Политическая наука №3 / 2017. Советские политические традиции глазами современных исследователей
Шрифт:
Keywords: collapse of the Soviet Union; neopatrimonialism; critical junctures; formal and informal institutions; structure; agency; political ontology.
Феномен устойчивого воспроизводства базовых принципов взаимодействия общества и власти, в котором последней принадлежит доминирующая роль, – поистине сфинксова загадка, разгадать которую не удалось до конца еще ни одному исследователю исторических путей России. По сути дела, это онтологическая проблема как в смысле историософских попыток объяснить бытие конкретных социума и политии, так и в более строгом контексте политической онтологии. Онтологическая перспектива в политической науке открывает средний путь между поиском законов, действующих в политической сфере, и постмодернистским скептицизмом в отношении существования политических закономерностей. По сути, политическая онтология восходит к идеям Карла Маркса, Макса Вебера и Георга Зиммеля,
Разумеется, существует ряд трудностей, связанных с подвижностью и нечеткостью границы между онтологической рефлексией и прикладными политическими исследованиями. Вместе с тем в рамках «чистой эмпирии», предполагающей дистанцирование от онтологической рефлексии, просто невозможно предложить удовлетворительное решение таких проблем, как взаимосвязь между структурой и агентностью, историко-культурные детерминанты политических трансформаций и зависимость от траектории предшествующего развития, влияние идей и дискурсов на политические процессы, выявление органических качеств социальных систем (их несводимость к сумме частей), соотношение материального, виртуального и символического, статус концептуальных абстракций (общество, государство) и т.д. [Kauppi, 2010, 22; Stanley, 2012, 98]. Онтологическая рефлексия открывает новые возможности выявления причинной связи между трансформацией политического режима и отстоящими от нее по времени событиями, а также совокупностью социокультурных условий.
В настоящей статье предпринимается попытка рассмотреть проблемы социально-политических трансформаций в нашей стране в конце 1980-х – начале 2000-х годов, фокусируя особое внимание на критических моментах, точках бифуркации, в которых происходит формирование структур и институтов, определяющих последующие политические изменения. Выявление такого рода исторических развилок позволяет рассматривать и альтернативные траектории социально-политического развития, движение по которым в силу тех или иных причин оказалось заблокированным. Особое внимание предполагается уделить тем развилкам, прохождение которых обусловило катастрофу советского государства и последующее становление неопатримониализма в постсоветской России. В то же время анализ политических развилок осуществляется в проблемном поле политической онтологии. В этой оптике режимная трансформация на рубеже 1990–2000-х годов видится как завершение критической фазы постсоветского развития и наступление длительного этапа стабилизации, означающей достижение относительного баланса между иерархией и сетями, формальными и неформальными институтами, агентностью и структурой.
Известное путинское высказывание о том, что распад Советского Союза стал «величайшей геополитической катастрофой XX века», на Западе часто интерпретируется как прямое указание на реваншистские устремления российского лидера и его ревизионизм по отношению к существующему мировому порядку. На деле такие интерпретации лишь дезориентируют тех, кто пытается разобраться в приоритетах российской внутренней и внешней политики. Определение «величайшая», разумеется, было оценочным, адресованным миллионам жителей постсоветских государств, у которых аббревиатура «СССР» вызывает ностальгию. Термин «катастрофа» – дескриптивный. Попытка проанализировать крушение советского государства и коммунистического режима именно в качестве системной катастрофы может дать заслуживающие внимания результаты.
Советский Союз можно рассматривать как сложную систему, включавшую идеологические, символические, организационные, материально-технические компоненты. Как показал Чарльз Перроу, в сложных технических или организационных системах катастрофические сбои, ведущие к разрушению системы, неизбежны и одновременно непредсказуемы [Perrow, 1984]. Дисфункции или сбои на уровне дискретных элементов системы, по отдельности не представляющие для нее серьезной опасности, в какой-то момент вступают друг с другом в резонансное взаимодействие, способное дестабилизировать систему в целом. И в этот момент решающим может стать фактор оператора, который, даже не совершая грубых ошибок (в рамках логики штатного функционирования системы) или успешно справляясь с уже известными техническими проблемами, оказывается неспособным адекватно реагировать на такого рода системные сбои. Иначе говоря, возможность катастрофического саморазрушения изначально атрибутирована любой
Если буквально проецировать логику Ч. Перроу на советскую коммунистическую систему, то можно сказать, что возможность саморазрушения была заложена в ней точно так же, как и в любой другой сложной системе. Из этого ни в коем случае не следовало, что крах системы должен был произойти именно на рубеже 1980–1990-х годов. Вне всякого сомнения, в начале 1980-х годов советская система переживала стагнацию, но это состояние в принципе могло продолжаться неопределенно долго. Еще в процессе формирования в эту систему были заложены некоторые внутренние изъяны, которые казались незначительными, но в определенных исторических обстоятельствах они могли запустить процессы, ведущие к разрушению системы. Такие исторические обстоятельства начали складываться к 1985 г., когда СССР возглавил Михаил Горбачев. Начиная с 1985 г. Советский Союз на протяжении короткого отрезка времени преодолел несколько исторических развилок, причем преодолел их таким образом, что наступление разрушительного системного сбоя стало необратимым.
Для периода перестройки ключевой можно считать развилку на рубеже 1986–1987 гг. К этому моменту стало очевидно, что прежняя стратегия преобразований глубоко забуксовала. Первоначальный импульс был практически исчерпан, а массовые ожидания неопределенных положительных изменений вот-вот могли трансформироваться в глубокое разочарование новым лидером и его риторикой. Понимая необходимость коррекции курса, Горбачев и его ближайшее окружение явно недооценили серьезность экономического положения. По сути дела, в начале 1987 г. была упущена последняя возможность перевести реформы на китайский путь. Конечно, различия в социальной структуре, уровнях индустриального развития и урбанизации, квалификации и стоимости рабочей силы не позволяли в СССР детально копировать реформы Дэн Сяопина. Однако их общий принцип – переход к рыночной экономике при сохранении жесткого политического контроля со стороны правящей коммунистической партии – вполне мог быть реализован в конкретных исторических обстоятельствах начала 1987 г.
Как известно, Михаил Горбачев и его соратники сделали выбор в пользу первоочередности политических преобразований. Горбачев фактически возложил ответственность за неудачи первого этапа перестройки на партийно-советскую номенклатуру. Перетряска кадров на всех уровнях номенклатурной иерархии и внедрение альтернативности при избрании кандидатов в партийные и советские органы стали рассматриваться не только как шаги в сторону политических изменений, но и как инструменты решения экономических задач. При этом, стремясь рекрутировать в правящую корпорацию новых людей и повысить ее внутреннюю кадровую мобильность, Горбачев фактически вел дело к дестабилизации опорного каркаса системы в целом. Вследствие принятых решений снизилась сплоченность номенклатуры, она дифференцировалась, оформились внутрипартийные течения.
Дальнейшая радикализация этих процессов стала возможной благодаря политике гласности. Сегодня, возвращаясь к событиям той эпохи, нельзя не признать, что достигнутая благодаря горбачевской гласности свобода интеллектуального поиска и самовыражения стала величайшим завоеванием, которое сохраняется и по сей день. Однако для прежней советской системы именно гласность сделала катастрофическую динамику необратимой. В этом смысле можно согласиться с тезисом Михаила Геллера о том, что эпоха Горбачева была «победой гласности и поражением перестройки» [Геллер, 1997].
Сделав выбор в пользу первоочередности политических преобразований, Горбачев не просто отодвинул на второй план экономическую реформу. Начиная с 1987 г. каждый новый шаг в сторону рыночной экономики оказывался осложнен необходимостью «вписываться» в быстро меняющийся политический контекст, а ожидаемый политический эффект от намечаемых экономических мероприятий поначалу побуждал Горбачева и его окружение выбирать из возможных решений те, которые казались наименее рискованными. В результате экономические мероприятия представляли собой набор паллиативных мер, осуществляемых избирательно и вне четкой последовательности. В таком виде эти меры приводили к дальнейшему усилению экономических и социальных диспропорций, к углублению общего кризиса системы. Замена директивного планирования на индикативное, расширение экономической самостоятельности союзных республик, перевод предприятий на хозрасчет и самофинансирование, выборность их директоров, снятие ограничений на рост заработной платы представляли собой набор действий, подрывающих основы функционирования командно-административной экономики, но не приводящих к запуску новой хозяйственной модели и – тем более – к достижению макроэкономической стабильности.