солнца с лживым блеском, ворованного неба, даже жизни, столь не осмысленной порою до конца. Блестит сосулька, сладкий зуб зимы. И вздох трубы, и выдох человека с теплом, как в только что убитом звере, — полотнищем трепещут на ветру. И вот, как если б сотню лет спустя, когда всем-всем — от красок и до звуков — перенасыщен дух, я вновь прошу вернуть мои права на всё былое. Мне нужно их вернуть, чтоб нас с тобой, едва почуя трещину отхода, не поглотило облако забвенья своей зловеще-топкой чернотой. Дай руку мне, горячую обычно и слабую. Дай сердце мне свое, такое же горячее — и строже которого не ведал в жизни я! Покуда позволяет нам судьба, давай же не утрачивать доверья — и да прислушается к нам извечный мир, и наши головы на грудь себе положит, и будет он по-прежнему стараться хоть в чем-то измениться… но не сможет.

1969

БИЧВИНТА [159]

Эта зелень чрезмерна для яви. Это — сон, разумеется, сон о зеленом… Ветру не терпится вялую дрёму тумана вывести, выволочь, вытолкнуть из сосняка, и туман, как и подобает большому сонному животному, понуро следует за ветром, и потому — все вокруг зеленое: стена, лестница, балкон, скамья и книга — та книга, которая всю ночь впустую взывала к состраданию, желая разгласить заключенную в ней боль (словно старуха, ощутившая дыхание смерти, столь же острое и важное, как дыхание того, о, того, кто когда-то впервые говорил ей о любви, и вот теперь — к отупевшему лицу, замкнутому, как клетка, которой нечего держать взаперти, изнутри подступила страсть). Это — сон, разумеется, длинный сон… Шаги по сосновому полу ничем не вредят тишине. Воздух, вобранный птичьей гортанью, вскоре возвращается в виде зеленого свиста, то есть не слышно, а видно, как клюв исторгает зеленую трель, ибо туман забрал себе и присвоил все звуки — в обмен на право прогуливаться среди ветвей в зеленых шлепанцах… Изваянная, как жеребенок, закинув голову, нюхает воздух маленькая девочка.

159

Бичвинта (груз.) — Пицунда (абхаз.).