Полет шершня
Шрифт:
– Но зачем же ты это сделал? – жалобно вздохнула мать.
Что он мог ей ответить?
На ужин она дала ему ветчину с хлебом.
– Есть новости о дяде Иоахиме? – спросил он.
– Никаких. Никто не отвечает на письма.
Свои беды казались Харальду пустяком, стоило подумать о двоюродной сестре Монике, – та осталась без гроша, без крова и, хуже всего, даже не знала, жив ли ее отец. До войны приезды Гольдштейнов были в семье главным событием года. На две недели по-монастырски пресный пасторский дом преображался, оживлялся, звенел
Он включил радио. Новости были плохие. Британский десант в Северной Африке закончился полным крахом, половина танков потеряна либо вследствие поломок в условиях пустыни, либо под огнем немецких орудий. Влияние гитлеровской коалиции в Африке осталось непоколебленным. Версии событий в изложении датского радио и Би-би-си в основном совпадали.
В полночь над головой пролетела эскадрилья бомбардировщиков. Задрав голову, Харальд увидел, что летят они на восток. Значит, британские. У Британии теперь только бомбардировщики и остались.
Он вернулся в дом, отца по-прежнему не было.
– Отец может пробыть там всю ночь, – пояснила мать. – Иди-ка укладывайся спать.
Долгое время Харальд лежал без сна, спрашивая себя, почему так страшит его встреча с отцом. Бить взрослого сына тот не станет. Гнев отца, конечно, ужасен, но подумаешь – взбучка! Харальда не так легко напугать. Скорее наоборот: в нем сильна склонность оспаривать авторитеты и из чистого бунтарства противостоять им.
Короткая ночь скоро подошла к концу, и вокруг закрытого шторой окна, как рама, засветился прямоугольник серого утреннего света. Харальд задремал. Последней его мыслью было, что, пожалуй, по-настоящему он боится не за себя, а за отца, который страдает.
Разбудили его через час.
Дверь рывком распахнулась, стало светло, и у постели возник пастор, в полном одеянии, подбоченившись, подбородок вперед.
– Как ты мог? – закричал он.
Харальд, моргая, сел. Отец, высокий, лысый, весь в черном, жег его пронзительным голубым взором, от которого трепетала вся община.
– О чем ты только думал? – гремел он. – Что на тебя нашло?
Харальду не хотелось прятаться в кровати под одеялом, как маленькому. Отбросив простыню, он встал. Поскольку было тепло, спал он только в трусах.
– Прикрой себя, сын! Ты почти нагой!
Обвинение было так нелепо, что Харальд не выдержал и огрызнулся.
– Если вид исподнего тебя оскорбляет, не входи ко мне в комнату, не постучавшись.
– Стучаться?! В моем собственном доме? Тоже придумал!
У Харальда возникло знакомое чувство, что у отца в запасе ответ на все.
– Да сейчас я оденусь, –
– Что за дьявол тобой овладел? Как ты смел навлечь позор на себя, на семью, на школу, на церковь наконец?!
Харальд натянул брюки и повернулся лицом к отцу.
– Так что же? – бушевал пастор. – Может, соизволишь ответить?
– Прости, я думал, это вопросы риторические. – Харальд и сам поразился, что его хватило на холодный сарказм.
Но отец разошелся еще сильней.
– И не бравируй тут своей образованностью! Я тоже учился в Янсборге.
– Я не бравирую. Я спрашиваю: есть ли какой-то шанс, что ты меня выслушаешь.
Пастор вскинул руку – похоже, чтобы ударить, – но не ударил.
«Это было бы кстати», – подумал Харальд.
Независимо от того, принял бы он удар безропотно или ответил ударом, в любом случае насилие стало бы выходом из положения.
Но отец не собирался облегчать ему жизнь. Он опустил руку.
– Что ж, я слушаю. Что ты можешь сказать в свое оправдание?
Харальд собрался с мыслями. В поезде он перебрал множество вариантов защиты, сочинил несколько речей, украсив их ораторскими приемами, но теперь все вылетело из памяти.
– Мне очень жаль, что я расписал сторожевой пост, потому что это пустой жест, детское выражение протеста.
– Ну хоть что-то!
Он подумал, не рассказать ли отцу про свою связь с Сопротивлением, но тут же отказался от этой идеи, опасаясь насмешек. Кроме того, теперь, когда Поуля нет, возможно, и Сопротивление существовать перестало. Нет, каясь, лучше сосредоточиться на личном.
– Мне стыдно, что я навлек позор на школу и подвел Хейса, он человек добрый. Мне стыдно, что я напился, потому что утром после того мне было ужасно мерзко. И больше всего мне стыдно, что из-за меня расстроилась мама.
– А отец?
Харальд покачал головой.
– Ты расстроен, потому что Акселю Флеммингу об этом известно и он не даст тебе спуску. Уязвлена твоя гордость, но не думаю, чтобы ты так уж волновался из-за меня.
– Гордость? – взревел отец. – При чем тут гордость? Я старался вырастить своих сыновей достойными, трезвыми, богобоязненными людьми, а ты подвел меня!
– Послушай, – вздохнул Харальд, – ничего страшного не произошло. Большинство мужчин напиваются…
– Но не мои сыновья!
– …хоть раз в жизни.
– Но тебя арестовали!
– Ну, не повезло.
– За недостойное поведение!
– Мне даже обвинения не предъявили. Сержант в полиции только посмеялся. «Шутников мы не ловим», – сказал он. Меня бы даже из школы не исключили, если бы Петер Флемминг не взял Хейса за горло.
– Даже не думай смотреть на это как на пустяк! Никто в нашей семье покуда не попадал в тюрьму. Ты запятнал нашу честь! – Внезапно выражение лица пастора изменилось. Впервые на нем отразилась скорее печаль, чем гнев. – Позор, даже ежели б никто в мире никогда не узнал об этом, кроме меня.