Полное собрание сочинений в 10 томах. Том 3. Стихотворения. Поэмы (1914–1918)

Гумилев Николай Степанович

32. Рай

Апостол Петр, бери свои ключи, Достойный рая в дверь его стучит. Коллоквиум с отцами церкви там Покажет, что я в догматах был прям. Георгий пусть поведает о том, Как в дни войны сражался я с врагом. Святой Антоний может подтвердить, Что плоти я никак не мог смирить. Но и святой Цецилии уста Прошепчут, что душа моя чиста. Мне часто снились райские сады, Среди ветвей румяные плоды, Лучи и ангельские голоса, Внемировой природы чудеса. И знаешь ты, что утренние сны Как предзнаменованья нам даны. Апостол Петр, ведь если я уйду Отвергнутым, что делать мне в аду? Моя любовь растопит адский лед, И адский огнь слеза моя зальет. Перед тобою темный серафим Появится ходатаем моим. Не медли более, бери ключи, Достойный рая в дверь его стучит.

33. Пятистопные ямбы

М. Л. Лозинскому

Я

помню ночь, как черную наяду, В морях под знаком Южного Креста. Я плыл на юг; могучих волн громаду Взрывали мощно лопасти винта, И встречные суда, очей отраду, Брала почти мгновенно темнота. О, как я их жалел, как было странно Мне думать, что они идут назад И не остались в бухте необманной, Что дон Жуан не встретил донны Анны, Что гор алмазных не нашел Синдбад И Вечный Жид несчастней во сто крат. Но проходили месяцы, обратно Я плыл и увозил клыки слонов, Картины абиссинских мастеров, Меха пантер — мне нравились их пятна — И то, что прежде было непонятно, — Презренье к миру и усталость снов. Я молод был, был жаден и уверен, Но дух земли молчал, высокомерен, И умерли слепящие мечты, Как умирают птицы и цветы. Теперь мой голос медлен и размерен, Я знаю, жизнь не удалась... и ты, Ты, для кого искал я на Леванте Нетленный пурпур королевских мантий, Я проиграл тебя, как Дамаянти Когда-то проиграл безумный Наль. Взлетели кости, звонкие, как сталь, Упали кости — и была печаль. Сказала ты, задумчивая, строго: «Я верила, любила слишком много, А ухожу, не веря, не любя, И пред лицом Всевидящего Бога, Быть может, самое себя губя, Навек я отрекаюсь от тебя». Твоих волос не смел поцеловать я, Ни даже сжать холодных, тонких рук, Я сам себе был гадок, как паук, Меня пугал и мучил каждый звук, И ты ушла, в простом и темном платье, Похожая на древнее Распятье. То лето было грозами полно, Жарой и духотою небывалой, Такой, что сразу делалось темно И сердце биться вдруг переставало, В полях колосья сыпали зерно, И солнце даже в полдень было ало. И в реве человеческой толпы, В гуденье проезжающих орудий, В немолчном зове боевой трубы Я вдруг услышал песнь моей судьбы И побежал, куда бежали люди, Покорно повторяя: «Буди, буди». Солдаты громко пели, и слова Невнятны были, сердце их ловило: «Скорей вперед! Могила так могила! Нам ложем будет свежая трава, А пологом — зеленая листва, Союзником — архангельская сила». Так сладко эта песнь лилась, маня, Что я пошел, и приняли меня, И дали мне винтовку и коня, И поле, полное врагов могучих, Гудящих грозно бомб и пуль певучих, И небо в молнийных и рдяных тучах. И счастием душа обожжена С тех самых пор; веселием полна, И ясностью, и мудростью, о Боге Со звездами беседует она, Глас Бога слышит в воинской тревоге И Божьими зовет свои дороги. Честнейшую честнейших херувим, Славнейшую славнейших серафим, Земных надежд небесное Свершенье Она величит каждое мгновенье И чувствует к простым словам своим Вниманье, милость и благоволенье. Есть на море пустынном монастырь Из камня белого, золотоглавый, Он озарен немеркнущею славой. Туда б уйти, покинув мир лукавый, Смотреть на ширь воды и неба ширь... В тот золотой и белый монастырь! 1912–1915

34. Старая дева

Жизнь печальна, жизнь пустынна, И не сжалится никто; Те же вазочки в гостиной, Те же рамки и плато. Томик пыльный, томик серый Я беру, тоску кляня, Но и в книгах кавалеры Влюблены, да не в меня. А меня совсем иною Отражают зеркала: Я наяда под луною В зыби водного стекла. В глубине средневековья Я принцесса, что, дрожа, Принимает славословья От красивого пажа. Иль на празднике Версаля В час, когда заснет земля, Взоры юношей печаля, Я пленяю короля. Иль влюблен в мои романсы Весь парижский полусвет Так, что мне слагает стансы С львиной гривою поэт. Выйду замуж, буду дамой, Злой и верною женой, Но мечте моей упрямой Никогда не стать иной. И зато за мной, усталой, Смерть прискачет на коне, Словно рыцарь, с розой алой На чешуйчатой броне.

35. Конквистадор

От дальних селений, Сквозь лес и овраги, На праздник мучений Собрались бродяги. Палач приготовил Свой молот зловещий, И запаха крови Возжаждали клещи. И пел конквистадор, Привязан у пальмы: «До области ада Изведали даль мы. Вот странные воды, Где смертный не плавал, Где, Рыцарь Невзгоды, Скитается Дьявол. А дальше не будет Ни моря, ни неба, Там служат Иуде Постыдные требы. Но пелись баллады В вечерних тавернах, Что ждет Эльдорадо Отважных и верных. Под звуки органа Твердили аббаты, Что за морем страны Так дивно богаты. И в сонных глубинах Мы видели город, Где алых рубинов Возносятся горы». А пламя клубилось, И ждал конквистадор, Чтоб в смерти открылось Ему Эльдорадо.

36. Мадригал полковой даме

И как в раю магометанском Сонм гурий в розах и шелку, Так вы лейб-гвардии в уланском Ее Величества полку.

37. Змей

Ах, иначе в былые года Колдовала земля с небесами, Дива дивные зрелись тогда, Чуда чудные деялись сами... Позабыв Золотую Орду, Пестрый грохот равнины китайской, Змей крылатый в пустынном саду Часто прятался полночью майской. Только девушки видеть луну Выходили походкою статной, — Он подхватывал быстро одну, И взмывал, и стремился обратно. Как сверкал, как слепил и горел Медный панцирь под хищной луною, Как серебряным звоном летел Мерный клекот над Русью лесною: «Я красавиц таких, лебедей С белизною такою молочной, Не встречал никогда и нигде, Ни в заморской стране, ни в восточной. Но еще ни одна не была Во дворце моем пышном, в Лагоре: Умирают в пути, и тела Я бросаю в Каспийское Море. Спать на дне, средь чудовищ морских, Почему им, безумным, дороже, Чем в могучих объятьях моих На торжественном княжеском ложе? И порой мне завидна судьба Парня с белой пастушеской дудкой На лугу, где девичья гурьба Так довольна его прибауткой». Эти крики заслышав, Вольга Выходил и поглядывал хмуро, Надевал тетиву на рога Беловежского старого тура.

38. Андрей Рублев

Я твердо, я так сладко знаю, С искусством иноков знаком, Что лик жены подобен раю, Обетованному Творцом. Нос — это древа ствол высокий; Две тонкие дуги бровей Над ним раскинулись, широки, Изгибом пальмовых ветвей. Два вещих сирина, два глаза, Под ними сладостно поют, Велеречивостью рассказа Все тайны духа выдают. Открытый лоб — как свод небесный, И кудри — облака над ним; Их, верно, с робостью прелестной Касался нежный серафим. И тут же, у подножья древа, Уста — как некий райский цвет, Из-за какого матерь Ева Благой нарушила завет. Всё это кистью достохвальной Андрей Рублев мне начертал, И этой жизни труд печальный Благословеньем Божьим стал.

39. Деревья

Я знаю, что деревьям, а не нам, Дано величье совершенной жизни, На ласковой земле, сестре звездам, Мы — на чужбине, а они — в отчизне. Глубокой осенью в полях пустых Закаты медно-красные, восходы Янтарные окраске учат их, — Свободные, зеленые народы. Есть Моисеи посреди дубов, Марии между пальм... Их души, верно, Друг другу посылают тихий зов С водой, струящейся во тьме безмерной. И в глубине земли, точа алмаз, Дробя гранит, ключи лепечут скоро, Ключи поют, кричат — где сломан вяз, Где листьями оделась сикомора. О, если бы и мне найти страну, В которой мог не плакать и не петь я, Безмолвно поднимаясь в вышину Неисчислимые тысячелетья!

40

Марии Лёвберг

Ты, жаворонок в горней высоте, Служи отныне, стих мой легкокрылый, Ее неяркой, но издавна милой, Такой средневековой красоте; Ее глазам, сверкающим зарницам, И рту, где воля превзошла мечту, Ее большим глазам — двум странным птицам — И словно нарисованному рту. Я больше ничего о ней не знаю, Ни писем не писал, не слал цветов. Я с ней не проходил навстречу маю Средь бешеных от радости лугов. И этот самый первый наш подарок, О жаворонок, стих мой, может быть, Покажется неловким и случайным Ей, ведающей таинства стихов.

41. Всадник

Всадник ехал по дороге, Было поздно, выли псы, Волчье солнце — месяц строгий — Лил сиянье на овсы. И внезапно за деревней Белый камень возле пня Испугал усмешкой древней Задремавшего коня. Тот метнулся: темным бредом Вдруг ворвался в душу сам Древний ужас, тот, что ведом В мире только лошадям. Дальний гул землетрясений, Пестрых тигров хищный вой И победы привидений Над живыми в час ночной. Очи круглы и кровавы, Ноздри пеною полны, Конь, как буря, топчет травы, Разрывает грудью льны. Он то стелется по шири, То слетает с диких круч, И не знает, где он — в мире Или в небе между туч. Утро. Камень у дороги Робко спрятал свой оскал, Волчье солнце — месяц строгий — Освещать его устал. На селе собаки выли, Люди хмуро в церковь шли. Конь один пришел, весь в мыле, Господина не нашли.

42

И год второй к концу склоняется, Но так же реют знамена, И так же буйно издевается Над нашей мудростью война. Вслед за ее крылатым гением, Всегда играющим вничью, С победной музыкой и пением Войдут войска в столицу. Чью? И сосчитают ли потопленных Во время трудных переправ, Забытых на полях потоптанных И громких летописях слав? Иль зори будущие ясные Увидят мир таким, как встарь: Огромные гвоздики красные, И на гвоздиках спит дикарь; Чудовищ слышны ревы мирные, Вдруг хлещут бешено дожди, И всё затягивают жирные Светло-зеленые хвощи. Не всё ль равно? Пусть время катится, Мы поняли тебя, земля! Ты только хмурая привратница У входа в Божии Поля.