Полное собрание сочинений в 10 томах. Том 3. Стихотворения. Поэмы (1914–1918)

Гумилев Николай Степанович

2

«Хочешь, горбун, поменяться Своею судьбой с моей, Хочешь шутить и смеяться, Быть вольной птицей морей?» Он подозрительным взглядом Смерил меня всего: «Уходи, не стой со мной рядом, Не хочу от тебя ничего!»

3

У муки столько струн на лютне, У счастья нету ни одной, Взлетевший в небо бесприютней, Чем опустившийся на дно. И Заклинающий проказу, Сказавший деве — «талифа!..» — ...Ему дороже нищий Лазарь Великолепного волхва.

4

Ведь я не грешник, о Боже, Не святотатец, не вор, И я верю, верю, за что же Тебя не видит мой взор? Ах, я не живу в пустыне, Я молод, весел, пою, И Ты, я знаю, отринешь Бедную

душу мою!

5

В мой самый лучший, светлый день, В тот день Христова Воскресенья, Мне вдруг примнилось искупленье, Какого я искал везде. Мне вдруг почудилось, что, нем, Изранен, наг, лежу я в чаще, И стал я плакать надо всем Слезами радости кипящей.

24. Средневековье

Прошел патруль, стуча мечами, Дурной монах прокрался к милой, Над островерхими домами Неведомое опочило. Но мы спокойны, мы поспорим Со стражами Господня гнева, И пахнет звездами и морем Твой плащ широкий, Женевьева. Ты помнишь ли, как перед нами Встал храм, чернеющий во мраке, Над сумрачными алтарями Горели огненные знаки. Торжественный, гранитокрылый, Он охранял наш город сонный, В нем пели молоты и пилы, В ночи работали масоны. Слова их скупы и случайны, Но взоры ясны и упрямы, Им древние открыты тайны, Как строить каменные храмы. Поцеловав порог узорный, Свершив коленопреклоненье, Мы попросили так покорно Тебе и мне благословенья. Великий Мастер с нивелиром Стоял средь грохота и гула И прошептал: «Идите с миром, Мы побеждаем Вельзевула». Пока они живут на свете, Творят закон святого сева, Мы смело можем быть как дети, Любить друг друга, Женевьева.

25. Сестре милосердия

Нет, не думайте, дорогая, О сплетеньи мышц, и костей, О святой работе, о долге... Это сказки для детей. Под попреки санитаров И томительный бой часов Сам собой поправится воин, Если дух его здоров. И вы верьте в здоровье духа, В молньеносный его полет, Он от Вильны до самой Вены Неуклонно нас доведет. О подругах в серьгах и кольцах, Обольстительных вдвойне От духов и притираний, Вспоминаем мы на войне. И мечтаем мы о подругах, Что проходят сквозь нашу тьму С пляской, музыкой и пеньем Золотой дорогой муз. Говорили об англичанке, Песней славшей мужчин на бой И поцеловавшей воина Пред восторженной толпой. Эта девушка с открытой сцены, Нарумянена, одета в шелк, Лучше всех сестер милосердия Поняла свой юный долг. И мечтаю я, чтоб сказали О России, стране равнин: — Вот страна прекраснейших женщин И отважнейших мужчин.

26. Ответ сестры милосердия

«...Омочу бебрян рукав в Каяле реце, утру князю кровавые его раны на жестоцем теле». Плач Ярославны

Я не верю, не верю, милый, В то, что вы обещали мне. Это значит — вы не видали До сих пор меня во сне. И не знаете, что от боли Потемнели мои глаза. Не понять вам на бранном поле, Как бывает горька слеза. Нас рождали для муки крестной, Как для светлого счастья вас, Каждый день, что для вас воскресный, То день страдания для нас. Солнечное утро битвы, Зов трубы военной — вам, Но покинутые могилы Навещать годами нам. Так позвольте теми руками, Что любили вы целовать, Перевязывать ваши раны, Воспаленный лоб освежать. То же делает и ветер, То же делает и вода, И не скажет им: «Не надо» — Одинокий раненый тогда. А когда с победой славной Вы вернетесь из чуждых сторон То бебрян рукав Ярославны Будет реять среди знамен.

27. Дождь

Сквозь дождем забрызганные стекла Мир мне кажется рябым; Я гляжу: ничто в нем не поблекло И не сделалось чужим. Только зелень стала чуть зловещей, Словно пролит купорос, Но зато рисуется в ней резче Круглый куст кровавых роз. Капли в лужах плещутся размерней И бормочут свой псалом, Как монашенки в часы вечерни Торопливым голоском. Слава, слава небу в тучах черных! То — река весною, где Вместо рыб стволы деревьев горных В мутной мечутся воде. В гиблых омутах волшебных мельниц Ржанье бешеных коней, И душе, несчастнейшей из пленниц, Так и легче и вольней.

28

Я не прожил, я протомился Половину жизни земной, И, Господь, вот Ты мне явился Невозможной такой мечтой. Вижу свет на горе Фаворе И безумно тоскую я, Что взлюбил и сушу и море, Весь дремучий сон бытия; Что моя молодая сила Не смирилась перед Твоей, Что так больно сердце томила Красота Твоих дочерей. Но любовь разве цветик алый, Чтобы ей лишь мгновенье жить, Но любовь разве пламень малый, Что ее легко погасить? С этой тихой и грустной думой Как-нибудь я жизнь дотяну, А о будущей Ты подумай, Я и так погубил одну.

29

Словно ветер страны счастливой, Носятся жалобы влюбленных, Как колосья созревшей нивы, Клонятся головы непреклонных. Запевает араб в пустыне — «Душу мне вырвали из тела». Стонет грек над пучиной синей — «Чайкою в сердце ты мне влетела». Красота ли им не покорна! Теплит гречанка в ночь лампадки, А подруга араба зерна Благовонные жжет в палатке. Зов один от края до края, Шире, всё шире и чудесней, Угадали ль вы, дорогая, В этой бессвязной и бедной песне? Дорогая с улыбкой летней, С узкими, слабыми руками И, как мед двухтысячелетний, Душными, черными волосами.

30

Об Адонисе с лунной красотой, О Гиацинте тонком, о Нарциссе И о Данае, туче золотой, Еще грустят аттические выси. Грустят валы ямбических морей, И журавлей кочующие стаи, И пальма, о которой Одиссей Рассказывал смущенной Навзикае. Печальный мир не очаруют вновь Ни кудри душные, ни взор призывный, Ни лепестки горячих губ, ни кровь, Стучавшая торжественно и дивно. Правдива смерть, а жизнь бормочет ложь. И ты, о нежная, чье имя — пенье, Чье тело — музыка, и ты идешь На беспощадное исчезновенье. Но мне, увы, неведомы слова — Землетрясенья, громы, водопады, Чтоб и по смерти ты была жива, Как юноши и девушки Эллады.

31. Ода Д’Аннунцио

К его выступлению в Генуе

Опять волчица на столбе Рычит в огне багряных светов... Судьба Италии — в судьбе Ее торжественных поэтов. Был Августов высокий век, И золотые строки были; Спокойней величавых рек С ней разговаривал Вергилий. Был век печали; и тогда, Как враг в ее стучался двери, Бежал от мирного труда Изгнанник бледный, Алигьери. Униженная до конца, Страна, веселием объята, Короновала мертвеца В короновании Торквата. И в дни прекраснейшей войны, Которой кланяюсь я земно, К которой завистью полны И Александр и Агамемнон, Когда всё лучшее, что в нас Таилось скупо и сурово, Вся сила духа, доблесть рас, Свои разрушило оковы — Слова: «Встает великий Рим, Берите ружья, дети горя»... — Грозней громов, внимая им, Толпа взволнованнее моря. А море синей пеленой Легло вокруг, как мощь и слава Италии, как щит святой Ее стариннейшего права. А горы стынут в небесах, Загадочны и незнакомы, Там зреют молнии в лесах, Там чутко притаились громы. И, конь, встающий на дыбы, Народ поверил в правду света, Вручая страшные судьбы Рукам изнеженным поэта. И все поют, поют стихи О том, что вольные народы Живут, как образы стихий, Ветра, и пламени, и воды.