Поиграем с Лайм
Шрифт:
Девушку подняли, понесли как куль. Огарок содрали со слизистой ануса, уложили пленницу на влажную от гнили циновку. Лайм торопливо впитывала в себя влагу и с любопытством огляделась. Сквозь дрёму она ощущала, что посадили её в одиночную камеру. Откуда здесь остальные?
Тусклый свет единственной свечки вырезал из темноты одетых в лохмотья безобразных, патлатых баб, тесно сгрудившихся над её телом. На миг взгляд заслонило женское междуножье и губы Лайм наполнились благодатной слизью. Колдуну не понравилось, воняет, дескать, но девушка захлюпала вовсю, помогая
— Да она сказочная! — в восторге завопили над ней. Жирные бёдра сотрясались, напрягались и, ослабев, ещё более погружали губы Лайм в крайнюю плоть. — Принцесса, сказка моя!
Исступление продолжалось недолго: судорожное сокращение мышц, обильное выделение и полный досады окрик:
— Вот оторва! Отстань. Всю хотишь высосать.
Лайм с наслаждением облизывалась, жидкость пьянила даже больше, чем вода или вино.
— И мне эту соску бы, — визгливо потребовали с другой стороны, но старшая ответила бабе мощной оплеухой.
— А ну не трожь! Мой подарок. Кто тронет, глаза выдавлю.
Лайм рывком подняли на ноги. Сунули в руки охапку тряпья, потрепали по голове как зверушку. Старшей оказалась дородная некрасивая баба с заплывшем от жира теле, свиных глазках на широком лице. Но и эта видавшая виды женщина имела чувства — она буквально пылала от благоволения и истомы.
— Не бойся, прынцесс, — разулыбавшись, проворковала она. — Меня давно так не мацали. Потому никто не тронет. И не соска ты. Имя есть?
— Лайм меня звать. — Девушка скромно поклонилась.
— А до того, как палач тебе голову оттяпает, зови меня госпожой Розой.
И ушла. Остальные понуро удалились, с завистью поглядывая на молодое, кровь с молоком, тело. Им невдомёк, что оболочка равномерно распределяла жидкость по коже и та ещё несколько минут будет благоухать влагой.
Лайм огляделась. Ей достался холодный каменный мешок с измазанным дерьмом стенами, источающим ледяную стынь полом, трухлявые нары с горкой гнилой соломы. Справлять надобность полагалось в кадке с крышкой в общем коридоре; после каждого использования смрад растекался по всем камерам. Решёток не было, лишь низкая дверца с окошком, откуда два раза в день разливали кормёжку на всех.
Лайм нисколько не страдала: всё здесь испускало влагу, и люди тлели заживо. Девушка уютно устроилась на нарах, кишевшие подстилкой клопы возмущённо расползались. Мало того, что существо кусать бесполезно, так оно ещё само крадёт малую толику крови, что питает их. Ночь постепенно сменялась утром — луч света из узенького слухового окна камеры окреп настолько, что сполоснул медовым заревом верхнюю часть камеры, но Лайм с наслаждением потянулась к камням, на которых как роса выступала склизкая влага. Она так и осталась лежать на твердыне. Отчего-то взгрустнулось. Колдун пытался объяснить её меланхолию тоской по прошлой безмятежной жизни.
Вечером к ней ввалилась госпожа Роза, сунула в руки деревянную плошку.
— Воровала одна твою пайку, — безучастно произнесла она, тяжело присаживаясь рядом. — Теперь жевать не сможет. Ох и холодно на
— Я Лайм, — тихо напомнила девушка и вновь потянулась к нижним складкам кожи.
— Да ты погоди, — слабо запротестовала госпожа Роза. — Я же… я же поговорить… о-ох.
После усилий Лайм и холодный пол был нипочём. Но когда старшая склонилась над девушкой, её порывы пропали даром. Провозившись некоторое время она, бранясь шёпотом, вышла.
Прошло ещё несколько дней и встреч с любовницей, пока наконец госпожа Роза не отстранилась настойчиво.
— Ты странная, — призналась старшая. — Девки тя бояться. Да и мне чё-то… Как кукла: ни тепла от тебя, ни любви. Зыришь, когда нужду справляют. Прозвали тя Людоедка. Тикать те надо.
Последние слова госпожа Роза произнесла шёпотом, схватив Лайм за плечи, тряхнула сильно, когда та потянулась целоваться.
— До милости палача, видать, не дожить. Дак девки тебя сами задушат. Пока дрыхну, ей-ей, задушат. Смекаешь, дура ты красивая?
Лайм пожала плечами. Жизнь и смерть её не страшили, она их не понимала. Задушат, так очнётся; отрубит палач голову, так тело само найдёт жидкость восстановиться или просочится влагой под землей и сольется с подземными водами. Эка, невидаль.
Лайм так невинно захлопала глазами на старшую, что баба в неистовстве ссадила костяшки пальцев, с размаху ударив по камню.
— Добром не хотишь, так по злому поступлю. Бабам не продам, херам отдам. На тебя стража давно слюни пускает, да вишь, я им не даю. Начальству бабий бунт не нужен. Потаскают тебя, но ты, ей-ей, как ломовая лошадь и не брезгливая. Ещё поживёшь. Жизнь-то она сладкая.
Лайм нежилась в гнили и не глядела на госпожу Розу, чем ещё более разозлила женщину. После её ухода очень скоро явились закованные в броню стражники, подхватили девушку, едва не волоком вынесли из подвала. Оказавшись в сухом, светлом, натопленном пролёте, Лайм недовольно поёжилась — что она такого натворила, что её лишили смрадной влаги тюрьмы?
К ней подошёл коренастый мужичонка, кутающийся в меха, недовольно повёл носом. Стражники перед ним заробели. Начальник щепотью ухватил Лайм за подбородок, сжал попеременно верхнюю и нижнюю губы, с удовлетворением осмотрел целые зубы.
— А воняет как треска, — оценил он девушку. — Но смазливая. Как пить дать сифилис, а? Пусть лекарь осмотрит. Её под топор или в зверинец? Под топор? Благородная смерть. И вымойте сучку, воняет как золотарь. Не абы кто будет, офицерская блядь. И смотрите, гузла собачьи, кого сажаете. Такую куклу и к столу подать не стыдно.
Пока начальник расхваливал прелести Лайм, на девушке разорвали накидку из казённой мешковины, толкнули к голой стене. Один из стражников, расстаравшись, принёс воды и окатил пленницу, второй, заломив её руку, принялся тереть ветошью тело. И оба удивлённо переглянулись, когда Лайм застонала от наслаждения. Им невдомёк что ли как это приятно, когда мнут, гоняют влагу по всей коже. Она постаралась сделать всё, чтобы накопить жидкость в теле.