Поклонение волхвов. Книга 2
Шрифт:
Добавить бы: с очень надежным.
Не стал.
Владыка закрывает глаза и слушает ветер.
Поблизости, на заливе, шлепают винтами по неустойчивой воде пароходы. Ветер рвет флаги, оснастку, шарфы и вуали в толпе. Русских пароходов теперь один-два, не то что до войны.
Тридцать лет в России не был. Когда война началась, все ждали, что бросит все, убежит на родину.
– С очень надежным отправьте...
Роль наша не выше сохи. Вот и тобой Господь попахал, Иван Дмитрич, сын диаконский, в селе Береза рожденный, в монашестве Николаем нареченный.
Снова заволновалась за окном ива, заскреблась прутьями. Тяжко в груди! Сестру кликнуть с впрыскиванием?
– Что хор-то не спевается?
Глаз Накаи моргнул.
– Сенсей[9] запретил.
– Пусть придут...
В соседней комнате зашелестело.
Хористы. Это хорошо.
В груди снова плеснуло расплавом свинца. Попытался приподняться, локоть ватный.
Хор загудел. Еще сильнее заныл ветер, упало и покатилось что-то во дворе.
– Скажи, пусть “На реках Вавилонских”.
Любимое его.
Гудеж прервался. Шепчутся. Ноты перебирают.
– Бабиронно кава-гава... Арируия, арируия...
Замолчали.
– Не могут они... – Глаз Накаи блестел, слеза съехала и шлепнулась на ладонь владыки.
Заглянул регент, хлюпнул носом. Вот какие смешные люди.
– На реках Вавилонских, тамо седохом и плакахом… – тихонько затянул владыка.
В соседней комнате подхватили – на японском.
Новый порыв ветра пропахал дворик, ива всею кроной плеснула по стене, по ставням и отпрянула.
“И разбиет младенцы Твоя о камень...”
Колокол на соборе ударил один – траурный – раз. Звук расплылся над Токио, разгоняемый ветром. Вскоре – в знак сочувствия – звякнул колокол англиканской церкви. Остальные церкви молчали как в рот воды набрав.
Ротапринты с шумом выплескивали свежие номера.
“Православная церковь Японии переживает последние дни”. “Смерть великого проповедника”. “Умер главный русский шпион!”
В субботу и в понедельник на Суругудае отслужили панихиды.
Ночью отсиживали целыми семьями у почившего. Расположившись на татами, читали Евангелие; кто плакал, кто дремал.
Отец Кирилл стоял во дворе; японец неподалеку, покуривая.
Ноги ослабли, сел на ступеньку. Машинально поднес два пальца к губам.
Японец, прочитав его жест, распахнул портсигар.
Ташкент, 22 февраля 1912 года
Авраам Гдалия бен Эфроим Тартаковер, в миру – Иван Кондратьич, любил крепкий кофе и одиночество.
В настоящий момент он наслаждается и тем, и другим, прикрыв веки и слегка выставив нижнюю губу в кофейной пыльце. Ему лет пятьдесят, а может, больше; разговаривает шепчущим тенорком.
Перед ним кофейник, вазочка с булками и чашка, выпитая до гущи.
Неподалеку еще одна чашка, слегка пригубленная. Отец Кирилл отлучился, оставив Ивана Кондратьича в сумерках и полном блаженстве. Сам Иван Кондратьич проживал в условиях стесненных и покоя в недрах семейства не имел.
Левее – фолиант, на который
Азбука была почтенной, страницы вываливались, от корешка пахло плесенью и имбирем. Иван Кондратьич книгу не ремонтировал, выпадавшие страницы просто вставлял на место. На первой странице красовалась буква “алеф”.
Вошел отец Кирилл, распространяя запах сырости и земли, – в теплицах был:
– Простите, Иван Кондратьич, не умею еще быстро двигаться.
– Я пр-рекрасно провел время. – “Эр” отштамповывал с итальянским шиком: в молодости, говорят, арии пел.
Урок продолжился.
Отец Кирилл волновался и желал взяться сразу за первый стих Книги Бытия.
– Быка за рога! – баритонил, сопел и постукивал по скатерти пальцами.
Кондратьич раскрыл конец гинцеровской азбуки, где примеры:
– Берешит... Что значит: “В начале”.
– ...сотворил Бог небо и землю. – Отец Кирилл выдал дробь по скатерти.
– Отец Кирилл... Вы куда-то особенно торопитесь, а? Мы ж не “Туркестанский курьер” с вами читаем...
Отец Кирилл согласился: не “Курьер”.
– Буквы, – говорил Иван Кондратьич, поглаживая азбуку, – буквы – это, я вам скажу...
– Бе-решит... – читал отец Кирилл, щуря серые с зеленой крапиной глаза.
– Так и называется первая книга, вы называете ее Книгой Бытия, и на здоровье. А мы ее называем по первому слову – “берешит”.
Отец Кирилл разглядывал букву щ, прабабушку русской “ша”. Именно эту еврейскую вилочку перенесли некогда Кирилл и Мефодий в славянскую азбуку. Не было в звонком и чистом греческом алфавите соответствия славянскому шипу, всем этим лесным шорохам, шепотам, шелестам. Ибо все это, шипящее, роднее не торжественному эн архэ[10], а копошливому еврейскому берешит: брезжит, брешет, шебуршит в первозданном хаосе теплое слово, еще не разгоревшись, шарит по безвидной воде, по сумеркам... И – быть решит: бе-решит!
Кондратьич выталкивается пружиной мысли со стула и гуляет, создавая сквозняк:
– Берешит – имя второй из сефирот. Сфира мудрости – Хохмб, которая обретается на юге. Сказано в Талмуде: “Кто хочет стать мудрым, обратится на юг, а кто разбогатеть, – на север”. Оттого мудрость человечества распространяется с юга. И сказал еще ребе Шимон: “Юг горячий и сухой, вода же холодная и влажная”. Холодная! И влажная. Мудрость – первый шаг от абсолюта, от Эйн-соф, к бытию, вот к этому, холодному и влажному, даже в этом жарком городе. Каждая буква этого слова – часть сотворенного мира, бэ – Сатурна, рэ – Меркурия... Понимаете? А вы все это прочитали, будто вам в спину свистел кишиневский городовой!