Полное собрание стихотворений

Кленовский Дмитрий Иосифович

Сосны

Сосна вслед за сосной, вступая в хор, звучит. И вот уж целый лес и стонет и гудит, Трагичный, потому что здешний ветер - с моря. Он сохранил в себе и злость и привкус горя, И, усыпляя нас, забыть не в силах он, Что гневною зарей он где-то был рожден, В разъятых безднах вод и злобных ветров гуле. А в соснах стонущих, что в небе потонули, Кидая песнь свою в проснувшуюся тьму, Спит счастье, и во сне так явственны ему Проклятье старое и длительная злоба - Два призрака, что бдят и не уходят оба, И в память ломятся, ее кусая сон. А радость на ветвях, что в пурпурный хитон Таинственный закат как кровью одевает, Голубку белую собой напоминает, Чье воркование - неслышный, слабый стон В том красном шепоте, что в соснах повторен.

Тени прошлого

Приди! Блаженство жить в обоих нас поет! И медленно

течет усталый хоровод, Проходит мимо нас одна вслед за другою, Та с веткой пальмовой, та с красною лозою, Та с урной глиняной, та с кубком золотым, Та за рога таща, бранясь и споря с ним, Козла огромного и с бородою рыжей, Что связку лопухов и трав пахучих лижет. Та медленно идя по рощам и холмам, Та около пруда склоняясь к лебедям, Та радостно смеясь, та в неутешном горе, Та из лесу идя, та направляясь к морю. И все, когда восток позолотит рассвет, Безмолвно шествуя одна другой вослед, - И та, что гроздь несет, и та, что ветвь срывает, И та, что в кубке пьет, - исчезнут, оставляя В безмолвной памяти, где сны их сберегут, Улыбки грустные своих усталых губ.

Укушенный Амур

Немая статуя Амура выше роз, Чье пиршество вокруг гранита обвилось, Подобное устам, таинственно-прекрасным, Душистым, окровавленным и красным, От солнца - пьяным, и от ночи - злым. И слыша, как фонтан поет приветно им, Задумчивый божок, среди цветов скучая Нагою статуей, капризно прижимает Ребенка палец к женственным губам. Воркуют голуби. Павлин по временам Свой распускает хвост. В лесу кричат олени. Уж осень листья рвет на воды и ступени. Рыдает ветер. Мерзнет пруд. Зима. Роз нет уже давно, и статуя сама, Лишившись нежных уз, дышавших лепестками, Под ветром яростным и злобными дождями Дрожит и чувствует, как снизу на нее Ползет упругий плющ, впивая острие Своих холодных жал, чтоб после, как змеями, Овиться вкруг нее - и задушить ветвями.

Прорицание

Чтоб возвестить тебе грядущих дней судьбу, И флейту я возьму, и гневную трубу. Пусть лавры обовьют твое чело короной, Пусть на груди твоей свирепая Горгона Свой страшный явит лик среди гудящих змей, Что, изумрудные, на голове у ней. Пусть будешь ты держать, ей потрясая дико, Воинственный цветок, губительную пику. Но пусть твоя нога в сандальи будет той, Что молодой пастух, придя на водопой, Под песнь свирели вырезал из кожи, - Затем, что Мудрость - быть простым и гордым тоже, Надменным на заре и к вечеру - благим, И воду лить и кровь, одно вслед за другим, Соединять броню с одеждою смиренной И посох пастырский со шпагой дерзновенной, И на путях судьбы, где пепл и дождь печать Незримую кладут на вещи, сочетать Под пикой колющей и бьющими кнутами, Под солнцем жалящим и долгими дождями, Под властью пастуха иль амазонки злой, - С огромным табуном, летящим в мрак ночной, Немое шествие среди сырых туманов Пугливых коз, овец и медленных баранов.

Изгнанник

Свой пепел прокляну, раз вы прокляли тело! И только в сад сойду, где все отзеленело, Чтобы в последний раз его увидеть вновь. Дорога белая меж пашен и холмов Указывает мне последний столб и камень. Уж небо бледными покрылося звездами, И ветер начал мой оплакивать уход, Пруд смотрит мне в глаза зеркальной гладью вод, И каждый куст ко мне протягивает ветки, А дерево плоды, и предлагают крепкий Мне посох для моих неведомых дорог. Уж фляга на боку и на спине мешок; Сандальи на ноги уставшие одеты, И плащ колышется от стонущего ветра. Скамья, что я любил, уж мохом поросла, Засов упрям, дверь тяжела и зла. Все голуби мои вспорхнули утром рано. И в дремлющий бассейн замолкшего фонтана Последние цветы и ключ бросаю свой, И в темную страну, куда уходит все, Беру, чтоб скрыть потом в ней пепел жизни бурной, Надгробную, плющом опутанную, урну.

Приношение

Белеет низкий дом среди листвы лавровой. Алеют персики в его саду фруктовом И дозревает гроздь на вянущей лозе. Лучи, врываясь внутрь сквозь щели жалюзей, Играют на стене и пляшут по паркету. Но пуст накрытый стол и в лампе масла нету. И никогда ничей благословенный сон, Истому нежную или усталость он Не приютит уже. И даже тень немая Твоя, о том, что жить тебе пришлось, вздыхая, С усталым взглядом той, какою ты была Ребенком, в этот дом ни разу не пришла. Затем, что ты давно ушла из жизни этой И унесла в руках, чтоб выпить в водах Леты Забвенье и покой, мой кубок, и с собой, Чтоб оплатить проезд на лодке роковой, Взяла монету ты, о мудрая, и чтобы Тебя и мрак и страх не задушили оба, Ты не рассталась, взяв и их в долину слез, С любимой горлицей и лучшею из роз.

Отпечаток

Нет

у прекраснейшей, - ведь вы ее прекрасней!
– Такого облика, что я резцом напрасным В медали глиняной и круглой начертал, Увидев то, о чем я раньше лишь мечтал - Прелестный образ ваш, что будет жив веками. Гирлянда нежная замкнула вас цветами В замолкшем трепете душистых лепестков, И мнится: вы в воде прозрачнейших прудов Отражены теперь, и близок миг, когда вы Появитесь опять в лучах сладчайшей славы, Какой моя любовь вас видит. И затем, Чтоб нежный облик ваш не потерять совсем, Три раза выбил я его в тройном металле, - Медь, бронза, серебро, - чтоб трижды повторяли Они в сиянии лучистой синевы Улыбку вечную, какою были вы.

Сельская эпитафия

Он некогда водил дорогою знакомой В душистые луга, где влага водоема С журчаньем тростника свой легкий плеск сплела, Медлительных быков и тяжкого вола, Мигавших жалобно и пасшихся покорно. И узкою тропой среди акаций черных Он утром выгонял на свежий сенокос Овец доверчивых, козлов и легких коз, Бежавших быстро с жалобным блеяньем, Как души, обреченные изгнанью. И посох медленный, и серп, и тяжкий плуг Грубее сделали ладони сильных рук, Лозою окровавленные спелой. В спокойных помыслах, среди простого дела Он прожил жизнь свою. Его тяжеле шаг, И руки медленней, и взгляд не зорок так, И сгорблена спина - и близок час последний. Он улья стережет на пасеке соседней. И в час, когда закат деревья золотит, К дверям горшечника идет он и глядит, Как урны точит он из глины обожженной. И скоро (приготовь последний дар Харону!) Золой холодной жизнь его войдет В одну из этих урн, и осень обовьет Ее плющом серебряным, и лето Сухое - трещиной расколет урну эту… И ты, что близ нее проходишь, задержи Свой шаг, приблизься к ней и ухо приложи, И явственно твое наполнится сознанье И шелестом листвы, и звонких пчел жужжаньем.

Двойная элегия

Я слышу плач совы, где горлицы садились, И кровь твоя взошла цветами на могиле, И уж оплакивать глаза устали, друг, Твое отсутствие, в котором ты от рук Моих внимательных и уст печальных скрылся. Вернись! Все ждет кругом, чтоб вновь ты возвратился, И будет радо так опять шагам твоим. Состарившимся ты вернешься и босым, Быть может, потому что так длинна дорога От Стикса мрачного до нашего порога, Где песнь поет фонтан, весь в брызгах ярких слез. Все в доме ждет тебя, о, милый! На поднос Серебряный и на поднос дубовый Две чаши для тебя поставлены. Готовы Оливки сочные, и фиги, и вино, Засовы у дверей промаслены давно, Чтоб для тебя они открылись, как для тени. И лампу я возьму, и вместе по ступеням С тобою рядом мы, рука в руке, взойдем. И в тихой комнате, куда волшебным сном От дальних берегов ты возвращен обратно, Уста соединить так будет нам отрадно! О, странник медленный, чей сон непробудим, Я мертвым так тебя любила, что живым Ты станешь, и тебя к прошедшему ревную. Часы остановлю и лампу потушу я. – Оставь звенеть часы и лампу лить истому. И знай: еще не раз вокруг пустого дома Цветами новыми проснется май в саду, Но больше, чтоб испить, к фонтану не пойду… С губами вместе смерть находят поцелуи. Оливки с фигами возьми - их не вкушу я. Увы! плоды для уст, в которых кровь горит, А я живу в стране, что за морем лежит, И телом пепел я под мраморной плитою. Я тень. И если бы неспешною стопою Решился я прийти в наш потемневший дом, Где ты так ждешь меня в бессилии своем, Руками б ты обнять мой призрак не сумела. Ты плакала б о том, что прежде было телом, И разве лишь тогда б узрела мой приход, Когда бы верною душою у ворот Небес меня ждала, и у загробной сени Твоя любовь была б моей достойна тени.

Руины

Храм рушится, за камнем камень. Травы По фризам стелятся и глушат архитравы - И в твердом мраморе, где он закован был - Тот бой, что навсегда вдвоем соединил Кентавра дикого со смелой амазонкой - Ломался день за днем, и вот теперь замолк он Под бременем ветров, и вьюги, и дождей. Не новая весна ползет из всех щелей. Аканта нежная опять листвой покрыта, И к богу на плечо, чья голова отбита, Садится горлица и мед несет пчела, Богиня павшая среди цветов легла, Что льнут к ее губам и дремлют на ланитах. Пусть Нимфа нежная и пусть Тритон сердитый Ржавеют на своих медалях, - все равно: Апрелю каждый год играть разрешено На флейтах двух своих, рассветной и закатной. Жизнь в прежние края опять спешит обратно, Всегда прекрасная и улыбаясь вновь, И снова рвать букет в поля идет любовь, Не думая о том, что те цветы с шипами, Которых там она касается руками, Таят в себе одних, не признаваясь ей, И коготь времени, и тело прошлых дней.