Похождения бравого солдата Швейка во время Мировой войны Том II

Гашек Ярослав

То и дело патрули полевых жандармов вели на гауптвахту какого-нибудь запуганного еврея за распространение ложных слухов. Там этих несчастных избивали в кровь, а затем отпускали с исполосованными задницами по домам.

И вот в эту сумятицу попал Шзейк и принялся искать свою маршевую роту.

Уже на вокзале у него чуть-чуть не возник конфликт с этапным комендантом. Когда он подходил к столу, где выдавались справки искавшим свои части солдатам, какой-то капрал раскричался на него и добавил, что, вероятно, Швейк ждет, чтобы капрал за него стал разыскивать его роту. Швейк ответил, что ему хотелось только узнать, где здесь в городе расквартирована 11-я маршевая рота 91-го

пехотного полка.

— Для меня очень важно, — солидно добавил Швейк,— знать, где 11-я маршевая, потому что я ее ординарец!

К несчастью, за соседним столом сидел какой-то фельдфебель, который подскочил, словно ужаленный, и принялся орать на Швейка:

— Свинья паршивая! Ты — ординарец, а не знаешь где твоя маршевая?

Швейк не успел ответить, как тот уже бросился в канцелярию и привел оттуда толстого поручика, такого солидного, точно он был владельцем крупного колбасного завода.

Этапные комендатуры служили обычно ловушками для отставших и одичалых нижних чинов, которые охотнее всего всю войну проискали бы свои части, околачивались бы по этапам и стояли бы в длинных хвостах у тех столов казначейств, где написано: «Выдача денежного довольствия».

Когда толстый поручик вошел, фельдфебель скомандовал: «Смирно!», и поручик спросил Швейка:

— Где у тебя документы?

Швейк представил их поручику; убедившись в правильности маршрута, которым следовал Швейк из штаба бригады к своей роте в Золтанец, он тут же возвратил их Швейку и милостиво приказал капралу выдать Швейку справку, после чего дверь за ним снова захлопнулась.

Тогда фельдфебель схватил Швейка за плечи, подвел его к выходу, дал ему пинка и вместо всякой справки сказал:

— Катись, милый человек, колбасой!

Таким образом, Швейк продолжал оставаться в полном неведении и принялся разыскивать какого-нибудь знакомого по батальону. Долго бродил он по улицам, пока не решил поставить на карту все.

Он остановил одного полковника и на ломаном немецком языке спросил его, не знает ли он, где находится его, Швейка, батальон с маршевой ротой.

— Со мной ты можешь говорить по-чешски, — сказал полковник, — я тоже чех. Твой батальон стоит рядом, в деревне Климонтово за железной дорогой, а в город вашим нельзя, потому что солдаты вашей маршевой роты сразу же, как приехали, затеяли на базаре драку с крестьянами.

Итак, Швейк пустился в путь-дорогу в Климонтово.

Полковник подозвал его обратно, полез в карман, дал Швейку пять крон, чтобы тот мог купить себе табаку, еще раз ласково попрощался с ним, и, уходя, подумал: «Какой симпатичный солдат».

Швейк бодро зашагал в указанную ему деревню, размышляя о полковнике, и потихоньку добрался до совсем близкой деревни. Там ему уже не доставило никакого труда отыскать штаб батальона; деревня растянулась, правда, на довольно большом участке, но в ней было только одно приличное здание — здание народной школы, которая в этом чисто украинском округе была выстроена на средства краевого управления единственно в целях более успешной полонизации этой общины.

Школа эта кое-что перевидала за время войны. По нескольку раз в ней были размещены то русские, то австрийские штабы, а одно время, в период больших боев, решивших участь города Львова, гимнастический зал был превращен в операционную. Здесь резали руки и ноги и трепанировали разбитые черепа.

Позади школы, в школьном саду, была большая воронка, образовавшаяся от взрыва тяжелого снаряда. В углу сада стояло развесистое грушевое дерево; на толстом суке его болтался обрывок веревки, на которой недавно повесили местного православного священника по доносу

учителя-поляка. Этот учитель донес на священника, будто он был членом великорусской организации и во время русской оккупации служил в церкви молебен о даровании победы войскам православного батюшки-царя. И, хотя это была чистейшая ложь, так как священник в то время вовсе не был в этих местах, а лечился в одном маленьком, нетронутом войною курорте, участь его все же была решена. В деле этого православного священника важную роль играли следующие обстоятельства: его национальность, религиозные споры и одна курица. Суть в том, что несчастный священник незадолго до войны изловил в своем саду курицу польского учителя, которая выклевала у него посеянные зерна дыни, и зарезал ее. После казни православного священника дом его осиротел, и можно сказать, что каждый взял себе оттуда что-нибудь на память о своем пастыре.

Какой-то польский мужичок уволок к себе даже старый рояль, крышку которого он употребил на починку двери своего свинарника. Часть мебели солдаты, как водится, изрубили на топливо, и только благодаря счастливой случайности осталась стоять большая кухонная плита с великолепной духовкой. Надо сознаться, православный священник ничуть не отличался от своих иноверных коллег, так как был порядочный чревоугодник и любил, чтобы на плите и в духовке было побольше сковородок и горшков.

Стало даже своего рода традицией, чтобы все проходившие войска готовили в этой кухне для своих господ офицеров. Наверху, в большой комнате, устраивалось что-то вроде офицерского собрания. Столы и стулья реквизировались у местного населения.

В тот знаменательный день офицеры маршевого батальона как раз устраивали пирушку. В складчину они купили свинью, и повар Юрайда готовил им обед. Юрайду окружала толпа разных любимчиков из числа офицерских денщиков, среди которых главную роль играл старший писарь. Он давал советы Юрайде, как разрезать свиную голову, чтобы остался кусочек рыла. Но самые голодные глаза были у ненасытного Балоуна.

Вероятно, так же жадно и похотливо смотрят людоеды, когда каплет жир с жарящегося на вертеле миссионера и, подгорая, распространяет приятный душок. Балоун чувствовал себя примерно так, как везущий тележку с молоком большой пес, мимо которого проходит мальчишка из колбасной с целым лотком свежекопченых колбас на голове. А с лотка свесилась гирлянда сосисок и болтается за спиной мальчишки. Стоит только прыгнуть и схватить их!.. да вот, не позволяют намордник и проклятая упряжь, которая связывает все лишние движения несчастного пса.

Ливерные колбасы, переживавшие еще только первые моменты своего рождения в виде ливерного эмбриона, то есть фарша, грудой возвышались на гладкой доске, благоухая перцем, салом и печенкой.

Юрайда, засучив рукава, священнодействовал с таким серьезным видом, что мог бы служить моделью для фигуры бога-отца, сотворившего из хаоса земную твердь.

Балоун не мог больше сдержаться и громко всхлипнул. Затем его всхлипывание перешло в неутешные рыданья.

— Чего это ты белугой воешь? — спросил его Юрайда.

— Ах, мне так живо вспомнился наш дом, — не переставая плакать, ответил Балоун, — ведь я там всегда принимал близкое участие в таком деле, но никогда ничего не хотел уделить своему ближнему, все только хотел сожрать сам и, действительно, все поедал. Один раз я так наелся, что все решили, что я непременно лопну, и стали гонять меня по двору на веревке, вот как гоняют коров, когда их пучит от свежего клевера. Господин Юрайда, позвольте мне попробовать фарш. Пусть меня потом хоть к столбу подвязывают, а сейчас нет больше мочи терпеть.