Поклонение волхвов. Книга 2
Шрифт:
Стул опрокинулся, загремело.
Отец Кирилл отпустил шею:
– Прости...
– Вот и икона упала, – хрипло сказал Серафим, поднимаясь.
– Прости!
Серафим подсел к нему, обнял тонкою рукой:
– Она сама просила никому не говорить. Ни тебе, никому. Я обещал. Похороны были очень красивые, даже итальянцы признали. Твой денежный перевод был кстати.
– Там, в Милане?
– Да.
Они там были вместе. Один раз, ненадолго из Германии. Копченый рафинад Миланского собора. Стеклянная теплица Пассажа. «Хорошо бы здесь жить и умереть» – ее слова. Он останавливается
Ладонь Серафима жгла спину.
– Видимо, Милан был ее городом пустоты. У каждого с рождения есть город полноты и город пустоты. Город полноты – это...
– Серафим, хотя бы сейчас – не надо теорий.
– Я хотел написать тебе. – Серый потер шею, на которой горели красные следы. – Не мог найти нужные слова, нужную краску, мелодию. – Закашлялся. – А потом...
Дотянулся до пиалы, сделал несколько глотков:
– Потом вдруг рука сама начала писать. Без усилия, словно не я ею... Так было написано первое письмо, потом еще... Ладно, поеду без галстука. – Он стоял уже готовым. – Автоматическое письмо... Автоматическое письмо. Целая методика, созданная Вильямом Стэдом, пишется Stead. Я с ним, кстати, встречался незадолго до... – Порылся в бумажнике. – Вот, посмотри.
На фотографии можно было разглядеть некрасивое женское лицо из мрамора.
– Бюст, который поставят на ее могиле. Работа известного скульптора maestro Ricci. Согласился со скидкой. Два твоих перевода, а остаток доплатил один еврейский банкир, которого я обучал друидской йоге... Так я эту лошадь оставляю у тебя?
Отец Кирилл стоял на платформе. Дождь кончился, лужи подсыхали, но солнце так и застряло в облаках, и всё кругом – вокзал, вагоны, носильщики, дети – было пепельным. Серафим ожидал, что прибудет для прощания князь, но князя не было. Отец Иулиан протягивал из толпы брошюрку с каббалистическими звездами: «Здесь все сказано!» Серый благодарил. «Господин Серый! – кричал Ego-Кошкин. – Напоследок несколько впечатлений о Ташкенте и ташкентцах!» Серый откашлялся: «Это город с очень плотной метафизикой...» И что-то еще, чего отец Кирилл не слышал: стоявший рядом Чайковский вынул из футляра флейту и заиграл тему Фортинбраса. Раздался гудок, вагоны дернулись. Лицо Серого с напряженными, чуть навыкате глазами стало уменьшаться.
Калитка открылась.
Услышав шаги, Алибек приподнялся и открыл рот.
Отец Кирилл тяжело дышал: бежал всю дорогу от вокзала.
В сарае было темно, но нужное быстро нашлось.
– Помогай, Алибек!
Виноградник задрожал. Пила все глубже входила в лозу.
– Алибек, пили!
– Хозяин! Хозяин!
– Стой! Вот топор, давай, ты магнолию пока, а с виноградником сам справлюсь!
– Хозяин! Горе, хозяин сошел с ума!..
– Руби, говорю! Вот так! Вот так!
Лозы были подпилены, но виноградник еще держался, повиснув на стояках. Забрав топор, отец Кирилл хватил по стоякам. Летели сухие листья, пыль, падали и разбивались гроздья.
Наконец зеленая груда рухнула, придавив собой полсада. Где-то шлепали в воде карпы. Пыль улеглась. Стало видно пустое небо, стены.
Отец Кирилл провел пальцем по острию топора.
– Теперь дальше... Вон еще сколько рубить... Алибек! Алибек... Что это?! Ты кто?!
Москва, 25 мая 1913 года
Простите вы, холмы, поля родные... Приютно-мирный, ясный дол, прости...
Мотив еще раз коснулся его и смолк, до поры.
Соборная площадь кипела народом.
Зазвонили колокола; тысячи пальцев сложились и замелькали перед лицами и плечами всех сословий Первопрестольной. Птичьи стаи клочьями срывало с куполов и разбрызгивало в небе.
Государь улыбнулся. Воздух потемнел от подброшенных шапок.
Однако нехорошо будет, если повторится Ходынка. Доложили, что все нужные меры приняты. Все отрепетировано, выражения чувств не будут превосходить разумной меры.
Кажется, перестарались с предосторожностями. Холодно как-то народ ликует.
Трехсотлетие дома Романовых.
Празднуется уже с февраля. Подготовка была объявлена за три года. Образован особый комитет для устройства празднования, заседавший непрерывно. По всей державе закладывались храмы, разбивались парки, подновлялись стены и заборы. «Все триста лет династия Романовых спешно готовилась к празднованию своего трехсотлетия», – шутили его враги в Думе. Но чего же еще ожидать от этих умельцев по части метания ядовитых стрел?
В феврале отпраздновали в Петербурге. Два дня звонили колокола и палили орудия. В Николаевский зал шли депутации со словами поздравлений. Прибыли два восточных царя, хан Хивинский и эмир Бухарский. Эмиру он пожаловал свой портрет, усыпанный бриллиантами, хану – титул «высочество». Цари восточные благодарили, поклонились цесаревичу и отбыли для моления в новую мечеть, где возгласили ему многие лета на своих языках. Все Романовы были в сборе. Кроме одного, ташкентского; тот даже телеграмму не прислал. Может, ожидал, что его позовут как Императора Всея Пустыни (как его в шутку называли среди родни)? Говорят, отрастил бороду и разгуливает по Ташкенту в халате. Неплохое трио составил бы с эмиром и ханом...
10 Ѕ утра. Однако пора. Он уходит с балкона. По плану он должен пройти через Георгиевский зал. Там он примет депутацию от дворянства.
Он проходит через залы. Рядом Аликс в белом, дочери, Алексей на руках Деревенько, лейб-казака. Ореховая дверь распахивается в аванзал, за ним – красавец Георгиевский.
Белый Георгиевский хлынул на него, вспыхнул люстрами, зажелтел паркетом. На стенах зачернели имена тысячи Георгиевских кавалеров, на сводах блеснула золотая Георгиевская звезда.
– Всемилостивейший государь! – зачитывает грамоту Самарин. – Три века назад подъятая живым народным духом Русская Земля...
Лица московского дворянства. Много занятных, какие встретишь только в Москве. Самарин читает хорошо, но немного волнуется.
– ...призвала на царство приснопамятного предка Твоего, боярина Михаила Феодоровича Романова. Вспоминая в настоящие торжественные дни эту великую годину, российское дворянство несет Тебе, Великий Государь, свой верноподданнический привет!