Политбюро. Механизмы политической власти в 1930-е годы
Шрифт:
Несмотря на общую жёсткую линию в отношении права выезда ссыльных из мест ссылки, в некоторых случаях правительство разрешало ссыльной и высланной молодёжи относительно свободное передвижение по стране или в отдельных регионах.
27 января 1935 г. группа молодёжи, высланной с родителями из Ленинграда в Уфу, обратилась с телеграммой на имя Сталина, Молотова и Ягоды. «Мы, нижеподписавшиеся юноши и девушки в возрасте от 18 до 25 лет, высланные из Ленинграда за социальное прошлое родителей или родственников, находясь в крайне тяжёлом положении, — говорилось в телеграмме, — обращаемся к Вам с просьбой снять с нас незаслуженное наказание — административную высылку, восстановить во всех гражданских правах и разрешить проживание на всей территории Союза. Не можем отвечать за социальное прошлое родных в силу своего возраста, с прошлым не имеем ничего общего, рождены в революцию, возращены и воспитаны советской властью, являемся честными советскими студентами, рабочими и служащими. Горячо желаем снова влиться в ряды советской молодёжи и включиться в стройку социализма». В тот же день Молотов переслал телеграмму Вышинскому с резолюцией: «Прошу Вас от себя и от т. Сталина внимательно и быстро разобраться в этом деле — надо дать ответ и, видимо, — пойти им навстречу» [383] . Вышинский немедленно сообщил Молотову, что затребовал дела уфимских заявителей и одновременно поставил вопрос о возможности принятия общего постановления, предусматривающего отмену высылки для всех молодых людей, высланных в административном порядке вместе с родителями [384] . Эта идея Вышинского, однако, поддержки не получила. Было решено ограничиться решением по конкретному ленинградскому случаю. 28 февраля 1936 г. Политбюро утвердило подготовленное Вышинским и заместителем наркома внутренних дел СССР Г.Е. Прокофьевым постановление СНК и ЦК: «В отношении учащихся высших учебных заведений или занимающихся самостоятельным общественно полезным трудом, высланных в 1935 г. из Ленинграда в административном порядке вместе с их родителями, в связи с социальным происхождением и прошлой деятельностью последних, но лично ничем не опороченных, — высылку отменить и разрешить им свободное проживание на всей территории Союза ССР» [385] . 14 марта Вышинский сообщил Сталину и Молотову, что проверке на основании постановления от 28 февраля подлежали около 6 тыс. дел [386] .
383
ГАРФ. Ф. Р-8131. Оп. 37. Д. 70. Л. 165.
384
Там же. Л. 53.
385
РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 163.Д. 1098. Л. 7.
386
ГАРФ. Ф. Р-8131. Оп. 37. Д. 70. Л. 231.
Столь же ограниченное значение имело постановление ЦИК СССР от 10 июля 1936 г. «О разрешении Игарскому горсовету предоставлять льготы отдельным категориям спецпереселенцев и их семьям». Это решение было инициировано секретарём Игарского горкома ВКП(б) В. Остроумовой, которая 25 мая 1936 г. обратилась с обширным письмом к Сталину и Молотову. Остроумова обращала внимание, в частности, на то, что даже восстановленные в правах спецпереселенцы (в основном, молодёжь) не имели права выезжать из Игарки. Она сообщала, что «опубликование декрета о праве поступления в высшие учебные заведения вне зависимости от социального происхождения вызвало большой подъём среди молодёжи Игарки. Горсовет, горком получили ряд заявлений от оканчивающих 7-ми и 10-летку о содействии в выезде и поступлении в высшие учебные заведения… Но краевые организации (Наркомвнудел) прислали разъяснение, что поездка в высшие учебные заведения детей спецпереселенцев и восстановленных в правах по Красноярскому краю разрешается не дальше гор. Красноярска и, кроме того, в каждом конкретном случае — с разрешения краевого Наркомвнудела». Остроумова просила дать возможность Игарскому горсовету самостоятельно восстанавливать в правах наиболее проверенных рабочих-стахановцев из детей спецпереселенцев до 25-летнего возраста, пробывших в Игарке не менее 5 лет; давать разрешение на передвижение восстановленных в правах спецпереселенцев в пределах Енисейского Заполярья, а также на выезд во все города СССР отличникам учёбы из детей спецпереселенцев для поступления в вузы [387] . Вопрос рассматривался в Политбюро, которое решило удовлетворить эти просьбы Остроумовой.
387
Там же. Ф. Р-5446. Оп. 13. Д. 926. Л. 11,30–32.
29 марта 1936 г. Сталин, Молотов, Каганович и Ворошилов поставили свои подписи под постановлением Политбюро по делу колхозницы Обозной [388] , имевшим ярко выраженный пропагандисткий характер. Из многих случаев дискриминации детей «кулаков» и других «лишенцев» был избран факт отказа в приёме на курсы трактористов 17-летней колхознице из Северо-Кавказского края Л.А. Обозной на том основании, что она — дочь высланного кулака. Обозная обратилась с жалобой в ЦК, сельскохозяйственный отдел провёл проверку дела, а руководство партии решило поднять его на принципиальную высоту, проиллюстрировав действенность лозунга «сын за отца не отвечает». Постановление ЦК, в котором осуждался незаконный отказ в приёме Обозной на курсы как «нарушение указаний партии и правительства», было опубликовано в газетах.
388
РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 163. Д. 1102. Л. 61.
Ещё через несколько недель, 21 апреля 1936 г., в газетах было помещено постановление ЦИК (днём раньше утверждённое Политбюро) о казаках Северо-Кавказского и Азово-Черноморского краев. «Учитывая преданность казачества советской власти», правительство отменило ранее существовавшие ограничения на службу казачества в Красной армии. Тогда же Политбюро утвердило приказ наркома обороны о создании казачьих кавалерийских частей.
Определяющее значение для «умиротворения» общества имело продолжение в 1935–1936 гг. «умеренной» экономической политики. Особенно значительные уступки после долгих лет коллективизации и продразвёрстки были сделаны крестьянству. Документы второго съезда колхозников-ударников (февраль 1935 г.), утверждённые затем правительством в качестве закона, давали определённую гарантию на ведение и расширение личных подсобных хозяйств. Приусадебные хозяйства колхозников, благодаря этому, развивались в годы второй пятилетки особенно быстрыми темпами, что способствовало некоторому подъёму сельскохозяйственного производства и улучшению продовольственного положения страны. В 1937 г. в общем объёме валовой продукции колхозного сектора удельный вес приусадебных хозяйств составлял по картофелю и овощам 52,1, по плодовым культурам — 56,6, по молоку — 71,4, по мясу — 70,9 процентов [389] . Приобретя столь важное экономическое значение, личные крестьянские хозяйства постепенно превращались в основу формирования объективно антиколхозных, «квазичастнособственнических» отношений. Во второй половине 30-х годов в деревне наблюдалась тенденция передачи колхозных земель в аренду крестьянам, причём в размерах, значительно превышающих установленные законом предельные нормы приусадебных хозяйств. Нередко крестьяне распоряжались своими наделами как собственники — продавали, дарили, сдавали в аренду.
389
Зеленин И.Е. Был ли «колхозный неонэп»? С. 118.
Схожие «рыночные» процессы усилились в 1935–1936 гг. и в индустриальных отраслях. Продолжалось некоторое расширение прав хозяйственных руководителей. Приоритет государства в экономической иерархии дополнялся горизонтальными отношениями между предприятиями, которые включали в себя неплановые и даже нелегальные обмены и соглашения, сглаживавшие противоречия жёсткого централизованного планирования. Большую дееспособность экономической системе придавала активная политика материального стимулирования труда. Пик практической реализации лозунгов о «зажиточной жизни» пришёлся на 1935–1936 гг., когда произошла отмена карточной системы и поощрялась выплата сверхвысоких стахановских заработков.
Относительно сбалансированная экономическая политика способствовала достижению значительных результатов. В экономическом отношении 1935–1936 гг. были одним из самых успешных периодов довоенных пятилеток.
Стремление обеспечить устойчивое развитие народного хозяйства было, скорее всего, одной из главных причин продолжения «умеренной» политики в течение почти двух лет после убийства Кирова. Советские руководители, наученные печальным опытом предшествующих кризисов, хорошо знали, какие экономические проблемы создаёт политическая неустойчивость в стране, какими издержками оборачивается каждая репрессивно-политическая кампания. Многие факты позволяют предполагать, что сталинское руководство в этот период действительно рассчитывало на успех «умиротворения» общества, на достижение определённой социальной стабильности на основе «примирения» хотя бы с частью тех слоёв населения, которые в предшествующие несколько лет подвергались дискриминации и репрессиям. Свою роль играли внешнеполитические расчёты — надежды на «полевение» западноевропейских стран, одним из главных факторов которого Сталин считал благоприятный образ «процветающего» и «демократического» СССР. В сопроводительной записке к проекту решения Политбюро об изменениях в конституции и создании конституционной комиссии, которое было принято Политбюро 31 января 1935 г., Сталин, например, писал: «По-моему, дело с конституцией Союза ССР состоит куда сложнее, чем это может показаться на первый взгляд. Во-первых, систему выборов надо менять не только в смысле уничтожения её многостепенности. Её надо менять ещё в смысле замены открытого голосования закрытым (тайным) голосованием. Мы можем и должны пойти в этом деле до конца, не останавливаясь на полдороге. Обстановка и соотношение сил в нашей стране в данный момент таковы, что мы можем только выиграть политически на этом деле. Я уже не говорю о том, что необходимость такой реформы диктуется интересами международного революционного движения, ибо подобная реформа обязательно должна сыграть роль сильнейшего орудия, бьющего по международному фашизму…» [390]
390
РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 163. Д. 1052. Л. 153. К сожалению, среди подлинников протоколов Политбюро сохранилась только первая страница этой записки с отметками о голосовании. Полный её текст, судя по всему, находится в Президентском архиве, в фонде Сталина.
В общем, ситуация в стране в 1935–1936 гг. свидетельствовала о том, что Сталин на данном этапе рассчитывал достичь поставленной цели при помощи совмещения репрессивно-террористических акций с относительно «умеренной» политикой. Хотя уровень репрессий был высоким (в 1935 г. по делам, расследуемым НКВД, было осуждено 267 тыс., а в 1936 г. — 274 тыс. человек [391] ), он не достиг чрезвычайных размеров как периода «раскулачивания» в начале 1930-х гг., так и времени «большого террора» 1937–1938 гг. Смягчение же нажима на «социально чуждые» слои населения и особенно демонстративное «примирение» с молодым поколением «бывших» (прежде всего с детьми «кулаков») по принципу «сын за отца не отвечает», вселяло надежды на относительно мирное упрочение социальной стабильности и преодоление наиболее острых противоречий, порождённых прежними репрессивными акциями.
391
Попов В.П. Государственный террор в Советской России. С. 20–31.
Вместе с тем относительное равновесие «умеренной» и террористической политики оставалось шатким. Время от времени руководство страны провоцировало репрессивные акции, способные стать детонатором нового усиления террора. Особое внимание в этой связи в литературе обращается на так называемое стахановское движение — кампанию за повышение производительности труда, начавшуюся в сентябре 1935 г. с рекорда донецкого шахтёра А. Стаханова. Позволив в ряде случаев улучшить положение дел на производстве, это движение породило немало проблем, усугублённых политикой правительства. Руководство страны откровенно использовало движение для организации очередного «большого скачка» — резкого одновременного повышения производительности труда. На предприятиях начали внедрять «сплошную стахановизацию», требовать, чтобы достижения отдельных рабочих-«маяков» превращались в норму для целых коллективов. Сделать же это было невозможно, ибо стахановцам для рекордов готовили особые условия. Подхлёстывание «сплошной стахановизации» порождало массовую штурмовщину и вело к дезорганизации управления производством.
«Козлами отпущения» за этот провал были сделаны так называемые «саботажники» и «консерваторы» из хозяйственных руководителей, которые якобы не перестроились и мешали работать стахановцам. Их искали повсюду: и среди рабочих, и, особенно, среди инженерно-технических работников [392] . Поводом для преследования могло стать неосторожное слово в адрес стахановцев, производственные неполадки, невыполнение плана. Технические, организационные проблемы оценивались как политические. «Товарищ Сталин, — разъяснял журнал Наркомата юстиции «Советская юстиция», — говорил, что стахановское движение является в основе своей глубоко революционным, а поэтому Прокуратура Республики считает, что сознательный срыв стахановского движения является действием контрреволюционным» [393] .
392
Наиболее полное обобщение истории стахановского движения см.: Siegelbaum L.H. Stakhanovism and the Politics of Productivity in the USSR, 1935–1941. Cambridge University Press, 1988.
393
Советская юстиция. 1936. № 1. С. 3.
Особенно опасными для политики «умиротворения» были непрекращающиеся чистки в ВКП(б) и террор против бывших оппозиционеров. Охватывая первоначально сравнительно незначительную часть общества, эти акции достигали, однако, такого ожесточения, что грозили всеобщей дестабилизацией. Не успела закончиться проверка партийных документов, как началась кампания их обмена, также сопровождавшаяся массовыми исключениями из партии и арестами. Одновременно, с начала 1936 г., НКВД начало активную «разработку» бывших троцкистов и зиновьевцев, как находящихся на свободе, так и отбывающих заключение или ссылку. Под предлогом активизации троцкистско-зиновьевского террористического подполья проводились новые репрессии против бывших оппозиционеров. Под непосредственным контролем Сталина в НКВД фабриковали материалы для проведения первого «большого» московского процесса над Каменевым, Зиновьевым и их сторонниками [394] . Начавшись с троцкистов и зиновьевцев, репрессии стремительно охватывали всё более широкие слои партийно-государственной номенклатуры, а затем обрушились на всё общество.
394
Реабилитация. С. 176–189.