Поклонение волхвов. Книга 2
Шрифт:
Что ж, будем вооружаться. И как можно быстрее. Вооружаться, но войны избегать. Успокоить Вильгельма. Прошлый раз Коковцев слишком резко отмел идею кайзера о русско-немецком нефтяном консорциуме. Вильгельм, конечно, малость безумен, но тут он был вполне в уме, поскольку говорил чужими мыслями. Германии нужна нефть, она устала завозить ее из-за океана, из Америки. Северные Штаты завершили завоевания у себя на континенте и теперь все настойчивей заявляют себя в мировой политике. Курс «долларовой дипломатии» президента Тафта, бесконечные «мирные конгрессы» раздражают немцев. Пока Вильгельм еще улыбается американцам, но эта улыбка скоро исчезнет и превратится в гримасу – мимика его кузена богата. Поэтому Вильгельм хочет нашу нефть. Надо успокоить, пообещать. А там будет видно.
Главное, без войны. А если не удастся избежать? Если достанется пасти иное стадо на пажитях кровавыя войны?
Тогда битва до конца. До щита на вратах Царьграда.
До контроля над Босфором и православного креста над Святой Софией.
До царского выхода, подобного сегодняшнему. В Софию, под ликование. Он, слегка уставший, и цесаревич. А потом можно будет и на покой. В Ливадию, к чайкам. Или в Спалу. Ему не нужна власть над полумиром. Все, что нужно, – Россия, семья, сын.
Где он, кстати?
Сзади приблизился Фридерикс. «Его императорскому высочеству сделалось хуже... Отбыли в опочивальню».
Государь побледнел. Да, конечно, не каждый здоровый ребенок вынесет такой тяжелый день. Бедный мальчик крепился, это было видно. Как он не подумал, чтобы его унесли раньше. Где же Аликс? Конечно же, с ним. Боже...
Зал померк, лица рассыпались, скатерти почернели. Накатило что-то свинцовое, мокрое, как кровавый сгусток.
Он принял решение.
Старец будет возвращен. Что бы они ни говорили. Какие бы последствия это ни имело. Такова наша воля...
Нагоя – Тоёхащи, 10 мая 1919 года
До отхода поезда оставалось совсем немного, когда в купе вошел иностранец с девочкой.
«Дочка», – решили в купе.
Был он одет странно даже для гайдзжина[27]. Длинное кимоно из хлопчатой бумаги, на шее цепочка с крестом грубой работы.
«Христианский священник», – догадались в купе.
Войдя, почти вбежав, он поздоровался. По-японски, с акцентом, разумеется. Пассажиры – женщина средних лет с сумочкой и молодой человек в очках – ответили на приветствие. Женщина снова прижала к себе сумочку, молодой человек продолжил разглядывание того, что было в окне. В окне была кирпичная стена.
Раздался свисток. Иностранец что-то сказал девочке. Она, бедняжка, вся потная. Хорошенькая, смуглая, с огромными глазами. Не хотела садиться. Иностранец снова что-то сказал девочке, она обиделась и села. А может, не обиделась, просто устала. Женщина с сумочкой улыбнулась ей.
Поезд тронулся. Кирпичная стена в окне оборвалась, проехал перрон с людьми и багажом, посыпались деревянные домики, кустики, заборы. Вон Нагойский замок побелел и спрятался. Девочка смотрела в окно.
«Сколько я тут не был? Дай-ка подсчитаю. Уехал, значит, в девятьсот четвертом, в начале войны. Значит, пятнадцать. А рассчитывал – отучусь, думал, в Академии, пока война, и назад, к владыке Николаю. А получилось через пятнадцать лет. Пятнадцать с половиной».
Поглядел в окно, на набирающий скорость пейзаж, на домики и холмы.
«А кажется, будто вчера».
Эта затертая до прозрачности фраза его самого заставила улыбнуться.
«А Машке-то это впервые. Интересно, как она все это видит?»
Так рассуждал сам с собой пассажир, в чьем портфеле до сих пор хранилось удостоверение, где он значился Яковом Миньевичем Мельхиором, беспартийным. Для бегства из горящей России этого было достаточно. В японских документах, по которым он прибыл утром в Нагою, он был назван своим подлинным именем.
Правда, в транскрипции, от которой он уже отвык за эти годы.
«Цуриярусуки Кириру».
Офицер в Нагойском порту долго шевелил губами. Выговорил-таки эту «цуриярусуку», шлепнул печать и занялся Машкой: «Мусмэ-сан дэс-нэ?»[28] Опять лингвистические муки. «Но у нее другая фамилия!» Прочитал: «Цури-яру-сука-йа». Пришлось давать объяснения. Японский язык экс-Яков Миньевич освежил на пароходе, но все равно то и дело мычал и ловил ртом воздух. «Я – не сукая! – дергала его за рукав Маша, сообразив, что речь о ней. – Скажи им, я не сукая...» «Конечно, Машон, подожди...»
Да, разумеется, это был отец Кирилл.
Постаревший, с длинной морщиной поперек лба и сединой. Как у многих мужчин того времени, старение это было насильственным и некрасивым. Хотя последние годы отцу Кириллу было не до внешности да и не до многих других обычных вещей.
Девочка, чью ручку он крепко сжимал, звалась Маша. Имя это ей сказочно шло. Черноволосая, смуглая, с ореховыми глазами. Появилась она из дерева. В прямом смысле. Когда после отъезда Серого отец Кирилл метался по двору и вырубал свой сад и уже собирался хватить по старому тутовнику, из огромного дупла вдруг вылезла девочка лет трех-четырех. Придя в себя, он вспомнил ее. Из «подвальных» казадуповских детей; видел ее, когда приходил по тому делу в приют. Некоторых из «подвальных» уже разобрали – история была громкой, многие разжалобились, – а ее, Машку, Марию Казадупову, не брали. Дичилась, не шла к людям. Как она, маленькая, его запомнила, как смогла бежать из приюта, как нашла его и догадалась прятаться в полом стволе шелковицы? Сколько там просидела? Серый ночью принял ее за призрак; духом дерева считал ее Алибек, клавший рядом с деревом лепешку с медом. Появление ее остановило вырубку сада, хотя со временем отец Кирилл все равно его забросил, а потом и покинул с Машей Ташкент, но это позже.
«Вон еще сколько рубить... Алибек! Алибек... Боже, что это?» Из старого тутовника выходит девочка. Где-то среди рухнувшего виноградника всхлипывает Алибек, потом замолкает, льет воду на руки, о чем-то разговаривает с Машей. Марьям – так он ее называет и гладит по мягким черным волосам. Только ему, Алибеку, Машка рассказала о своем житье-бытье в подвале, о странных играх, в которые играл с ними Казадупов. Для нее самой они не были странными, других она не знала. Один раз, желая отблагодарить за что-то отца Кирилла, сильно поцеловала его в губы. Он отлепил ее от себя, отругал, она убежала рыдать. Не спал потом всю ночь, ворочался, молился, пил холодный чай.
Алибек не хотел их отпускать из Ташкента. Кричал, что здесь еще остался свет, а туда, куда они едут, – там сгустилась тьма, целый несущийся табун тьмы. Отец Кирилл поцеловал Алибека, оставил ему денег.
Через полтора года, уже после октябрьских событий в Петрограде, он получил известие из Ташкента (от Ego-Кошкина), что Алибек неожиданно прозрел. Вместо космической битвы света и тьмы стал видеть людей, керосиновые лампы, мусорные свалки, трамваи. Новая власть таскала садовника по своим митингам и собраниям как наглядный пример чуда, сотворенного революцией и освобождением трудящихся от вековых пут. Правда, садовником он уже не был. Тонкое чувство растений, деревьев, цветов с приходом зрения исчезло. Он глядел равнодушными, пустыми глазами на сады, урючины, на качающиеся на жарком ветру виноградные кисти. Теперь его заинтересовала техника: разглядывал любой механизм, качал головой и цыкал языком. Его определили в какую-то мастерскую, где он, несмотря на возраст, сильно продвинулся... Кошкин, беседовавший с ним для статьи в «Красный Туркестан», осторожно напомнил об отце Кирилле. Алибек оживился и сказал, что да, прежде он много лет батрачил у русского попа. Что один раз, послушав бродячего агитатора, когда поп служил у себя в церкви, он, Алибек, даже собрался восстать против своего угнетателя и поколотить его хорошенько. Но его опередил в этом какой-то другой угнетенный дехканин, так что поп чуть не помер и его лечили царские доктора. Подумав, Алибек добавил, что классового зла на своего прежнего угнетателя он не держит и передает ему горячий пролетарский привет.