Поиски счастья
Шрифт:
Ни Майвик, ни Тагьек — никто не нарушал безмолвия. Кто знает, то ли они понимали, что их слова были бы лишними, то ли пустой болтовней опасались прогневить духа моря, который и без того уже гневался…
Приспущенный парус шумел. Днищем байдара пошлепывала по воде, быстро соскальзывая с гребней волн.
Сипкалюк тоже молчала. Радость сменялась тревогой: останется ли Тымкар с ней? Или опять уплывет неизвестно куда и зачем?
Тымкар пытался понять, что же случилось. У него сын, сынок! Как он раньше не подумал об этом… Но куда они плывут? В Ном? Тымкар поморщился. Это большое стойбище американцев было ему противно.
Берег становился более пологим: остров кончался. За ним, совсем близко, стоял остров поменьше, а потом — опять море до самых скалистых гор.
На первых байдарах послышались голоса. Эскимосы прощались. Три байдары слегка изменили курс, направляясь за пролив; две пошли к маленькому острову, и лишь байдара Тагьека нацелилась на восточный берег большого острова.
— Где станем жить? — в голосе Тымкара слышалась тревога.
Майвик поспешила ответить, что они живут на этом острове.
— Однако ты болтаешь пустое! — недовольный, перебил ее Тагьек.
Сипкалюк и Тымкар повернули головы к нему.
Тагьек сказал, что завтра они поплывут в Ном, что на острове они и так уже провели две зимы.
Действительно, после ночного посещения Олафом Эриксоном с приятелями эскимосского поселения близ Нома минуло уже два года. А ведь именно тогда Майвик удалось уговорить мужа покинуть американский берег. Но Тагьек согласился выехать только на один год, чтобы запасти побольше моржовых клыков. Теперь наступала уже третья зима…
В Америке Тагьек неплохо устроился с костерезным делом. Раньше каждый мастер-эскимос сам носил свои изделия на обмен, теперь все поделки у соседей забирал Тагьек, разрисовывал их и сбывал в Номе. Он давал мастерам не меньше, чем они получали сами. Для оплаты у него всегда был запас нужных товаров. Многие эскимосы ему задолжали. «Рук много, — прикинул тогда Тагьек, — это хорошо. Не хватает только кости. Совсем мало стали добывать моржей. Однако у чукчей всегда есть излишки моржовых клыков — выдержанных, полежавших в земле». Изделия из такой кости — потемневшей, красивой — ценятся особенно дорого. Тагьек задумался. Совсем не стало зверя у этих берегов. К тому же Майвик… Уже много лет просилась она к родным, просилась и Сипкалюк, которая в ночь прихода Эриксона успела выскочить и скрыться у моря. И Тагьек решил тогда поехать за моржовой костью и запасти ее сразу на несколько лет. Так он оказался на острове между Азией и Америкой. Майвик упросила его остаться еще на год — и вот теперь опять начинается тот же разговор… Нет, Тагьек больше сдаваться не собирается.
Майвик рассуждала по-своему: тут она родилась, тут прошли ее лучшие годы, там она потеряла дочь Амнону. Пришли американы и утащили дочь. Нет, не хочет Майвик жить на том берегу!
— Ночевать будем здесь, — сказал Тагьек, — а утром соберем полог — и в Ном.
Майвик не хотела и слушать. «Совсем, видно, забыла, что она женщина, — подумал Тымкар. — Разве может женщина выбирать место, где жить?» Но подумал так Тымкар вовсе не потому, что не хотел оставаться на острове: наоборот, ему бы тоже хотелось остаться здесь, откуда видны его родные места. Но ему никогда не приходилось наблюдать такое неповиновение со стороны женщины. Как может она так говорить с мужем?! Он посмотрел на Сипкалюк.
— Я здесь хочу, — как будто понимая немой вопрос Тымкара, тихо сказала она, озираясь на Тагьека.
— А есть у тебя свой полог?
Она отрицательно качнула головой.
Волны начали слегка захлестывать байдару: изменился курс. Все стихли. Еще ниже спустили парус.
На берегу виднелось несколько землянок. Из них выходили люди.
Островитяне с интересом смотрели на Тымкара. Кто он и зачем сюда явился? Острова всегда считались эски мосскими. Но женщины быстро разгадали, в чем дело. Они осмотрели его, Сипкалюк, взглянули на Тыкоса и зашептались.
Все они одеты были так же, как одевались чукчи. Но лица у них были более округлые, кожа почти светлая.
Хозяева помогли вытащить на берег байдару Тагьека. Им очень хотелось спросить его об этом большом и, как видно, сильном чукче, но присутствие Тымкара мешало немедленно удовлетворить законное любопытство.
Немного смущенная Сипкалюк взяла мужа за руку и повела к одной из землянок. Все смотрели им вслед. Женщины тихо высказывали свои предположения; старики пыхтели трубками: им не нравилось нарушение неписаных законов — эскимоска привела к себе чукчу!
Проходя мимо стоящих у землянок людей, Тымкар здоровался по-чукотски. Ему отвечали, но холодно, скупо, едва слышно.
Тымкар насчитал десять землянок. Почти около каждой из них торчали вкопанные в землю китовые ребра для просушки пушнины и шкур, для вяления на солнце мяса и моржовых голов; на них же убирали зимой от собак кожаные байдары.
Неподалеку журчал ручей. Около него лакала воду черная лохматая собака. Она подняла морду и внимательно оглядела Тымкара; с высунутого красного языка сорвалось несколько капель воды.
У берега лежали две большие байдары и несколько маленьких. Вот и весь поселок.
Землянка Тагьека, как и многие другие, врезана была в склон. Кровля и боковые стены выложены дерном. В стенах — сквозные отверстия: днем их открывают, чтобы в наружную часть жилья проникал свет. Внутри — полог: комната из оленьих шкур мехом наружу.
Открыв незапертую дверцу, Сипкалюк ввела Тымкара внутрь. Тяжелым запахом гнили и сырости дохнуло навстречу.
— Вот… — произнесла она, — наша землянка.
— Немелькын, — похвалил Тымкар, все еще не отпуская от себя Тыкоса.
Мальчик охотно сидел у него на руках: это так приятно, теперь все видят, что у него тоже есть отец. Но как только они вошли в землянку, где их никто уже не видел, Тыкос потянулся на землю и, выскользнув из рук Тымкара, помчался к малышам-приятелям сообщать необычайную радость. «Это твой отец, Тыкос», — повторял он про себя слова матери.
Вернулся Тыкос лишь к ужину, когда все давно уже были в сборе: и Тагьек, и его непокорная и говорливая жена Майвик, и их дети — сын Нагуя и дочь Уяхгалик, и Сипкалюк, и Тымкар.