Пограничная трилогия: Кони, кони… За чертой. Содом и Гоморра, или Города окрестности сей
Шрифт:
Да, мэм. Я сам виноват.
Она внимательно посмотрела на него, и в глазах ее появилась симпатия. Потом она улыбнулась:
Шрамы обладают удивительным свойством. Они напоминают о том, что наше прошлое реально. И не позволяют нам забывать о событиях, которые оставили эти шрамы, верно?
Конечно, мэм.
Алехандра пробудет у матери в Мехико две недели. А потом вернется сюда на все лето.
Он судорожно сглотнул.
Какой бы я ни казалась со стороны, я не из тех, кто коснеет в старине и ветхих традициях. Но этот мир тесен. Очень тесен. Мы с Алехандрой часто спорим. Даже
Она вдруг осеклась, отодвинула в сторону чашку с блюдцем, и на полированной поверхности стола остался запотевший след, который сразу начал быстро уменьшаться и вскоре исчез. Дуэнья Альфонса устремила взгляд на Джона-Грейди.
Видишь ли, в юности мне было не к кому обратиться за советом. Впрочем, я, наверное, все равно не стала бы никого тогда слушать. Я выросла в мужском обществе. Мне казалось, что это поможет мне в будущем нормально жить в мире мужчин, но выяснилось, что это не так. У меня был мятежный нрав, и я легко распознаю его в других. Но я никогда не хотела ничего ломать… Ну, кроме разве что того, что норовило сломать меня. Природа вещей, которые способны человека сломать, меняется и со временем, и с возрастом. В молодости это социальные условности, власть старших. Потом приходят болезни. Но мое отношение к этим вещам не изменилось. Ни на йоту.
Джон-Грейди молча слушал ее, а она продолжала:
Пойми: конечно же, я с симпатией отношусь к Алехандре. Даже когда она вытворяет бог знает что. Но я не хочу, чтобы она потом горевала. Я не хочу, чтобы на ее счет злословили, обливали грязью. Я прекрасно представляю, что это такое. Она-то считает, что ей все нипочем. Наверное, в идеальном мире досужие толки и сплетни не несут печальных последствий. Но я имела возможность убедиться, к чему они приводят в реальной жизни. Все может кончиться весьма плачевно. Может случиться кровопролитие. И даже смерть. В нашей семье есть тому примеры. Алехандра считает все это пустыми условностями, чушью, на которую не стоит обращать внимание, пережитком прошлого…
Она сделала покалеченной рукой жест, который одновременно мог означать и несогласие, и завершение фразы, потом снова сложила руки и посмотрела на Джона-Грейди.
Ты младше, чем она, но все равно вам незачем кататься по округе вдвоем, без сопровождения. Когда слухи об этом дошли до меня, я подумала: не поговорить ли сначала с ней, но все-таки решила, что не стоит.
Она откинулась на спинку стула. Джон-Грейди слышал, как тикают часы в холле. Из кухни не доносилось ни звука. Дуэнья Альфонса смотрела на него в упор.
Что вы от меня хотите, мэм?
Чтобы ты с уважением относился к доброму имени девушки.
Я и в мыслях не держал ничего другого.
Она улыбнулась:
Я тебе верю. Но ты должен понять и меня. Ты не в своей стране. А у нас репутация женщины – ее единственное достояние.
Да, мэм.
Здесь такие вещи не прощаются.
Не понял.
Женщинам тут ничего не прощают. Мужчина может потерять свое доброе имя, а затем восстановить его. Для женщины это исключено. У нее нет такой возможности.
Они сидели и молчали. Дуэнья Альфонса внимательно следила за выражением лица Джона-Грейди. Он побарабанил пальцами по тулье лежавшей на соседнем стуле шляпы и поднял глаза.
Мне кажется, это неправильно, наконец сказал он.
Неправильно? Да, наверное, отчасти это так.
Она повела рукой, словно вспоминала о чем-то забытом, потом сказала:
Не в этом дело. Правильно или неправильно тут не важно. Ты должен это понять. Важно, кто должен принимать меры. В данном случае это моя обязанность. Вот мне и приходится это делать.
Джон-Грейди снова услышал тиканье часов. Дуэнья Альфонса продолжала пристально смотреть на него. Он взял шляпу, встал:
Я только хочу сказать, что вам не обязательно надо было приглашать меня сюда, чтобы сообщить об этом.
Верно. Поэтому я с трудом заставила себя на это пойти.
Со столовой горы в мрачном закатном освещении им было хорошо видно, как на севере собирается гроза. Внизу в саванне нефритовые пятна озер казались просветами, открывавшими еще одно небо. На западе под тяжелой шапкой туч проступали кровавые полосы, словно кувалда грома наносит тучам страшные раны.
Джон-Грейди и Ролинс сидели по-турецки на земле, которая сотрясалась от раскатов грома, и подкладывали в костер остатки старой ограды. Из полутьмы то и дело вылетали птицы и сразу же на севере, словно горящий корень мандрагоры, появлялась очередная молния.
Что еще она тебе сказала? – спросил Ролинс.
Да в общем-то, больше ничего.
Думаешь, ее попросил поговорить Роча?
Думаю, она говорила от своего собственного имени.
Значит, она решила, что ты положил глаз на хозяйскую дочку?
Но ведь так оно и есть.
Вплоть до того, чтобы жениться?
Джон-Грейди посмотрел в огонь:
Не знаю. Об этом я не думал.
Ролинс усмехнулся.
Джон-Грейди посмотрел на Ролинса, потом на огонь.
Когда она возвращается? – спросил Ролинс.
Что-нибудь через неделю.
Не понимаю, почему ты вдруг решил, что она так уж на тебя запала.
Зато я понимаю.
Костер зашипел – в него начали падать первые капли дождя. Джон-Грейди посмотрел на Ролинса:
Не жалеешь, что приехали сюда?
Пока нет.
Они сидели, прикрывшись дождевиками, и говорили из-под капюшонов, словно обращаясь к темноте.
Старику ты, конечно, нравишься, говорил Ролинс. Но это вовсе не значит, что он будет сидеть и смотреть, как ты волочишься за его дочкой.
Знаю.
У тебя на руках нет козырей, приятель.
Знаю.
Кончится тем, что нас обоих вытурят отсюда в три шеи.
Они смотрели на костер. Столбы от ограды сгорели, а проволока осталась. Скрюченная, она была отчетливо видна на фоне догорающих углей, и некоторые ее витки раскалились докрасна. Казалось, в металлических жилах пульсирует кровь. Из темноты появились кони и остановились как раз на границе света и тьмы. Они стояли под дождем – гладкие, темные, и их красные глаза горели в ночи.