Поклонение волхвов. Книга 2
Шрифт:
Макамат арок, Солнце в башне Стрельца. Башня Льва еще недостроена, недалеко, ближе к Амударье, происходит схватка русских с хивинцами. Выстрелы и стоны раненых разносятся по прозрачному зимнему воздуху далеко над степью. Он стоит на башне Сестры и наблюдает за битвой. Сыны восьмого климата теснят сынов десятого, обрезанные бьют необрезанных. Его Город обе армии обошли стороной: воины не страшатся смерти, но боятся проказы. Над полем схватки висит солнце, отражаясь в штыках и саблях. Гаспар спускается вниз. Курпа быстро поднимается с земли, опять, наверное, думал. Апории и силлогизмы, силлогизмы и апории... Курпа приветствует его поцелуем в левое плечо. О чем ты думал, о Курпа? «Я думал о том, чтобы испросить вашего благословения, учитель». На что? «На предательство. Я решил предать вас, учитель. Я должен вас предать. Мне нельзя больше оставаться в том мире, который создали вы. Благословите меня на предательство, учитель!» Ничего не ответив, Гаспар поднимается на башню Близнеца. Схватка завершилась ничем, обе армии отступили. Вечер, время собирать урожай мертвых и раненых, солнце отражается в ленте Амударьи. Он спускается вниз. Курпа быстро убирает калам и чернильницу, опять, наверное, стихи: розы и соловьи, соловьи и розы... Что ты написал, о Курпа? «Я написал прошение в стихах, учитель». О чем? Курпа читает. Стихотворение в форме кыта, с парной рифмой в первом бейте. Описывается жизнь молодого шелкопряда и его превращения на пути к истине. Заканчивается словами: «В одном коконе не могут жить две бабочки. Курпа должен разорвать его скорлупу и вылететь, мотылек Курпа должен придумать свой мир. Так благословите меня на предательство, о учитель!» Ничего не ответив, он поднимается на башню Вдовы. Наступают сумерки, две армии расположились на расстоянии, похоронили мертвых, перевязали раненых и варят похлебку. Он спускается вниз. Курпа быстро убирает рубаб, опять, наверное, песни: кравчие и красавицы, красавицы и кравчие... Что ты сложил, о Курпа? «Я сложил песню-мольбу, учитель». О чем она? Курпа играет макамат арок. В песне расписываются выгоды шелководства и торговли шелком. Занятие шелком, поет Курпа, приносит не только богатство, но и сокровенное знание. Средства, вырученные на торговле шелком, можно использовать на расширение тайного учения, на вербовку новых сторонников. Заканчивалась песня словами: «Заниматься шелком – легким, блестящим – насколько это лучше, чем сидеть на одном месте среди прокаженных и возводить никому не нужные башни! Так благословите меня на предательство, о учитель!» «Хорошо, Курпа, – медленно сказал он, – ты убедил меня. Видимо, звезда, которую тебе вместе с даром стихосложения передал умирающий поэт, которую ты положил за щеку, а потом проглотил, она уже растворилась в твоем теле, вошла в кровь, желчь и лимфу. И теперь эта звезда, чьи частицы движутся в тебе и тревожат твой мозг, требует этого ухода. Да будет так. Но прежде, чем я тебя благословлю на предательство, я должен испытать, способен ли ты на него. Слушай: ты должен отправиться сейчас в войско русских...» Он наклонился к уху Курпы, в котором белела серебряная серьга, и зашептал. Курпа поднялся, кивнул и исчез в сумерках. «Благословляю тебя на предательство, – сказал Гаспар, стоя на недостроенной башне Льва. – И проклинаю тебя верностью, страшной верностью, на которую только способен ученик, вставший на свой путь. Раз в двенадцать лет ты будешь приходить ко мне и умолять сказать, как тебе жить и что тебе делать дальше. Ты так и останешься обмывальщиком трупов, и каждый раз, когда ты будешь создавать новые учения и новые миры, они будут холодеть и деревенеть под твоими руками, желтеть и издавать запах...» Он так и не узнал, совершил ли Курпа то двойное предательство, на которое он его благословил. Курпа исчез. Оба войска на следующий день выполнили странные маневры и почти полностью истребили друг друга, и лишь подоспевшее подкрепление русских решило судьбу схватки в их пользу. Он разрыл основание недостроенной башни Льва и положил туда, рядом с отрезанным локоном льва, пучок волос, срезанный с мертвого русского воина. Строительство башни сразу пошло быстрее, скоро она была достроена. Солнце в башне Стрельца, макамат арок.
Макамат зангуле, Солнце в башне Козерога. Крепостные стены завершены. Башня Сестры, башня Близнеца, башня Вдовы, башня Льва, башня Врага. И еще одна башня, Трех Царей, единственная, в основании которой не погребен локон, единственная, в которой есть ворота. Через них Город Прокаженных общается с миром, через них прокаженные со всех климатов приходят в Город и становятся его жителями. Некоторые со временем исцеляются. Одни исцеленные уходят через ворота Трех Царей обратно в мир, другие остаются и помогают в строительстве. Город имеет форму круга. У каждой башни свой оттенок, благодаря особой кладке кирпича и составу глины. Глина здесь особая, певчая. Когда дует ветер, каждая из башен издает свой тон. В середине Города вырыт широкий и глубокий колодец-сардоба, покрытый куполом. Со дна его черпают воду для питья. В колодец спускаются веревочные лестницы, они ведут в норы, которыми изрыта верхняя, самая широкая часть колодца. В этих норах прячутся от зноя, от стужи и от русских. Но русские бывают здесь редко, за все годы один отряд, один топограф и один врач в пенсне. Отряд, покружив под башнями и напылив, ускакал дальше; врач умер от солнечного удара, топограф долго чертил, измерял да и сошел под вечер с ума. Гаспару жаль их. Иногда из черных вод его памяти всплывают то русский романс, то церковное пение, то причитание матери. Раз в год, в декабре, в Городе Прокаженных устраивают праздник. На башнях загораются костры, ворота Трех Царей распахиваются. Звучит макамат зангуле, на трех верблюдах в Город въезжают три великих царя. Из подземного храма выносят звезду в серебряной оправе. Солнце в башне Козерога, макамат зангуле.
Макамат хиджаз, Солнце в башне Водолея. Прискакал молодой всадник, рожденный под знаком Водолея, из сынов десятого климата. Сказал, что он – великий князь Николай Константинович Романов, и спросил воды. Гаспар сам поднес ему воды. «Хорошая вода, давно такой здесь не пил. Переведите ему», – сказал великий князь. Гаспар молчал – перед ним стоял человек звезды. Ночью князь пришел к нему снова, уже один, бледный, с дрожащими губами. «Твоя звезда сильнее. Кто ты?» – «Я – строитель этого Города по кличке Гаспар. Я родился сорок семь лет назад, в той же стране, что и ты, жил в той же столице ее, что и ты. По оговору меня вначале заковали, хотели казнить, потом заменили смертный приговор ссылкой в киргизские степи». «Моя история похожа на твою, – ответил князь. – Я родился двадцать семь лет назад в той же стране, что и ты, жил в том же городе, что и ты. По оговору меня вначале заковали, хотели тайно убить, потом заменили смерть ссылкой в киргизские степи. Я живу в Оренбурге, тоска... Но скажи, как твое настоящее имя?» «Своего настоящего имени человек не знает, его он слышит только в момент смерти. Когда меня первый раз продавали в рабство, то назвали Джура, так они называли всех русских рабов. Когда я бежал и примкнул к артели строителей, они дали мне имя Гаспар, так называют всех русских строителей. Это имя мне понравилось. Когда меня снова продавали в рабство, я попросил и Абдулла-Живот сохранил мне это имя. А раньше, давно, меня звали так же, как и тебя – Николаем... Николаем Петровичем Триярским, если это бессмысленное сочетание звуков способно что-то сказать». Где-то пискнула летучая мышь. «Это сочетание звуков мне говорит очень много, – проговорил молодой князь. – Говорят, в раннем детстве меня подменили, и на самом деле я сын Николая Первого и женщины, которую он любил. Варвары Петровны Маринелли. Урожденной Триярской. Если это так, то вы – мой дядя, а я – ваш племянник». Гаспар посмотрел на него: «Если бы я не разучился плакать, то этот колодец переполнился бы сейчас от моих слез. Если бы я не разучился радоваться, то на каждой башне сейчас запылал бы костер. Но к чему мешать пресную воду с солью и тратить понапрасну дрова? Я разучился и плакать, и радоваться, и твои слова для меня почти такое же бессмысленное сочетание звуков, как и мое бывшее имя, как и то, что я сейчас говорю. – Помолчав, добавил: – Расскажи лучше, как ты завладел звездой. Только подожди, я позову музыканта. Макамат хиджаз способен придать смысл любому самому бессмысленному сочетанию слов». Пришел музыкант с повязкой на лице, тронул струны. Молодой князь начал: «В Англии меня познакомили с одним журналистом, который мог вызывать души умерших и получать от них ответы. Он вызвал для меня дух покойного государя. Дух написал, что единственный способ доказать мое право на престол и получить дар власти – завладеть звездой. Он указал, что она находится в иконе, которой он благословил на брак своего сына Константина, моего предполагаемого отца». «Безумец! – прервал его Гаспар, – никогда ничего не нужно выпытывать у мертвых. Все, что нужно, они сообщают сами. Когда у них что-то выпытывают, вместо них говорят бесы с зеленой кожей». Молодой князь продолжал: «Вернувшись в Петербург, я разыскал эту икону. Это была икона Владимирской Божией Матери, хранилась она в Мраморном дворце. Вся риза ее была украшена драгоценными камнями. Как узнать, который из них звезда? Я долго стоял перед ней, делая вид, что молюсь. Взгляд мой все больше привлекали три бриллианта, светившиеся в полумраке. Я сказал своему адъютанту, которому доверял, как самому себе, тайно вытащить эти бриллианты из ризы, вставив временно вместо них стекляшки, и отнести к ювелиру, чтобы тот определил... Я не собирался воровать эти камни, если бы одним из них оказалась звезда, я бы только заменил на более ценный, у меня уже была собрана нужная сумма». – «Безумец! Нельзя похищать звезду, она должна прийти сама. Тот, кто пытается ее похитить, теряет рассудок». – «Я не хотел похищать... Только заменить более ценным камнем. Но во сне я услышал женский голос, просивший меня не делать этого. Утром я первым делом кликнул своего адъютанта, чтобы остановить. Его нигде не было. Дальше началось что-то дикое. Моя мать почему-то именно в то утро решила приложиться к этой иконе. На месте бриллиантов темнели дырки, он почему-то не вставил туда стекляшки, забыл или торопился. Отец вызвал полицию, бриллианты быстро нашлись, но почему-то заложенные в ломбард. Установили, что их отнес туда мой адъютант. На допросе он сказал, что отнес их туда по моему приказу. Обыскали мой кабинет – нашли в столе ту сумму, которую я подготовил для покупки бриллианта для замены. Решили, что это те деньги, которые были получены за заложенные камни, хотя в ломбарде называли сумму гораздо меньшую. Дело быстро раздули, мать сама сообщила государю, создали особую комиссию. Они считали, что я просто нуждался в деньгах и эти деньги собирался отослать женщине, американке, с которой был близок. Я клялся, что не похищал их для того, чтобы заложить; это ведь было правдой. Мне не верили, все было против меня. Мать сказала: “Ты – не наш сын”. Произнесла она это так, что было ясно, что сказано это не в переносном значении, а в прямом. Что все эти годы она словно ждала повода, чтобы произнести эту фразу. И добавила: “А нашего сына, нашего первенца, уже нет”. Что мне было делать? Я рассказал им о звезде. Меня внимательно выслушали и объявили сумасшедшим. Заперли, стали пичкать лекарствами. Били, подсовывали игрушки. Я пытался покончить с собой, на меня натягивали смирительную рубашку. В одну из таких минут я стал молиться Божией Матери, прося простить меня, что поднял руку на икону, и дать мне умереть. В это время мне выкручивали руки и лили на затылок холодную воду. Я уже почти лишался сознания и тут увидел свет. И тот же женский голос, который обращался ко мне той ночью, сказал: “Простить не могу, могу только молить, чтобы тебя простили. Но пожалеть могу. Не те камни ты за звезду принял. Вот она”. В мою ладонь лег маленький невзрачный камень. Никогда бы не подумал... Как только лег, сверкнул необыкновенным светом и снова погас. С того дня отношение ко мне стало лучше. Почти не били, прекратились лекарства. Звезду прятал во рту, потом случайно проглотил ее. Ну, думал... выйдет... со временем...» – «Безумец! Войдя в уста человека, звезда остается в нем до смерти. Впрочем, и я прятал во рту и проглотил, когда первый раз продавали в рабство». – «Что же мне делать, Гаспар?» – «Забыть. Забыть о прежней жизни, о Петербурге, о праве на престол. Создавать свой мир здесь, в пустыне. Свою Империю, свой Город. В Оренбурге, а лучше – в каком-нибудь Ташкенте, с чистого листа. Это и есть путь человека звезды. У него все сбывается, только не там, и не так, и не тогда... Я мечтал быть архитектором, мечтал строить новые города для людей будущего из железа и стекла в России и Европе. И это сбылось. Я строю город для прокаженных, Моховкент[22], Лепроград, из глины и песка, среди азиатской пустыни». Князь поднялся: «Тогда я стану правителем пустыни, Государем Всея Пустыни. Я пророю здесь каналы, насажу деревья, разведу сады. Построю железную дорогу, я уже начал готовить проект. Я выстрою каменные дома, самым величественным будет мой дворец... Готов ли ты помогать мне в этом?» – «Люди звезды могут помогать друг другу только в детстве и юности. У меня был юный ученик, я помогал ему, он помогал мне. Но он был человеком звезды, и, как только голос его загрубел, а лица коснулась бритва, он ушел. Когда звезда Рождества раскололась на части, люди стали...» Но тут музыкант завершил макамат хиджаз, и Гаспар замолчал, чтобы не пачкать речью тишину. Молодой князь уже стоял возле башни Сестры. «Последний вопрос. Что сталось с моей подлинной матерью, вашей сестрой? Можно ли ее повидать?» – «Это не принесет тебе счастья». – «Мне не нужно счастье. Счастье делает слабым». – «Да, это слова человека звезды. Но иногда необходимо быть слабым. Сильный человек, неспособный испытывать слабость, никогда не познает, что такое сила. Мужчина, не способный чувствовать себя женщиной, никогда не познает, что такое мужество. Взрослый, не способный вести себя как ребенок, никогда не познает, что такое взрослость». Молодой князь вышел через ворота Трех Царей, которые сами распахнулись перед ним. Звякнула упряжь, простучали копыта. Гаспар упал на глину и пролежал неподвижно остаток ночи. Утром оказалось, что вода в колодце за ночь стала соленой, на башнях обнаружили погасшие угли. Солнце в башне Водолея, макамат хиджаз.
Ветер подул еще сильнее.
Курпа спит, уткнув голову в колени. Калам, китайская чернильница и русская тетрадь лежат рядом. Ветер тревожит тетрадь, подсыпает в чернильницу песка. Раз в двенадцать лет Курпа приходит сюда, молча ползет за ним на коленях. Целует его сухие и легкие ладони, работает со всеми на строительстве. Ночью, когда они одни, спрашивает: «Учитель, как жить дальше? Я не успеваю обмывать свои мысли, а мои ученики не успевают их хоронить». Гаспар отвечает медленно, с трудом подыскивая слова, потому что Курпа будет делать ровно противоположное тому, что он ему скажет. Утром он диктует ему свое жизнеописание, с трудом подыскивая слова, потому что Курпа перепишет все сказанное по-своему. Потом Курпа просит благословить на предательство и уезжает. Курпа стал стариком, состарились ученики Курпы, любовницы и жены его учеников, ученики его учеников.
Гаспар сам потерял счет времени. Да и зачем считать то, чего здесь нет?
Когда недалеко пустили железную дорогу, в Город стали наведываться посторонние: врачи, чиновники, женщины. Но, кроме башен, сардобы, нескольких хижин, пыли и песка они не видят здесь ничего. Весь Город он возвел под землей, превратив прежние норы в большие пещеры. Там – дома, там – храм, театр и лепрозорий. Но пока не прозвучал макамат кучек, соответствующий башне Рыб, город не может быть достроен.
Курпа шевелится во сне, сжимает губы. Как человек звезды, он притягивал женщин, они шли за ним молчаливой, напряженной толпой. Когда Курпа приходил в Город, женщины устраивали неподалеку палатки, варили шурпу, воспитывали детей. Любимицей Курпы была старая горбунья; Курпа признался, что она его бьет. «Оставь их, любовь приносит человеку звезды в пять раз больше мучений, чем обычному», – сказал Гаспар. Курпа каждый раз обещал и каждый раз приходил с новой толпой, еще больше. «Я их не люблю, – говорил он, – они просто часть моего мира. Единственная живая его часть». И снова уходил через ворота Трех Царей, которые сами распахивались перед ним.
Иногда Гаспар выходил из Города, садился на холм и ждал свою смерть. Здесь, за пределами его мира, ей будет легче забрать его. Чтобы привлечь ее, он называл вслух свои годы, восемь по десять, перечислял то, что пережил, и тех, кого пережил. «Голова моя стала белой, как цветущее дерево, но от этого дерева нет иного плода, кроме скорби...» Все это самообман. Пока не прозвучит макамат кучек в башне Рыб, пока город недостроен, он не может умереть. Сколько раз при входе Солнца в башню Рыб он просил наиграть этот макамат... Рвались струны, ломались колки, мелодия звучала фальшиво. Значит, еще не время. Еще не время. Что-то еще должно произойти. Должно. Но когда?
Ветер дул в сторону, противоположную приходившим новостям.
Значит, новостей можно не ждать. Он и не ждал.
Постепенно в его голове сам собой складывался замысел...
Ташкент, 22 июня 1912 года
Выстрелила полуденная пушка.
Отец Кирилл в соломенной шляпе свернул на Головачевскую и пристроился под тень тополей. Шел он крупными шагами, но не торопясь. Заседание назначено на двенадцать, соберутся не ранее полпервого.
С приходом лета город, и без того неспешный, начинал жить по-черепашьи. Прятался под панцирь домов, навесов, виноградных шпалер, под тень от общественных деревьев и без нужды оттуда не высовывался. Женщины освежали себя китайскими веерами, мужчины – газетами консервативного и умеренно-либерального толка; в туземном городе доставали из сундука елпигич[23] и крутили пред лицом.
В саду у отца Кирилла распустилась магнолия. Вокруг нее гудели пчелы. Запах шел невероятный.
Мимо отца Кирилла неспешно пробежала лошадка, плеснул хвост.
Отец Кирилл обернулся. Пролетка была уже в конце улицы, в ней – дама в белом.
Отец Кирилл глядел на пролетку, на даму. Рот у него раскрылся, глаза, наоборот, сощурились из-за солнца и небольшой близорукости, которой страдал.
– Не может быть... – сказал вслух. – Мутка, здесь... Она бы...
Неловко побежал в сторону пролетки. Почувствовал, что на него смотрят («батюшка бегает»). Махнул рукой. Хотел крикнуть, не крикнул.
«Конечно не Мутка. – Остановился, дыша. – Однако...»
Поправил шляпу.
Отец Кирилл шел, сердце стучало. Пролетка, женщина в белом, Муткины волосы. «Пора уже очки», – думал отец Кирилл. Представил себя в очках.
Фасад, как у многих домов нового Ташкента, был не вынесен, а углублен. Тень отца Кирилла переломилась через четыре ступеньки и застыла. Дверь была завешена марлей, на пороге влажная тряпка.
– Ноги! Ноги! – крикнули изнутри.
Отец Кирилл потоптался на тряпке и нырнул в марлю.
В коридоре домывали пол, было сыро. На отца Кирилла тут же села муха. Старуха водила по полу шваброй.
– Идите уж... Не стойте.
Отец Кирилл обошел поломойку, грозную, аки полки со знаменами, и двинулся по коридору. Заметив над дверью икону Владимирской и рубиновый огонек, сложил троеперстие.
– Ноги! – крикнул голос.
В затылок повеяло – кто-то вошел следом.
– Что, ведьма, озеро Иссыкульское тут напрудила? – спросил тенор, тут же опознанный: отец Иулиан Кругер.