Поклонение волхвов. Книга 2

Афлатуни Сухбат

На улице было темно и душно, подъехала пролетка.

Отец Кирилл собирался заехать за епитрахилью и прочим, но ему ответили, что там все есть, а времени нет.

Усталость навалилась на отца Кирилла. Он впал словно в оцепенение, хотя сердце стучало, как барабан.

Зажигались и гасли картины его пребывания в Верном. Одноэтажная гостиница, скрипкие полы. Следов землетрясения, которые видел в том году, уже нет. Короткий разговор с протоиереем, отцом Иннокентием. Итак, владыку переводят... Жалко! Столько он сделал, столько мог еще сделать. Сослужил владыке в Вознесенском. Купил открытку с видом этого собора, деревянного чуда. «Милая Мутка, твой верный – в Верном...» Наконец у владыки. Владыка сразу сказал, что его переводят, вопрос решенный. «Теперь я не могу вас держать. Ваше прошение о переводе в Японию у меня, могу подписать, пока во власти». Отец Кирилл просит время подумать: заявление писалось три года назад... «Да, много воды ушло... Пару раз писали мне из

Японии, насчет вас. – Владыка говорит с приятным кавказским акцентом. – Не отпускал потому, что мало тут, в Туркестане, духовенства, а культурного, образованного – совсем... Беда всей современной России, что церковь здесь, а интеллигенция – здесь, гордая и озлобленная». Владыка садится в кресло. Говорит о молодежи, что она уходит от церкви. «Нужно этот исход остановить, только как? Скажу один пример. Лет уже двадцать назад, когда недолго был архимандритом в Тифлисской семинарии... Учеников много, но двое выделялись жаждой образования, широкого и свежего. Одного звали Джугашвили, Иосиф Джугашвили, умен, но самонадеян, несколько раз ловил его на чтении политической литературы, делал внушения. Один раз он у меня прямо из рук вырвал книги, которые я забрал. Что делать? Пришлось отчислить за безобразие. И что думаете? Спутался с социалистами, стал подпольщик, в какой-то партии, имя коим легион, сослан в Сибирь, бежал, статейки печатает, меня в одной помянул, мол, спасибо, что ускорил его вступление на путь борьбы... А ведь надежды подавал, мог бы хорошим миссионером стать...» «А второй?» – спросил отец Кирилл. «Второго не отчислял. Гурджиев Георгий, из армян, очень мыслящий. И тоже ушел из церкви, и куда? В теософию. Написал мне недавно из Москвы, целое общество там собрал. Пишет, много странствовал и размышлял, постигал первоосновы, узрел единство всех учений, теперь хочет их объединить... Я уже передал письмо в наш “Вестник”, пусть напишут, такое оставлять нельзя... Вот куда они идут, одни в социализм, другие в оккультизм, не знаю, что хуже». Отец Кирилл чувствует, что владыка его для чего-то еще держит. Наконец: «Да, была тут посылочка для вас из Японии, уже два месяца дожидается, архиепископ Николай на одре просил передать... – Владыка достает футляр, раскрывает. – Ну, что называется, распишитесь в получении». Владыка протягивает футляр с камешком. «Владыка, – пересохшим языком начинает отец Кирилл, – может, он лучше здесь, в епархии, останется? Или в оклад иконы...» «Да вы будто его боитесь...», – говорит владыка, прищурив глаз. Отец Кирилл заверяет, что не боится, но с камнем связаны некоторые воспоминания; повторяет желание оставить его в епархии. Владыка, помолчав, говорит, что раз блаженной памяти архиепископ Николай завещал это отцу Кириллу из рук в руки передать, значит, что-то провидел в том, чтобы камень был именно у отца Кирилла и ни у кого другого. «Так что не спешите его оставлять. Сам я уже скоро отбываю, заниматься вашей драгоценностью времени нет, потом прибудет другое начальство... А насчет перехода подумайте...» Отец Кирилл обещает подумать; сердечно простился, вышел. На диване, обтянутом белой материей, сидят еще несколько человек, дожидаясь приема. Остальные дни в Верном проходят пусто и тревожно. Желания его сбылись, его готовы отпустить в Японию; звезда, которую передал ему пред самой смертью отец, а он оставил «до возвращения» отцу Николаю, снова с ним. Оканчивает дела в консистории, ест пирог в уютном семействе Фауст (дальняя родня с материнской стороны), ходит по выставке местных художников: степь, переселенцы, киргизы в юрте, портреты начальства. Футляр носит с собой, не решаясь оставить в номере.

Пролетка дернулась на ухабе, отец Кирилл очнулся.

Темно, не сразу узнал местность:

– А мы разве не в тюрьму?

– Нет, – ответил китель, белевший рядом. – В крепость.

Проехали мимо бараков, окна были открыты, в одном, освещенном, стоял голый по пояс мужчина, курил и смотрел на отца Кирилла. Лаяли ночные собаки, где-то отчаянно верещал сверчок.

Крепостные ворота возникли впереди, две зубчатые башни. Лучше бы в тюрьму... При солнечном свете ворота выглядели стилизацией и маскарадом; теперь от них было немного не по себе.

Зацокали копыта, пролетку остановил конный разъезд. «Пароль!.. Документы...» Полистали документы, заглянули в лицо отца Кирилла.

– К приговоренному, на исповедь.

«Приговоренному… – отдалось эхом в затылке. – В крепости, значит, приговоренный и будет казнь. Понятно...» Слово «понятно» прибавилось механически – ничего понятно не было. Отец Кирилл сжал саквояж.

На башнях виднелись быстрые силуэты солдат. Перед крепостью и внутри тоже шло движение, но сухая нагретая ночь гасила звуки.

Перед воротами, под фонарем, их снова остановили. Пароль, документы; отцу Кириллу хочется пить. Полукруглая арка, ворота, окованные железом. Все это скрипит, открывается, движется.

Запах политой пыли. Пара унылых кирпичных зданий, пара дуговых фонарей. Отец Кирилл ищет глазами приметы готовящейся казни. Где-то топают сапоги, даже патефон гнусавит, или показалось. Отец Кирилл просит попить.

– Вода – это можно, –

отвечают ему после раздумья.

Они входят в здание, душное, с мутно-зелеными панелями. Проскрипели по лестнице на второй этаж. Здесь прохладнее, в открытую дверь видны иконы и собирающийся седой батюшка, отец Владимир из военного собора. Крепостная молельня, к запаху казармы примешиваются воск и вино. Поздоровались.

– Я своих уже всё, – сообщает отец Владимир, выходя. – А вам, видно, специальный случай.

Хочет сказать еще, но, глядя на военных, замолкает. Шаги его гаснут на лестнице. Отбивает двенадцать. Отец Кирилл облачается, берет крест, замечает, как дрожат пальцы, и приказывает себе успокоиться. Останавливается пред иконой Богородицы.

– Вот и вода... – Тот, с усами, держит изящную фарфоровую чашку.

Вода горькая, с металлическим запахом.

Спускаются, проходные дворы, коридоры, долго, словно нарочно петляют, чтобы не запомнил.

Наконец по решеткам понял, что у цели. По решеткам и ветру, который вдруг не к месту подул и угостил пригоршней пыли. Внутри снова спросили документы и разглядывали отца Кирилла. «Надо же», как бы говорили эти взгляды, но что означало это «надо же», отец Кирилл не знал. Проводили вниз, в подвал. Коридор-мешок; пригнуть голову, чтобы не чиркнуть ею по потолку. Несколько дверей, из одной слышалась громкая, похожая на декламацию молитва. «Неужели туда?» – подумал отец Кирилл.

Нет, другая открылась.

Вошли в небольшую комнатку, шибавшую, как и все здание, тяжелым запахом затравленного человека.

Посреди комнаты стояла черная кровать, на которой кто-то сидел.

Открывание двери не произвело на сидящего никакого впечатления. Так и сидел со склоненной головой.

– Только не слишком долго, – сказали за спиной отца Кирилла и закрыли дверь.

Тень на постели пошевелилась:

– Как я счастлив, батюшка, что вы согласились прийти. Не ожидали, а?

Отец Кирилл едва не выронил крест.

Ташкент, 18 июля 1912 года

– Не ожидал, но чувствовал. – Отец Кирилл провел языком по пересохшему нёбу. – Не думал только, что решите принять святое крещение...

– Уже принял.

Отец Кирилл посмотрел на Кондратьича.

– Шестьдесят два года назад. Только вот не знаю точно, где. В монастыре города Лютинска или в самом Петербурге. Имею основание полагать, что в Лютинске.

Голос Кондратьича был другим. Говорил сжатыми фразами, какими говорят астматики. Иногда прерывал себя кашлем, глаза его краснели и по седой щеке ползла слеза.

– Рассказывайте... Кондратьич, или как вас правильнее...

– Не знаю. Не знаю, батюшка, как меня правильнее. Может, вам это удастся узнать, а? По документам был Иона Васильев Фиолетов, сын священника, рожденный в одна тысяча восемьсот пятидесятом году от Рождества Христова. Кроме года рождения и, может, имени, все остальное было не слишком удачным враньем... Хотя… какая разница? Йовад йом ивалэд бо вехалайла амар ора гавер![24]

Детство я начал запоминать очень рано. Отца Василия. Знаете, есть такие батюшки – тихие, как молоко. Сколько я ему делал неприятностей, а он все глотал. Не был я его сыном, совсем не был. Но верил, дети всему верят. Матери, матушки его, я не застал. Умерла, еще когда был младенцем. У отца Василия не было даже портрета, только ее любимое платье. Помню, как хотелось всегда его надеть, отец Василий мне и это позволял. Но вначале помню: большой город и отец Василий держит меня за руку. Он крепко меня держал за руку, пока силы были. Боялся, что упаду и нос разобью. Голубятню помню, голубей отец Василий прикармливал. Их по лысинке пальцем погладит и меня – по вихрам, ты, говорит, тоже голубь, Иона – «голубь» значит. Еще я очень Бога любил и святых. Ложку не мог порядочно до рта донести, а уже свечки ставил, пальчик обжигал. А может, оттого верил сильно, что я много тогда болел. Полдетства под одеялом, и отец Василий рядом сидит.

А потом начал слышать. Вначале уши отверзлись, потом глаза. Добрые люди сообщили: не того сын. Знаете добрых людей? Их очень много, и они всегда готовы открыть вам глаза. Даже обижаются (но не сильно), когда вы не даете им этого сделать... А потом уже и письма в сундуке нашлись, где матушкино платье моль ела. Письма отцу Василию насчет усыновления, документ о крещении моем в Лютинске, в монастыре. Боже, какой допрос я ему устроил, этому святому человеку... Катался по полу, бился головою о дверь. Кричал, что похулю Бога, если мне не доложат немедленно всей правды. Тогда он мне и рассказал, что я сын «кого-то большого», но не знает, кого. Потом проговорился, что возил меня, четырехлетнего, в Петербург на «обмен». Тут я на него совсем набросился: «Какой обмен?! На кого меня сменять хотели?!» А он поглядел на меня кротко, как ребенок, я и застыл. Смотрю, а он, мой отец Василий, отходит, я к нему со слезами, трясу руки: обменяли меня или нет? Я – это я? Отец Василий говорить уже не может, кивнул только: «Ты – это ты...» И всё – похороны, дождик, земля. Но это уже после Бога. Потерял я его тогда. Говоря алхимическим языком, хоть он и не для этой исповеди, то была первая стадия, обжига, кальцинации.