Я, человек, уехавший из Грузии,боготворящий свой родимый край,колена преклонив, просить берусь я:дай, Боже, мне уменья, силы дай —такое написать стихотворенье,чтобы оно, над скалами звеня,спасло бы не от смерти —от забвеньяна родине возлюбленной меня!
ПОСВЯЩЕНИЕ
Ты — маленькая ростом. Я — высок.Ты — весела, но я зато — печален.На цыпочки ты встанешь — и високС моими поравняется плечами.Вот так мы и встречаем каждый день,И разница сближает нас глубоко…О ты, моя коротенькая тень!Я тень твоя, но павшая далёко.
ПОЮЩИЕ СТОЛБЫ
В этой снежной степи — снежным вихрям лишь месть,В ней одни лишь столбы телеграфные есть.Только ветер, пронзительно воющий здесь.Только точечка — путник, заснеженный весь…И земля здесь
и небо — друг другу под цвет.Пойди-ка, послушай, ты слышишь иль нет?Это — слышишь? — столбы под метелью поют.Что навстречу тебе из метели встают.
1974
СЕВЕРНЫЙ ПЕЙЗАЖ
Я видел белый цвет земли,где безымянный почерк следаводил каракули средь снегаи начинал тетрадь зимы.Кого-то так влекло с крыльца!И снег — уже не лист бесцельный,а рукопись строки бесценной,не доведенной до конца.
Тамаз Чиладзе (р. 1931) — грузинский писатель, драматург.
ЗИМНИЙ ДЕНЬ
Вот паруса живая теньзрачок прозревший осеняет,и звон стоит, и зимний денькрахмалом праздничным сияет.Проснуться, выйти на пороги наблюдать, как в дни былые,тот белый свет, где бел платоки маляра белы белила,где мальчик ходит у стеныи, рисовальщик неученый,средь известковой белизнывыводит свой рисунок черный.И сумма нежная штриховживет и головой качает,смеется из-за пустякови девочку обозначает.Так, в сердце мальчика проспав,она вкушает пробужденье,стоит, на цыпочки привстав,вся женственность и вся движенье.Еще дитя, еще намёк,еще в походке ошибаясь,вступает в мир, как в свой чертог,погоде странной улыбаясь.О Буратино, ты влюблен!От невлюбленных нас отличен!Нескладностью своей смешони бледностью своей трагичен.Ужель в младенчестве твоем,догадкой осенён мгновенной,ты слышишь в ясном небе громлюбви и верности неверной?Дано предчувствовать плечам,как тяжела ты, тяжесть злая,и предстоящая печальпечальна, как печать былая…
«Колокола звонят, и старомодной…»
Колокола звонят, и старомоднойпечалью осеняют небеса,и холодно, и в вышине холоднойдвух жаворонков плачут голоса.Но кто здесь был, кто одарил уликойтраву в саду, и полегла трава?И маялся, и в нежности великойоливковые трогал дерева?Еще так рано в небе, и для пеньяпевец еще не разомкнул уста,а здесь уже из слёз, из нетерпеньявозникла чьей-то песни чистота.Но в этой тайне всё светло и цельно,в ней только этой речки берега,и ты стоишь одна, и драгоценносияет твоя медная серьга.Колокола звонят, и эти звукивсей тяжестью своею, наяву,летят в твои протянутые руки,как золотые желуди в траву.
«Да не услышишь ты…»
Да не услышишь ты,да не сорветсяупрёк мой опрометчивый,когдауродливое населит сиротствоглаза мои, как два пустых гнезда.Всё прочь лететь — о, птичий долг проклятый!Та птица, что здесь некогда жила,исполнила его, — так пусть прохладойпотешит заскучавшие крыла.Но без тебя — что делать мне со мною?Чем приукрасить эту пустоту?Вперяю я, как зеркало ночное,серебряные очи в темноту.Любимых книг целебны переплёты,здесь я хитрей, и я приникну к ним —чтоб их найти пустыми. В перелётывзвились с тобою души этих книг.Ну, что же, в милосердии обманномна память мне не оброни пера.Всё кончено! Но с пятнышком туманнымстоит бокал — ты из него пила.Всё кончено! Но в скважине замочнойсвеж след ключа. И много лет спустяя буду слушать голос твой замолкший,как раковину слушает дитя.Прощай же! И с злорадством затаеннымтвой бледный лоб я вижу за стеклом,и красит его красным и зеленымнавстречу пробегающим огнем.И в высь колен твое несется платье,и встречный ветер бьет, и в пустыряхтвоя фигура, как фигура Плача,сияет в ослепительных дверях.Проводники флажками осеняюттвой поезд, как иные поезда,и долог путь, и в вышине зияютглаза мои, как два пустых гнезда.
ДРЕВНИЙ ТАЛЛИН
О сказки, как они близки —толкутся, трогают за локоть,Я пиво пью — и вдоль щекилетит их старомодный локон.Глядят из золотой водыминувших рыцарей приметы —так, объявляя час беды,приходят игроку валеты.Так здравствуй, проигрыш! Меняне веселил последний талер.Я знал, зачем сошел с коняу врат твоих, о древний Таллин.Та женщина в свое жильеогня не вносит в полночь эту.Отведав темноты ее,глаза уж не внимают свету.Она — беде родная дочь,ее подарки — снег и голод.Колокола, что слышишь в дождь,и то теплей, чем этот голос.Бежал я от ее теней,от слёз, от лжи — в твой край далекий,как будто я бежал за ней —к теням, к слезам, ко лжи жестокой.Все колокольни, все столбы,строенья станции дорожнойо грудь мою разбили лбыв погоне этой безнадежной.В чем полномочие твое,о город с крышей островерхой?Помечен именем еетвой каждый храм и домик ветхий.Так приголубь, так заморочьменя сказаньями твоимии в стёкла вписанное имясвоим морозом заморозь.
Опять благословенный Петергофдождям своим повелевает литьсяи бронзовых героев и боговмладенческие умывает лица.Я здесь затем, чтоб не остаться там,в позоре том, в его тоске и в неге.Но здесь ли я? И сам я — как фонтан,нет места мне ни на земле, ни в небе.Ужель навек я пред тобой в долгу —опять погибнуть и опять родиться,чтоб описать смертельную дугуи в золотые дребезги разбиться!О Петергоф, свежи твои сады!Еще рассвет, еще под сенью древа,ликуя и не ведая беды,на грудь Адамову лицо склоняет Ева.Здесь жди чудес: из тьмы, из соловьев,из зелени, из вымысла Петрова,того гляди, проглянет Саваоф [156] ,покажет лик и растворится снова.Нет лишь тебя. И всё же есть лишь ты.Во всём твои порядки и туманы,и парк являет лишь твои черты,и лишь к тебе обращены фонтаны.
155
Петергоф — дворцово-парковый ансамбль XVIII–XIX вв., расположенный в 29 км от Санкт-Петербурга на берегу Финского залива.
В быт стола, состоящий из яств и гостей,в круг стаканов и лиц, в их порядок насущныйя привел твою тень. И для тени твоей —вот стихи, чтобы слушала. Впрочем, не слушай.Как бы всё упростилось, когда бы не снег!Белый снег увеличился. Белая птицапреуспела в полёте. И этот успехсам не прост и не даст ничему упроститься.Нет, не сам по себе этот снег так велик!Потому он от прочего снега отличен,что студеным пробелом отсутствий твоихего цвет был усилен и преувеличен.Холод теплого снега я вытерпеть мог —но в прохладу его, волей слабого жеста,привнесён всех молчаний твоих холодок,дабы стужа зимы обрела совершенство.Этим снегам, как гневом твоим, не любим,я сказал твоей тени: — Довольно! Не надо!Оглушен я молчаньем и смехом твоими лицом, что белее, чем лик снегопада.Ты — во всём. Из всего — как тебя мне извлечь?Запретить твоей тени всех сказок чрезмерность,твое тело услышать, как внятную речь,где прекрасен не вымысел, а достоверность?Снег идет и не знает об этом. Летити об этом не ведает белая птица.Этот день лицемерит и делает вид,что один, без тебя он сумеет продлиться.О, я помню! Я сам был огромен, как снег.Снега не было. Были огромны и страннывозле зренья и слуха — твой свет и твой смех,возле губ и ладоней — вино и стаканы.Но не мне быть судьей твоих слов и затей!Ты прекрасна. И тень твоя тоже прекрасна.Да хранит моя тень твою слабую тень —там, превыше всего, в неуюте пространства.
157
Отар Чиладзе (р. 1933) — грузинский писатель.
1957
«Я попросил подать вина и пил…»
Я попросил подать вина и пил.Был холоден не в меру мой напиток.В пустынном зале я делил мой пирсо сквозняком и запахом опилок.Несмелый локоть горестной зимыиз тьмы снаружи лёг на подоконник.Из сумрачных берлог, из мглы земли,наверно, многих, но не знаю скольких,рёв паровозов вышел и звучал.Не ведаю, что делалось со мною,но мне казалось — плач их означалто что моею было тишиною.Входили люди, супа, папироссебе просили, поступали простои упрощали разнобой сиротствдо одного и общего сиротства.Они молчали, к помыслам своимподняв многозначительные лица,как будто что-то, ведомое им,намеревалось грянуть и случиться.Их тайна для меня была темна.Я не спешил расспрашивать об этом.Желанием моим или винабыло — увидеть снег перед рассветом.Снег начинался около крыльца,и двор был неестественно опрятен,словно постель умершего жильца,где новый штрих уже невероятен.Свою печаль я укротил вином,но в трезвых небесах неукрощенныхзвучала встреча наших двух именпредсмертным звоном двух клинков скрещенных.Мне никогда бы не отвлечь умаот алчности — забыть, что с нами было,когда бы милосердная зимадля будних дел меня не исцелила.