Полная безнаказанность
Шрифт:
— А вы как думаете, господин архитектор?
— Я ведь архитектор, а не психолог.
И все-таки одно предположение я высказал: для многих поколений галерея была средоточием жизни. Она играла роль связующего звена между внутренним и внешним пространством, как залы для приемов в старинных владениях и гостиные в современных домах. Галерея была своего рода границей, где Адель могла обособиться от стаи, не покидая ее.
— Возможно, это своего рода мостик в прошлое?
— Для человека, не являющегося психологом, у вас богатое воображение! — со смехом прокомментировала Мадлен. — Похоже на правду.
— Полагаю, она никогда ничего вам не показывает?
— Конечно нет.
Я помнил — и до сих пор помню — себя шестнадцатилетним подростком и мог понять эту девочку, которой владела пугающая ее саму страсть. В шестнадцать я писал стихи и скрывал это от матери. Поэтического дара мне Бог не дал, и я, по здравому размышлению, бросил марать бумагу. Я надеялся, что Адель талантлива.
Большая гостиная была ее вотчиной, это практически не обсуждалось, да никто другой на нее и не покушался. Фонтанен сообщил Альбертине, что у него станут бывать люди:
— Я думала, что вы отошли от дел?
О да, конечно, но… Он объяснил эти «о да» и «но» не слишком убедительно, и хозяйки «Ла Дигьер» решили, что Фонтанен попросту сменил сферу деятельности: теперь он управлял не заводами, а капиталами, что для них, как и для меня, осталось загадкой.
Фонтанен был не из тех, кто забывает о поставленных целях:
— А потому, даже если эту великолепную кухню заново обставить и переоборудовать, я вряд ли смогу вести здесь переговоры.
Альбертина предложила ему занять комнату на втором этаже — позже она станет гостиной Мадлен. Фонтанен «проинспектировал» помещение и высказал свое мнение: по всему чувствовалось, что галерея нравится ему гораздо больше.
— О большой гостиной и речи быть не может! — прошипела разъяренная Адель, подав сигнал к взрыву всеобщего возмущения.
— Крышу залатали, налоги уплатили — отлично. Но теперь он выходит за рамки, — проворчала Сара, так и не оправившаяся от того, что она называла явлением грузовика.
— Он заново обставил три комнаты по своему вкусу.
— Оборудовал две дополнительные ванные комнаты.
— Заново покрасил стены.
— Даже у букинистов словарь «Литтре» стоит кучу денег!
— Стеклокерамическая плита…
— Кухня фирмы «Поггенполь».
— Он нас покупает!
Их несправедливость потрясла Мадлен:
— Вы бы предпочли, чтобы Альбертина продала От-Диг?
— Его заносит. Еще чуть-чуть — и нам станет неуютно в собственном доме.
— Миллион туда, миллион сюда, скоро я буду чувствовать себя всеобщим посмешищем с моими «гонорарами» за холощение котов!
— Я составлю тебе компанию! — усмехнулась Шарлотта. — Как подумаю, сколько сил положила на то, чтобы выбить из Дюрьё десятипроцентную прибавку…
— Вы непоследовательны. Он спас «Ла Дигьер».
— Но это не значит, что он должен им завладеть.
Мадлен поняла: все дело в уязвленном самолюбии. Они яростно сражались, но их средств на спасение усадьбы не хватило бы, а тут — как черт из табакерки — появился Фонтанен со своими миллионами, которые он тратил не считая, и играючи решил все животрепещущие проблемы.
— У него и в мыслях такого нет. За кого вы принимаете свою мать? Она бы никогда ему не позволила.
Мадлен была безусловно права, но это только усиливало раздражение, и они упорствовали, накручивая себя:
— А как она ему помешает? Все, что он предлагает, разумно: шкафы нашей прабабушки действительно ужасны, а плите давно стукнуло тридцать лет!
— Он так великодушен, что мы вот-вот захлебнемся собственной благодарностью!
— Большая гостиная — чудо, но обои и правда отстают от стен!
— А батареи, которые установили в начале века, проела ржавчина.
— Все это прекрасно, но кроссовок у меня как не было, так и нет!
Мадлен закрыла уши ладонями и возмущенно закричала:
— Вы отвратительны! Слушать вас больше не желаю.
Чувствуя, что зашли слишком далеко, они умолкли.
Ненадолго.
Ненадолго — потому что Фонтанен остановиться не смог. Им овладело лихорадочное возбуждение. Думаю, он влюбился в «Ла Дигьер» — что совершенно не удивительно — и воображал себе усадьбу в ее изначальном блеске. Они с Антуаном осмотрели двор, тот не скрывал, что мечтает вымостить его заново. Фонтанен поинтересовался у Альбертины, очень ли она привязана к обоям «мильфлёр», потому что он может заказать точную их копию. Жуанне, по-видимому более чуткий, чем Фонтанен, замечал настроения в доме, короткие взгляды, которыми то и дело обменивались девочки, и несколько раз — как бы невзначай — заводил с Мадлен разговор о своем патроне, пытаясь объяснить его поведение, для чего рассказывал ей о первой госпоже Фонтанен.
Она происходила из старой и очень обеспеченной буржуазной семьи и находила вполне естественным тратить деньги мужа.
— Тем более что тратились они на их дом.
Фонтанен никогда не ограничивал жену: у нее был врожденный покупательский талант. Когда впоследствии ее приобретения перепродали через Друо и Картье, выручили не один миллион. Госпожа Фонтанен обожала блошиные рынки и однажды вернулась домой с норковой шубой, воспользовавшись рассеянностью продавца. Фонтанен никак не мог понять сдержанности Альбертины: уладив дело с налогами и починив крышу, она бы с радостью обошлась без денег человека, за которого вышла замуж ради этих самых денег.
— Госпожа Фонтанен никогда не работала, но знать цену деньгам ее научили, и она ими не сорила. Она считала своей обязанностью устраивать приемы и светскую жизнь мужа и своим долгом — быть элегантной, по примеру собственной матери. Муж был очень занятым человеком, и она сама ездила к его портному, выбирала ткани и фасоны и отмечала в ежедневнике числа примерок.
— Я слушала все это и про себя посмеивалась, — сказала мне Мадлен. — Не могла вообразить себе Альбертину у портного!