Политбюро. Механизмы политической власти в 1930-е годы

Хлевнюк Олег Витальевич

Трудно сказать, в какой мере Орджоникидзе действительно верил в виновность Пятакова, но обвинения против того были выдвинуты столь серьёзные, что Орджоникидзе, видимо, решил не сопротивляться. Во всяком случае, телеграмма Орджоникидзе из Пятигорска от 11 сентября 1936 г. с голосованием по поводу партийности Пятакова (вопрос решался опросом членов ЦК, так как Пятаков также входил в ЦК) была демонстративно лояльной: «С постановлением Политбюро об исключении из ЦК ВКП(б) и несовместимость дальнейшим его пребыванием в рядах ВКП (б) полностью согласен и голосую за» [439] .

439

РЦХИДНИ. Ф. 17. On. 2. Д. 573. Л. 33. Впервые на этот документ обратил внимание А. Гетти (Stalinist Terror, р. 55).

«Полное согласие», высказанное по поводу исключения из партии (фактически ареста)

Пятакова, однако, не спасло Орджоникидзе от дальнейших испытаний. Сталин, похоже, решил окончательно сломить Орджоникидзе перед решающими событиями. Иначе трудно объяснить тот факт, что вскоре был арестован старший брат Орджоникидзе Павел (Папулия). Учитывая характер Орджоникидзе и его особое отношение к семье и друзьям, это был очень сильный удар. Причём нанесён он был с особым цинизмом. Известие об аресте брата Орджоникидзе получил в Кисловодске в октябре 1936 г., в день своего 50-летия, по поводу которого в стране была организована шумная кампания приветствий. О состоянии Орджоникидзе в тот момент можно судить по некоторым, достаточно глухим, свидетельствам. Так, секретарь ЦК КП Азербайджана М. Багиров, давая в 1953 г. показания по делу Берия, рассказывал: «За несколько месяцев до своей смерти Серго Орджоникидзе посетил в последний раз Кисловодск. В этот раз он позвонил по телефону и попросил приехать к нему. Я выполнил эту просьбу Орджоникидзе и приехал в Кисловодск… Орджоникидзе подробно расспрашивал меня о Берии и отзывался при этом о нём резко отрицательно. В частности, Орджоникидзе говорил, что не может поверить в виновность своего брата Папулии, арестованного в то время Берией» [440] . «27 октября, — вспоминала жена Орджоникидзе, — в Пятигорске проходило торжественное заседание, посвящённое пятидесятилетию Серго. Он отказался присутствовать на нём, и я отправилась туда одна» [441] . В самом конце октября Орджоникидзе уехал в Москву и вскоре после приезда в столицу с ним случился сердечный приступ.

440

Цит. по: Берия: конец карьеры. С. 368. Эти показания Багирова отражали позицию руководителей партии в 1953 г., после ареста Берия. Хрущёв возлагал на Берия главную вину как за арест Папулия Орджоникидзе, так и за гибель самого Серго Орджоникидзе. Однако, на самом деле Берия действовал по приказу Сталина, и Орджоникидзе, судя по всему, хорошо понимал это (См. Хлевнюк О.В. Сталин и Орджоникидзе. С. 76–81; Knight A. Beria. Stalin’s First Lieutenant. Princeton University Press, 1993. P. 73–74).

441

О Серго Орджоникидзе: Воспоминания, очерки, статьи современников. М., 1981. С. 272.

Орджоникидзе пытался спасти брата. По воспоминаниям современников, которые собрал А. Антонов-Овсеенко, он неоднократно обращался к Сталину, предлагал вызвать и допросить Папулию в Москве, однако Сталин категорически отказал, заявил, что доверяет органам НКВД и не собирается прощать измену за прошлые заслуги [442] .

Отбиваясь от наседавших со всех сторон неприятностей, Орджоникидзе был ограничен в своих возможностях приостановить репрессии. Единственно, на что он надеялся, — это доказать Сталину, что усиление террора неоправданно. И чтобы не раздражать вождя, избрал при этом такую тактику: НКВД уже разоблачил основную массу врагов, и главная задача состоит в том, чтобы добросовестным трудом восполнить последствия вредительства. Эту мысль Орджоникидзе повторял постоянно во всех своих последних речах.

442

См.: Берия: конец карьеры. С. 42.

Стремление притормозить новую волну репрессий проявилось и в документах, которые Орджоникидзе готовил к предстоящему в последней декаде февраля 1937 г. Пленуму ЦК ВКП(б). По поручению Политбюро он должен был докладывать на пленуме о вредительстве в тяжёлой промышленности и мерах по преодолению его последствий. Текст самого доклада пока неизвестен, однако определённое представление о том, что собирался сказать Орджоникидзе, даёт проект резолюции, переданный им Сталину. Документ этот был составлен в спокойных тонах. Упоминание о вредительстве носило достаточно формальный характер. Основное внимание уделялось техническим мероприятиям, которые необходимо осуществить для улучшения работы индустрии. Начинались тезисы с констатации успехов, которые «достигнуты благодаря нашим кадрам инженеров, техников и хозяйственников, выращенным партией из сынов рабочего класса и крестьянства» [443] .

443

Коммунист. 1991. № 13. С. 59–60 (РЦХИДНИ. Ф. 558. On. 1. Д. 3350. Л. 1).

Ко времени составления проекта резолюции пленума обвинения во вредительстве, предъявленные работникам тяжёлой промышленности, основывались на показаниях, выбитых у арестованных руководителей центрального аппарата этого ведомства — Ю.Л. Пятакова, С.А. Ратайчака и директоров ряда предприятий. Так, на строительстве вагоностроительного завода в Нижнем Тагиле были арестованы начальник строительства Л.М. Марьясин и другие работники. Руководители кемеровского «Химкомбинатстроя» в январе 1937 г. проходили по процессу «параллельного троцкистского центра» и т.д. Орджоникидзе предлагал провести самостоятельную проверку этих дел силами Наркомтяжпрома. В проект резолюции он включил соответствующий пункт: поручить НКТП в десятидневный срок доложить ЦК ВКП(б) о состоянии строительства Кемеровского химкомбината, «Уралвагонстроя», «Средуралмедьстроя», наметив конкретные мероприятия для ликвидации последствий вредительства.

Как выяснится вскоре, предлагая в проект постановления пленума эту формулировку, Орджоникидзе преследовал свои цели. Видимо, решив получить путём самостоятельной проверки на местах дополнительные аргументы для разговора со Сталиным, Орджоникидзе изобретал благовидный предлог для организации таких ведомственных инспекций: комиссии рассылаются согласно решениям (пусть ещё и не принятым) пленума для подготовки программы преодоления последствий вредительства. В действительности же Орджоникидзе дал своим работникам совсем другие директивы.

Об этом ключевом моменте, характеризующем реальную позицию Орджоникидзе накануне февральско-мартовского пленума, мы можем судить благодаря случайности. Именно так, видимо, можно оценить публикацию 21 февраля 1937 г. в газете НКТП «За индустриализацию» статьи профессора Н. Гельперина «Директивы наркома». Этот достаточно откровенный и написанный, что называется, по горячим следам материал успел буквально проскочить в небольшой цензурный зазор, образовавшийся в период относительного замешательства — от смерти Орджоникидзе до появления официальной негативной оценки деятельности Наркомтяжпрома на февральско-мартовском пленуме. Через несколько дней, после того как Молотов в докладе на пленуме подверг комиссии, посланные Орджоникидзе, резкой критике, заметка Гельперина ни за что бы не увидела свет, да и сам он вряд ли осмелился бы написать нечто подобное.

По словам Гельперина, Орджоникидзе вызвал его 5 февраля и попросил отправиться в Кемерово, напутствуя такими словами: «Учтите… что вы едете в такое место, где был один из довольно активных вредительских центров. Все тамошние честные работники — а их подавляющее большинство — сильно переживают эту историю. Вы сами, наверное, тоже находитесь под впечатлением недавно прошедшего процесса (Орджоникидзе говорил о январском процессе 1937 г. над Пятаковым и другими «троцкистами». — О.Х.). Так вот, помните, что у малодушных или недостаточно добросовестных людей может появиться желание всё валить на вредительство, чтобы, так сказать, утопить во вредительском процессе свои собственные ошибки. Было бы в корне неправильно допустить это. Мы не получили бы точной картины того, что было, и, следовательно, не знали бы, что и как надо исправлять. Вы подойдите к этому делу как техник, постарайтесь отличить сознательное вредительство от непроизвольной ошибки — в этом главная ваша задача».

Таким образом, Орджоникидзе фактически требовал от своих сотрудников не подтверждения материалов, сфабрикованных НКВД, а их экономической и технической экспертизы. Учитывая, что в соответствии с официальными установками все хозяйственные проблемы и провалы однозначно оценивались как результат вредительства, такое поручение само по себе было крамольным. И всё же комиссия Гельперина действовала в соответствии с пожеланиями Орджоникидзе и по возвращении из Кемерова представила обширный доклад, в котором совершенно отсутствовали слова «вредитель» и «вредительство». В таком же духе была составлена и записка другой комиссии, обследовавшей под руководством заместителя Орджоникидзе О.П. Осипова-Шмидта состояние коксохимической промышленности Донбасса. Обе эти комиссии успели возвратиться в Москву до смерти Орджоникидзе, который принял Гельперина и Осипова-Шмидта и получил от них подробную информацию.

Несколько иначе получилось с третьей комиссией в составе начальника Главстройпрома Наркомтяжпрома С.З. Гинзбурга и заместителя Орджоникидзе И.П. Павлуновского, посланных на «Уралвагонстрой». Гинзбург — единственный из участников тех событий, доживший до наших дней, вспоминал: «В начале февраля 1937 г. Серго рассказал мне о событиях на нижнетагильском «Уралвагонстрое»… Он предложил мне вместе с Павлуновским… срочно выехать туда в наркомовском вагоне и детально разобраться в существе вредительской деятельности арестованных строителей… По приезде в Тагил я сразу же направился на стройку с тем, чтобы детально разобраться в положении дел… Несколько дней я изучал построенные цеха и сооружения, а затем самым внимательным образом проверил смету строительства и расходы по каждой из статей этой сметы. В итоге убедился в том, что строительство находится в хорошем состоянии, качество работ намного выше, чем на других стройках Урала, хотя в процессе строительства имели место небольшие перерасходы отдельных статей сметы.