Покушение
Шрифт:
— Удостоверения личности для нас уже готовы, — сообщил Леман. — Продовольственные карточки принесут завтра. Я заказал также полдюжины всяких справок и проездные билеты на метро.
— Кроме того, если я вас правильно понял, вы намерены открыть малярное предприятие…
— Но это только побочное занятие, — небрежно заметил Леман. — В моей голове рождаются более грандиозные проекты.
— Поэтому вы и интересуетесь моей памятью?
Леман кивнул:
— Я не собираюсь целыми днями сидеть в каморке и выползать на улицу только по ночам. Я хочу найти для себя более полезное занятие…
Этот день — 21 июля — они провели в квартире драматурга. Фон Бракведе сразу же набросился на книги: схватил штук шесть и теперь читал, сидя около балконной двери. Леман починил водопроводный кран в кухне и с помощью магнита заставил электрический счетчик вращаться в обратную сторону. Потом он стал искать, чем бы еще заняться.
— А знаете, господин фон Бракведе, что бы я сейчас с большим удовольствием делал? Мастерил.
Граф опустил раскрытую книгу, с удивлением посмотрел на Гнома и спросил:
— Надеюсь, вы не собираетесь заниматься своим любимым ремеслом?
— Только чтобы не разучиться окончательно.
— Неужели вам мало того, что произошло? Двадцатое июля было лишь вчера.
— А почему мы должны пропускать хотя бы один день? Где-то ведь хранится взрывчатка, не так ли? И мне бы хотелось ее заполучить. Вот и все.
Фон Бракведе покачал головой:
— Зачем?
— Просто так. Не всегда же знаешь наперед, для чего это пригодится.
— Ах, вот оно что! Вам нужен адрес соответствующего заведения.
— Разумеется. Нам необходимо появиться там раньше гестапо.
Граф фон Бракведе понимающе подмигнул Леману:
— Это совсем неплохая идея. Кто знает, кого мы тем самым избавим от трудностей. — Он написал на клочке бумаги адрес и протянул товарищу: — Вот, попробуйте получить вашу взрывчатку.
Уже 21 июля Эрнст Кальтенбруннер, шеф главного управления имперской безопасности, был назначен председателем «Особой комиссии по делу 20 июля». В ее состав входил и штурмбанфюрер СС Майер. По приказу фюрера комиссия ежедневно представляла ему подробный доклад о ходе расследования. Рассказывали, что уже вскоре комиссия насчитывала одиннадцать подотделов, в которых было задействовано около четырехсот гестаповцев. Они допросили почти семь тысяч подозреваемых, из них свыше тысячи человек были арестованы, а несколько сот убиты.
22 июля рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер прибыл на Бендлерштрассе. Офицеры, оставшиеся на своих постах, собрались для его встречи. Гиммлер произнес речь, в которой апеллировал к чести, совести офицеров и их верности фюреру, и троекратно прокричал «зиг хайль» — ведь как-никак он был теперь командующим армией резерва.
Вскоре получил новое назначение и доктор Йозеф Геббельс — он стал «генеральным уполномоченным по тотальному ведению войны». Рейхсминистр тотчас же приступил к исполнению новых обязанностей, произнеся одну из своих зажигательных речей. Она-то и послужила сигналом для того потока крикливых оскорблений, который обрушился на заговорщиков.
Рейхсмаршал Геринг окрестил участников событий 20 июля «жалкой кликой бывших генералов, которых давно следовало прогнать за их плохое и трусливое командование». Гросс-адмирал Дениц назвал их негодяями и пособниками врага, а Гиммлер — «саботажниками» и «союзниками враждебных иностранных держав».
Не отставал от них и рейхслейтер Борман — доверенное лицо Гитлера. Он назвал заговорщиков «мелкими людишками» и долго запугивал своих слушателей их якобы имевшей место попыткой заключить мир с Москвой.
Его в свою очередь постарался превзойти генерал-полковник Йодль. Он высказал мнение, что заговорщики были связаны с иезуитами, и заявил, что этих негодяев следует считать еще более гнусными преступниками, чем самые подлые рецидивисты.
В своем усердии обличители заговорщиков зашли так далеко, что министр иностранных дел фон Риббентроп лишился покоя, подыскивая более сильные выражения. В конце концов он назвал фон Штауффенберга «умственно неполноценным субъектом в форме полковника». А рейхслейтер Лей в пьяной злобе вопил: «Истребить всех!»
Однако это было слишком. И фюрер издал секретный приказ, согласно которому впредь не следовало допускать подобных выпадов, так как многие представители столь яростно поносимой «дворянской офицерской клики» служили ему, фюреру, верой и правдой.
И рейхсминистр Геббельс, этот бессовестный ловкач, как всегда, сразу нашел нужный тон: в своей речи по радио он назвал полковника Штауффенберга «злым, дегенеративным существом», «убедительно» доказал, что заговор был подготовлен в стане врага, недаром заговорщики взрывчатку позаимствовали у Англии, деньги — у Америки, а идеи — у Советов. Не преминул он также протрубить в фанфары: «Если спасение фюрера от напасти не было чудом, тогда на свете вообще не бывает чудес». А в заключение своей «содержательной» речи рейхсминистр затронул самые чувствительные струны души тех верующих, которые ставили Гитлера наравне с господом богом. «Мы можем быть уверены в том, — воскликнул он, — что всевышний не сумел бы явить нам свою милость более явно, чем через это чудодейственное спасение фюрера».
Рыдали женщины, не стыдились своих скупых слез солдаты. Телеграммами с заверениями в преданности фюреру можно было заполнять бельевые корзины. Нашлись даже священники, которые отслужили благодарственные молебны в честь спасения фюрера. А Геббельс в узком кругу с довольной ухмылкой заявил: «Гитлеру необходима была бомба под задницу, чтобы он образумился».
— Элизабет, что стало с нами? — чуть слышно спросил Константин. Ему очень хотелось подойти, обнять девушку, объяснить ей, что его волнует, но он не находил слов.
Лицо Элизабет было таким бледным, что походило на застывшую маску.
— Пусть меня арестуют, — сказала она. — По сравнению с тем, что происходит вокруг, это неважно.
— Но для меня это очень важно! — в отчаянии воскликнул Константин. — Для меня ты — все.
В изнеможении он опустился на стул, на тот самый стул, на котором совсем недавно лежала его одежда. Однако сейчас он об этом не думал.
— Теперь тебе о многом придется забыть, — назидательно сказала Элизабет. — В такое время, как нынешнее, нельзя жить, как хочется. Мы ведь с тобой попробовали — и ничего у нас не вышло. Мы должны подумать о твоем брате, он сейчас для нас — самое главное. И мне бы очень хотелось, чтобы ты сумел понять это.