Полное собрание рассказов
Шрифт:
Карпински молчал, не находя слов. Из всех участников трагедии Генри и Анна были, пожалуй, самыми невинными и безликими.
— Ну что ж, — произнес наконец Карпински. — Может, кофе?
— Согласен, — ответил Генри.
Карпински отошел к газовой плитке, зажег ее и поставил на огонь чайник.
— А у меня теперь шикарная работа. Слышали, поди?
Ему неожиданное счастье радости доставило не больше, чем Генри и Анне.
Молодые люди не ответили.
Тогда Карпински обернулся и посмотрел на них, пытаясь понять, если выйдет, чего они ждут. И с великим трудом,
Порывшись в уме на предмет светлой идеи, Карпински к собственному удивлению обнаружил нечто действительно важное.
— Знаете, — заговорил он, — если бы нам удалось обмануть прошлой ночью мою матушку, я счел бы свой долг оплаченным и тем бы удовольствовался. Окончил бы жизнь на дне или даже наложил на себя руки. — Пожав плечами, он грустно улыбнулся. — Но теперь, если мне суждено платить по счетам, то следует верить, что матушка взирает на меня с Небес и видит, какого успеха я добился ради нее.
Слова эти прозвучали для Генри и Анны глубоко утешительно. Как и для самого Карпински.
Тремя днями позже Генри признался Анне в любви, и Анна призналась ему во взаимных чувствах. В любви друг другу они признавались и прежде, однако на сей раз эти признания не были пустыми словами. Молодые люди наконец поняли, что такое жизнь.
Легкие десять тысяч в год
— А, все-таки переезжаешь наконец? — сказал мне Джино Доннини, маленький, свирепого вида человечек, в прошлом — блистательный оперный тенор.
Дни его величия миновали, он разменял седьмой десяток и теперь давал уроки вокала, чтобы оплачивать захламленную квартирку этажом ниже моей и покупать себе скромную еду, вино и дорогие сигары.
— Один за другим мои молодые друзья покидают меня. И как мне теперь оставаться молодым?
— Может, на моем месте поселится кто-то, кому не наступил медведь на ухо, и вы еще рады будете.
— A-а, зато у тебя в голове пение звучит мелодично… А это что за книга?
— Да вот, разбирался на антресолях, маэстро, и откопал школьный альбом из старших классов.
Я продемонстрировал ему раздел, посвященный выпускникам, — разграфленные на клеточки страницы с фото и краткими биографиями. Сто пятьдесят человек.
— Видите? Я не оправдал возложенных на меня ожиданий. Мне прочили будущее великого романиста, а я работаю инженером по техобслуживанию в телефонной компании.
— Ох уж эти американские детки со своими большими надеждами… — Джино был американцем уже сорок лет, но по-прежнему считал себя чужаком. — Вот этот толстый мальчик вознамерился стать миллионером, а эта девочка — первой женщиной на посту спикера палаты представителей.
— Теперь у него бакалейный магазин, а она — его жена.
— Надо же, как низко пали!.. О, а вот и Ники! Я все забываю, что вы одноклассники.
Джино был старым другом отца Ники Марино. После войны Ники пришел к нему заниматься вокалом, а когда я собрался учиться на инженера на пособие для демобилизованных, подыскал мне квартирку в доме, в котором жили они оба.
— Ну, — проговорил я, — зато предсказание для Ники сбылось как по написанному.
— «Пойдет по стопам отца и станет великим тенором», — прочел Джино.
— Или по вашим стопам, маэстро, — ввернул я.
Джино покачал головой.
— Его отец был куда лучше. Ты себе не представляешь. Могу поставить пластинки, ты сразу поймешь — даже в такой паршивой записи, как тогда делали. Таких голосов теперь нет и, наверное, не будет много поколений. Чудо, а не голос. А обладатель его взял и умер в двадцать девять лет…
— Слава богу, он оставил после себя сына.
В маленьком городке, где прошло наше детство, все знали, чей сын Ники, — и никто не сомневался, что он еще прославит свою малую родину. На каждом городском мероприятии Ники должен был исполнить нечто приличествующее случаю. Его мать, далекая от музыки деловая женщина, тратила большую часть доходов от своего бизнеса на уроки вокала и сценической речи для Ники, надеясь воссоздать в сыне образ умершего мужа.
— Да, слава богу, — вздохнул Джино. — Выпьешь со мной на прощание или не в твоих правилах пить после завтрака?
— Ну, мы еще не прощаемся. Я через два дня перееду. Так что выпьем, только в другой раз. Сейчас я пойду, мне надо отдать Ники пару книжек.
Когда я зашел к Ники, хозяин принимал душ, распевая с громкостью оркестровой трубы. Я присел подождать.
Стены однокомнатной квартирки были сплошь оклеены фотографиями его отца и афишами отцовских выступлений. На столе в компании метронома, кофейника, треснутой чашки и засыпанного сигаретным пеплом блюдца лежал блокнот. Из него в три стороны топорщились края вложенных газетных вырезок об отце.
На полу валялась пестрая пижама и утренняя корреспонденция — письмо с приколотым к нему банковским чеком и фотографией. Письмо, конечно, от матери — она никогда не писала Ники, не приложив к посланию какой-нибудь сувенир в память об отце из своих бездонных запасов. Чек представлял собой часть доходов от магазинчика подарков. Суммы, поступавшие от матери, были невелики, но Ники как-то ими обходился, поскольку больше денег взять ему было неоткуда.
Из ванной появился Ники — большой, смуглый, медлительный, весь лоснящийся от воды.
— Ну, как звучит?
— Мне-то откуда знать. Я различаю только то, что громко, и то, что тихо. И это было очень громко. — Я соврал Джино по поводу книжек: на самом деле я пришел за десяткой, которую Ники занял у меня три месяца назад. — Так что там насчет моих десяти баксов?
— Да отдам я! — воскликнул он с чувством. — Все, кто был добр к Ники, пока он был никем, разбогатеют, когда он станет богат!
Ники не шутил. Именно в таком тоне и в таких выражениях говорила о нем его мать — без тени сомнения в его грядущем успехе. Именно это Ники слышал и повторял о себе всю свою жизнь. Иногда он и вел себя так, словно уже достиг славы.