Полибий и его герои

Бобровникова Татьяна Андреевна

Бой длился недолго. Македонцы были разбиты и обращены в бегство. Персея окружала горстка друзей. Чтобы его не узнали, он скинул багряницу, а корону нес в руках. С каждым шагом друзей становилось все меньше. Кто-то отстал, чтобы напоить коня, кто-то остановился, чтобы завязать обувь… Но ни один не возвращался назад. Персей был всеми брошен и всеми покинут. Но македонцы боялись вовсе не римлян, а… самого царя. Он имел ужасное обыкновение во всех бедах непременно находить козла отпущения и сваливать на него все неудачи. И они уже чувствовали, что будут виноваты в сегодняшнем поражении. И верно, когда ночью он добрался наконец до своего дворца, то немедленно умертвил двух вельмож, которые вышли к нему навстречу. Тут уж разбежались все.

Царь укрылся пока в Амфиполе. Он хотел было поднять дух граждан и произнести перед ними речь. Взошел на ораторское возвышение, но не смог вымолвить ни слова. Едва он открывал рот, как начинал плакать и всхлипывать. Наконец

он махнул рукой и удалился к себе рыдать, а говорить с народом поручил критянину Евандру, наемному убийце, состоявшему у него на службе. Но у того тоже ничего не получилось. Озлобленный народ вопил:

— Убирайтесь, нас и так уже мало — не хотим из-за вас гибнуть! (Liv. XLIV, 45, 1–11; XLII, 15).

Возле царя осталось только несколько критян. Остались вовсе не из преданности. Словно мухи к меду, они липли к царскому золоту (Плутарх). Персей был так напуган и убит, что разрешил им взять несколько золотых чаш. Сам же поспешно собрал сундучок с золотом, взял семью и бежал, охраняемый критянами. Но вскоре царь одумался и затосковал. Мысль о чашах, которые он так легкомысленно отдал критянам, свербила его мозг. Наконец он не выдержал и стал говорить, что чаши — это семейная реликвия. Из них пил сам Александр Великий. Он заклинал критян отдать чаши, а сам клялся и божился, что выплатит их стоимость деньгами. Некоторые поверили, вернули и остались в дураках. Ничего он им не отдал, а еще выклянчил у друзей 30 талантов на дорогу, отплыл на Самофракию и припал к алтарю Диоскуров.

Римляне, стоявшие там с флотом, прекрасно его видели. Но не могли же они вломиться в святилище. Оставалось только следить, чтобы царь не бежал дальше. А Персей тем временем нашел еще одного критянина, владельца небольшого судна, и уговорил увезти его ночью. Условились, что сначала критянин положит пожитки царя, а в следующую ночь возьмет его самого вместе с семьей. Ночью Персей протиснулся сквозь узкую щель в святилище. За ним вылезли жена и дети. Они побежали на берег. И тут набережная огласилась душераздирающим воплем — корабль исчез! Критянин давно уплыл, уплыл вместе с сундучком! Царь метался по берегу и ломал руки. Но тут стало светать, и он стремглав бежал в свое укрытие. Детей же передал Иону. Этот Ион был некогда его любовником, поэтому царь ему верил. Но он оказался бессовестным негодяем и выдал детей римлянам. Последний удар добил несчастного. «Это главным образом и вынудило Персея отдаться в руки врагов — ведь даже дикий зверь покорно склоняется перед тем, кто отобрал у него детенышей» (Плутарх). Персей положил сдаться непременно Назике, который славился великодушием. Но Назика был далеко. У царя не было выбора, и он сдался начальнику флота. Оттуда его отправили в ставку главнокомандующего (Plut. Paul. 23–26).

Когда Эмилию пришла весть, что к нему везут Персея, который «в один час из царя стал пленником» (Валерий Максим), он созвал своих легатов и офицеров. Среди них были два его сына Квинт Фабий и Публий Сципион, совсем еще юноши, но отличившиеся уже на войне исключительной отвагой. Сам консул сел на почетное место, остальные уселись вокруг. Главнокомандующий строго внушал, что нет ничего подлее, чем издеваться над поверженным врагом. Поэтому, боже их упаси, словом, жестом или взглядом выразить глумливое торжество. И вот они увидали Персея. Без короны и багряницы, в рубище, совсем один брел он по дороге. Эмилий Павел встал и, сделав знак остальным не двигаться, поспешил ему навстречу. Подойдя к Персею, он протянул ему руку, но тот вдруг с жалобным воплем простерся перед ним ниц. С отвращением глядел Эмилий на царя, валявшегося у него в ногах. На минуту презрение заглушило в нем все чувства жалости и сострадания. Но римлянин овладел собой, поднял пленника, усадил его на почетное место и ласково заговорил с ним по-гречески. На все лады он пытался хоть немного успокоить и ободрить несчастного. Он говорил, что совершенно уверен — жизни царя не угрожает опасность. Римляне никогда не казнили царей. Сам же он сделает все возможное, чтобы облегчить его участь. В заключение он просил царя сделать ему честь и отобедать с ним. С тех пор Персей и его семья жили в ставке полководца как самые почетные гости.

Рассказав о том приеме, который Эмилий оказал пленному Персею, римский писатель Валерий Максим говорит, что римляне колеблются, не зная, когда их полководец был достойнее уважения — в битве ли при Пидне или сейчас? Ибо «конечно, великолепно повергать врагов, но не менее достойно хвалы и уметь пожалеть несчастного» (Polyb. XXIX; 27; Plut. Paul. 27; Val. Max. V, 1, 8; Liv. XLV, 35, 7–8; 28).

Когда царь удалился в палатку, Эмилий некоторое время сидел в глубокой задумчивости. Лицо его было торжественно и печально. Наконец он заговорил уже на латыни. Он говорил о том, как хрупко и бренно человеческое счастье, как непостоянна и ненадежна судьба. В один миг она бросила к ногам римлян наследие Александра, но «неужели после всего этого вы

станете утверждать, что наши удачи нерушимы перед лицом времени?» И он настойчиво внушал, чтобы они никогда не зазнавались в счастье и «ни с кем никогда не поступали нагло и беспощадно». Казалось, он ощущал себя орудием судьбы, и роль эта представлялась ему грустной (Polyb. XXIX; 20; Plut. Paul. 27).

После победы Эмилий дал воинам отдых, а сам отправился смотреть чудеса Эллады, о которых столько слышал и вот только теперь на старости лет смог посмотреть. Он проехал всю страну с севера на юг. Эмилий не утратил способности изумляться и на все глядел с детским восхищением. Он был и в Дельфах, и в таинственной пещере Трофония, и в Авлиде, где Агамемнон принес в жертву родную дочь. Подымался на Акрополь и осматривал Спарту. И изумление его не убывало, а час от часу возрастало. Больше всего путешественнику понравилась Олимпия. Там стояла знаменитая статуя Зевса работы Фидия. Паломники толпами текли сюда, чтобы только взглянуть на нее. Они с восторгом рассказывали, что забывали все свои печали и заботы, глядя на милостивый лик бога. Эмилий Павел был человек глубоко религиозный. Все эти изображения были для него не просто красивыми статуями. Они вызывали у него молитвенное и благоговейное чувство. Сейчас ему показалось, что он въявь узрел божество. Он стоял пораженный. «Зевс потряс его до глубины» (Ливий). Наконец он медленно произнес, «что, по его мнению, один Фидий верно воспроизвел гомеровского Зевса, ибо действительность превзошла даже высокое представление, которое он имел об этом изображении» (Polyb. XXX, 10, 3–6; Liv. XLV, 28, 5). Эмилий видал в Элладе много чудес. Но остался верен Фидию. Он привез в Рим много статуй. Но одну взял себе. То была Афина работы Фидия. Однако Эмилий Павел не внес ее в свой дом, не украсил ею свой кабинет или внутренний садик. В его доме, говорит Цицерон, обитали слава и доблесть, статуй и картин, вывезенных из завоеванных стран, у него не было (Verr. II, 1, 55). Он посвятил Афину в храм Фортуны Сего Дня, маленькую часовенку, которую он основал в честь своей победы (Plin. N. Н. XXXIV, 54) [28] .

28

В афинском Акрополе стояли две огромные статуи богини Афины. Речь идет не о них, а о какой-то небольшой статуе работы Фидия, его школы или, быть может, копии, сделанной для полководца.

Вернувшись, Эмилий, к своему изумлению, не нашел Персея в лагере. На его тревожные вопросы ему объяснили, что царственного пленника отпустили погулять, очевидно, боясь, что он впадет в депрессию. Сопровождает ли его охрана? Разумеется, нет. Ведь это может обидеть несчастного. С пленником, когда он воротился, Эмилий был по обыкновению очень ласков, ни словом не упомянул о его странной отлучке, но зато самым суровым образом отчитал офицера за то, что он отпустил царя бродить по только что покоренной стране. Тут увидал он новое диво: хорошую черепицу. Солдаты весело таскали ее к своим палаткам. Эмилий спросил, что это такое. Оказывается, солдаты ободрали черепицу в соседнем городе и собирались укрепить ею свои зимние квартиры. Эмилий резко повернулся к офицеру и сказал, что нельзя же до такой степени распускать войско. Затем приказал солдатам немедленно идти обратно, вернуть черепицу и не просто вернуть, а починить все дома да побыстрее (Liv. XLV, 28, 9–11).

Велика была победа Эмилия. И тем страннее казался оказанный ему в Риме прием. В Македонии одновременно было трое военачальников — Эмилий Павел, Октавий и Аниций; эти последние вели себя как подчиненные консула. Но «посредственности зависть не угрожает — она поражает вершины. Триумф Октавия и Аниция не оспаривался, а Павел, с которым те двое и сами постыдились бы равняться стал жертвой злобной ревности» (Liv. XLV, 35, 5). Повторилась всегдашняя история. Воины невзлюбили консула, и этим воспользовался один ловкий демагог, личный его враг. Они взбаламутили народ. В триумфе Эмилию решено было отказать.

Триумф был высшей наградой полководца, и римляне не так-то легко от нее отступались. Они боролись до последнего. Но Эмилий Павел сделан был из другого теста. Всем ясно стало, что он сурово и презрительно выслушает приговор и, ни слова не говоря, удалится. На это-то, видимо, и рассчитывал демагог. Но тут о происходящем узнали сенаторы. Они были возмущены этой неслыханной несправедливостью. Все спрашивали, что в конце концов хотят — чтобы военачальник умел льстить и заискивать перед толпой или командовать армией? А один знатный человек, старый воин, вскочил и бросился в народное собрание, крича, что хочет посмотреть в глаза этим неблагодарным мерзавцам. Он ворвался на сходку и произнес сильную и гневную речь. Народ устыдился. Триумф был разрешен (Plut. Paul. 31).