Поклонение волхвов. Книга 2
Шрифт:
– Поясню, что подразумевается под «просто трагедией», если так можно сказать, и – трагедией Театра. Трагедия как таковая («просто трагедия»), трагедия человека – это Время в своей разрушающей ипостаси. Кронос, неизбежный рок. Трагический персонаж – не просто смертный, он – смертник; он не просто может умереть – он обречен на смерть, в этом и есть его роль. Трагедия же Театра – такая, как «Гамлет», – это трагедия Пространства. Действующие лица гибнут только по одной причине: они оказываются, вольно или не вольно, в том месте, где они должны погибнуть. Лишь Клавдий и Гамлет-старший гибнут по законам собственно трагедии – первый как злодей, второй – как жертва. Что же касается остальных... Трагедия ошибок. Гамлет гибнет, потому что не уехал, как собирался, в Виттенберг. Полоний – потому что оказался в опочивальне королевы. Офелия – потому что была возле реки; королева – потому что пришла посмотреть на поединок... И все вместе – потому что оказываются в одном месте, на одной сцене под названием Эльсинор.
После лекции почитатели окружили Серафима. Мадам Левергер хлопнула в ладоши, внесли скульптуру – Пегас, на котором восседает Муза. Ватутин заснял растерянного лектора с даром ташкентских любителей живого слова. Долго не отпускал Серого отец Иулиан: интересовался, что тот думает об арийском православии; Серый очень умно рассказал – что. Мадам Левергер, которой все казалось, что ее Пегас недостаточно оценен, ходила вокруг и бросала взгляды. Наконец вклинилась бюстом в беседу и сообщила Серафиму, что его роман «Томление» они в семье читают каждый день перед сном.
Публика перетекала в буфет, где был накрыт стол. Наиболее опытная часть покинула зал до конца лекции и уже доедала все самое интересное. Кто-то обсуждал Серого и лекцию, нормальное же большинство делилось новостями: про процесс над Казадуповым, про какого-то Сечкина, который отравил себя кокаином, и про восстание на острове Самос. Князь уехал; вскоре увезли Чайковского, который после третьей рюмки стал на четвереньках бегать за m-me Левергер, изображая лошадь, врученную Серому.
Ночевать Серый остался у отца Кирилла.
Проговорили всю ночь. Серый ел дыню, запивая ее коньяком. Утверждал, что по вкусу это напоминает раннего Суинберна.
Отец Кирилл спросил его о Мутке. Серафим туманно улыбнулся.
Отец Кирилл постелил ему в соседней комнатке. Серый, с голым животом, курил; пепел падал на остатки дыни. Глядел в окно; слабый свет из комнаты прорисовывал куст инжира. Живот Серого временами бурчал, и Серый смотрел на него с упреком.
– Кажется, перебрал Суинберна. – Серый влез в калоши и пошел во двор.
– Возьми лампу! – крикнул вслед отец Кирилл.
Вернулся Серый быстро:
– Там у тебя призрак! Девочка, в белом вся. Глаза огненные. Идем, посмотришь!
Отец Кирилл сочувственно посмотрел на Серого и не пошел. Легли под утро.
Отец Кирилл, раздерганный воспоминаниями (Мюнхен, Мутка...), сидел на постели и не мог заснуть. По лицу текли слезы, падали на мохнатую грудь и плечи. Серафим, напротив, заснул быстро, сразу заговорил во сне, ночью произносил целые доклады. Отец Кирилл сунул голову под подушку. Серафим стал глуше, зато слышнее стучала кровь...
– Кирус! Кирус!
Отец Кирилл открыл глаза. Подушка валялась на полу.
Голос был Мутки.
Ташкент, 12 сентября 1912 года
– Трансцендентальный сад, – сказал Серафим, когда отец Кирилл показал ему все при утреннем свете. – Словно в Японии побывал. В их чайной церемонии есть нечто софийное, правда?
– А это – туркестанская часть садика, – сказал отец Кирилл невыспавшимся голосом.
– А я уже понял. – Серафим взял в ладони висящую гроздь хусайнэ, побаюкал. – Только следует назвать ее «иранской частью». Туркестан, Туран – область гибели, бесплодных пространств... – Облизал губы. – Ваш князь, возомнивший себя демиургом, пытается насаждать тут зелень.
Пили чай в саду. Натекли мелкие облака; ветер играл краями скатерти. На Серафиме был пробковый шлем, который он то снимал, то надевал.
Рассказывал о Распутине.
– Очень близко посаженные глаза и излучают серое пламя. – Серафим обмакнул лепешку в каймак. – Все в его руках. Министры, епископы ваши. Саблера он же в Синод и посадил. Один епископ Иллиодор возмутился, и того сослали.
Серафим жевал лепешку. Отец Кирилл грустно разглядывал чайник.
– Я опишу Распутина в своем новом романе, – сказал Серый, прожевав.
– «Ты сочиняешь Requiem? Давно ли?»
Серый улыбнулся:
– Это тайна. Роман о Николае Триярском, твоем, так сказать... – Серый заговорил о новом методе автоматического письма: роман надиктовывают «голоса», которые он «слышит». – Уже половину написал!
Пока шел чайный разговор, облака сгустились, и собеседников помочило дождем.
– Ну, мне пора, – говорил Серый, уже в комнате, натягивая дорожную одежду. – Можно я передарю тебе эту лошадь?
Он уезжал в Самарканд, к гробнице Тамерлана. Мастер-класс автоматического письма для местных иерофантов; лекция «София Цареградская – Русский Грааль» для широкой общественности.
Подошел к зеркалу. Пригладил бородку, выставил язык:
– За что же вы меня все так не любите, братья?
За спиной его отразился отец Кирилл:
– Серафим, что с Муткой?
Серый спрятал язык. Начал завязывать галстук.
– Я повторяю вопрос. Что с моей женой? Она писала о тебе, значит...
– Она не писала обо мне.
– Она писала! Вот, вот... – Отец Кирилл схватил с полки письма.
Серый смотрел письма.
– Я должен знать, что с ней, понимаешь? Даже если она ушла от меня, мне нужно знать правду.
– Да, она ушла, – хрипло пропел Серафим. – Совсем ушла, от всего.
Отец Кирилл опустился на стул. Комната плыла, Серафим все завязывал трясущимися пальцами галстук.
– Но она же писала, что...
– Она ушла. В Милане. В декабре, в Милане. – Серый тер краем галстука сырое лицо. – Я прибыл слишком поздно. Через три дня...
– Но она же писала мне после этого!
– Это не она писала, Кирюша... – Серый покусал губу. – Это я писал. Записывал.
Отец Кирилл вскочил, упал на Серафима и сжал его длинное горло.