Ты один, Владыка, знаешь, сколько мук я перенес:Хлеб не сладок был от горя, и вода – горька от слез.На Шаманских водопадах, на Тунгуске я тонул,Замерзал в сугробах, лямку с бурлаками я тянул.Без приюта, без одежды насыщался я поройТо поганою кониной, то сосновою корой.Пять недель мы шли по Нерчи, пять недель – все голый лед.Деток с рухлядью в обозе лошаденка чуть везет.Мы с женою вслед за ними, убиваючись, идем;Скользко, ноги еле держат. Полумертвые бредем.Протопопица, бывало, поскользнется, упадет.На нее мужик усталый из обоза набредет,Тоже валится, и оба на снегу они лежат,И барахтаются в шубах, встать не могут и кричат:«Задавил меня ты, батько!» – «Государыня, прости!»Что тут делать, – смех и горе! Я спешу к ним подойти,И бранит меня с улыбкой, и бредет она опять:«Протопоп ты горемычный, долго ль нам еще страдать?»«Видно, Марковна, до смерти!» Тихо, с ласковым лицом:«Что ж, Петрович, – отвечает, – с Богом дальше побредем!»На санях у нас в обозе, помню, курочка была;Два яйца для наших деток каждый день она несла.Чудо-птица! и за деньги нам такой бы не найти.Жалко,
бедную в обозе раздавили на пути.До сих пор об ней я помню: я привык ее ласкать;Мы крупу в котле семейном позволяли ей клевать:Божья тварь! Создатель любит всех животных, как детей;Он не брезгает, Пречистый, и последним из зверей,Он из рук Своих питает все, что дышит и живет,Он и птицу пожалеет, и былинку сбережет.
X
Собрались мы плыть на лодках; кормчий парус подымал;Из тайги в ту пору беглый к нам бродяга забежал.Он, дрожа и задыхаясь, пал на землю предо мнойИ глядел мне прямо в очи с боязливою мольбой:«Я скитался диким зверем тридцать дней в глуши лесов,Сжалься, батюшка, не выдай, скрой от лютых казаков!..»Вижу – лоб с клеймом позорным, обруч сломанных цепей,Но прощенья страшно молит взор испуганных очей.Плачет, ноги мне целует – окровавленный, в пыли:До чего созданье Божье, человека, довели!..Я забыл, что он преступник, я хотел его поднятьИ как брату, кто б он ни был, слово доброе сказать.Но жена меня торопит: «Спрячем бедного скорей!..»И голубка отвернулась, – льются слезы из очей.Скрыл я миленького в лодке да подушек навалил;Протопопицу и деток на постелю положил.Казаки к нам скачут вихрем и с пищалями в руках,Как затравленного зверя, ищут беглого в кустах.И кричат нам: «Где бродяга? – уж не спрятан ли у вас?»«Никого мы не видали, – обыщите наш карбас!»Ищут, роют, но с постели бедной Марковны моейНе согнали: «Спи, родная, не тревожься!» – молвят ей, —«Вдоволь мук ты натерпелась!» Так его и не нашли.Обманул я их, сердечных. Делать нечего – ушли.Пусть же Бог меня накажет: как мне было не солгать?Согрешил я против воли: я не мог его предать.Этот грех мне был так сладок, дорога мне эта ложь;Ты простишь мне, Милосердный, ты, Христос, меня поймешь:Не велел ли ты за брата душу в жертву принести.Все смолкает пред любовью: чтобы гибнущих спасти,Согрешил бы я, как прежде, без стыда солгал бы вновь:Лучше правда пусть исчезнет, но останется любовь!
ХI
Вижу – меркнет Божья вера, тьма полночная растет,Вижу – льется кровь невинных, брат на брата восстает.Что же делать мне? Бороться и неправду обличать,Иль, скрываясь от гонений, покориться и молчать?Жаль мне Марковны и деток, жаль мне светиков моих:Как их бросить без защиты; горько, страшно мне за них!И сидел в немом раздумье я, поникнув головой.Но жена ко мне подходит, тихо молвит: «Что с тобой?Отчего ты так кручинен?» – «Дорогая, жаль мне вас!Чует сердце: я погибну, близок мой последний час.На кого тебя оставлю?..» С нежной ласкою в очах —«Что ты, Бог с тобой, Петрович, – молвит, – там, на небесахЕсть у нас Ходатай вечный, ты же – бренный человек.Он – Заступник вдов и сирот, не покинет нас вовек.Будь же весел и спокоен, нас в молитвах поминай,Еретическую блудню пред народом обличай.Встань, родимый, что тут думать, встань, поди скорей во храм,Проповедуй слово Божье!» Я упал к ее ногам,Говорить не мог, но молча поклонился до земли,И в тот миг у нас обоих слезы чудные текли.Встал я мощный и готовый на последний грозный бой.Где ж они, враги Господни, жажду битвы я святой.За Христа – в огонь и пытку! Братья, надо пострадатьЗа отчизну дорогую, за поруганную мать!
XII
Смерть пришла... Сегодня утром пред народом поведутНа костер меня, расстригу, и с проклятьями сожгут.Но звучит мне чей-то голос, и зовет он в тишине:«Аввакумушка мой бедный, ты устал, приди ко Мне!»Дай мне, Боже, хоть последний уголок в святом раю,Только б видеть милых деток, видеть Марковну мою.Потрудился я для правды, не берег последних сил:Тридцать лет, Никониане, я жестоко вас бранил.Если чем-нибудь обидел, – вы простите дураку:Ведь и мне пришлось не мало натерпеться, старику...Вы простите, не сердитесь, – все мы братья о Христе,И за всех нас, злых и добрых, умирал Он на Кресте.Так возлюбим же друг друга, – вот последний мой завет:Все в любви – закон и вера... Выше заповеди нет.
В последнем круге ада перед намиВо мгле поверхность озера блисталаПод ледяными твердыми слоями.На эти льды безвредно бы упала,Как пyx, громада каменной вершины,Не раздробив их вечного кристалла.И как лягушки, вынырнув из тины,Среди болот виднеются порою, —Так в озере той сумрачной долиныБесчисленные грешники толпою,Согнувшиеся, голые сиделиПод ледяной, прозрачною корою.От холода их губы посинели,И слезы на ланитах замерзали,И не было кровинки в бледном теле.Их мутный взор поник в такой печали,Что мысль моя от страха цепенеет,Когда я вспомню, как они дрожали, —И солнца луч с тех пор меня не греет.И вот земная ось уж недалеко:Скользит нога, в лицо мне стужей веет...Тогда увидел я во мгле глубокоДвух грешников: безумьем пораженный,Один схватил другого и жестокоВпился зубами в череп раздробленный,И грыз его, и вытекал струямиИз черной раны мозг окровавленный.И я спросил дрожащими устами,Кого он пожирает; подымаяСвой обагренный лик и волосамиНесчастной жертвы губы вытирая,Он отвечал: «Я призрак Уголино,А эта тень – Руджьер; земля роднаяЗлодея прокляла... Он был причинойВсех мук моих: он заточил в оковыМеня с детьми, гонимого судьбиной.Тюремный свод давил, как гроб свинцовый;Сквозь
щель его не раз на тверди яснойЯ видел, как рождался месяц новый —Когда тот сон приснился мне ужасный:Собаки волка старого травили;Руджьер их плетью гнал, и зверь несчастныйС толпой волчат своих по серой пылиВлачил кровавый след, и он свалился,И гончие клыки в него вонзили.Услышав плач детей, я пробудился:Во сне, полны предчувственной тоскою,Они молили хлеба, и теснилсяМне в грудь невольный ужас пред бедою.Ужель в тебе нет искры сожаленья?О, если ты не плачешь надо мною,Над чем же плачешь ты!.. Среди томленьяТот час, когда нам пищу приносили,Давно прошел; ни звука, ни движенья...В немых стенах – все тихо, как в могиле.Вдруг тяжкий молот грянул за дверями...Я понял все: то вход тюрьмы забили.И пристально безумными очамиВзглянул я на детей, передо мноюОни рыдали тихими слезами.Но я молчал, поникнув головою;Мой Анзельмуччио мне с лаской милойШептал: «О, как ты смотришь, что с тобою?..»Но я молчал, и мне так тяжко было,Что я не мог ни плакать, ни молиться,Так первый день прошел, и наступилоВторое утро: кроткая денницаБлеснула вновь, и в трепетном мерцаньеУзнав их бледные, худые лица,Я руки грыз, чтоб заглушить страданье.Но дети кинулись ко мне, рыдая,И я затих. Мы провели в молчаньеЕще два дня... Земля, земля немая,О, для чего ты нас не поглотила!..К ногам моим упал, ослабевая,Мой бедный Гаддо, простонав уныло:«Отец, о, где ты, сжалься надо мною!..»И смерть его мученья прекратила.Как сын за сыном падал чередою,Я видел сам своими же очами,И вот один, один под вечной мглоюНад мертвыми, холодными телами —Я звал детей; потом в изнеможеньеЯ ощупью, бессильными руками,Когда н глазах уже померкло зренье,Искал их трупов, ужасом томимый,Но голод, голод победил мученье!..»И он умолк, и вновь, неутомимый,Схватил зубами череп в дикой злостиИ грыз его, палач неумолимый:Так алчный пес грызет и гложет кости.
3
Уголино делла Герардеска, граф Донаротико, вождь гвельфов (сторонников римских пап и защитников интересов народа) Пизы. В 1288 г. пизанские гвельфы потерпели поражение от гибеллинов (сторонников императоров и аристократии) во главе с архиепископом Пизы Руджери дельи Убальдини. Уголино убил его племянника и был заключен в башне, ключи от которой бросили в Арно. Эту историю Уголино рассказывает Данте в «Божественной комедии» («Ад», песнь тридцать третья).
1885
Орваси
Царь Пурурава ищет свою возлюбленную в заколдованном лесу, где она превращена в лиану чарами одного отшельника.
Невидимый хор
Над душистыми цветамиПчелы весело жужжат;Южный ветер с облакамиГонит теплыми волнамиПервый вешний аромат;Ветер полон жгучей ласки,И растенья в шумной пляскеВсеми листьями дрожат.
Царь
Этой тучи полог черный —Мой роскошный балдахин.Как наряден мой придворный,Этот радужный павлин!Мне, как дань, примчали грозыСотни пенистых ручьев,И колеблются мимозыВместо пышных вееров.Лишь бананы в грусти томнойКлонят нежные цветы;Край пурпурный, венчик томный —Все в них чудо красоты:Я гляжу на них уныло,В них я вижу, полный грез,С темным взором очи милой,Покрасневшие от слез...
Невидимый хор
Белый слон по кокосовым рощам веснойДнем и ночью без отдыха бродит:Всюду ищет подруги своей молодойИ покоя нигде не находит.
Царь
Вот павлин: на камне диком,Весь обрызганный дождем,Резво прыгает он с крикомС гордо поднятым хвостом.Ветер веет, и трепещутПерья в ливне золотом,И волнуются, и блещут...Не видал ли ты, павлин,Где-нибудь богини кроткой,Не встречал ли средь долинПери с царственной походкой?..Нет! Он радостно молчит,Он смеется надо мною;Только хвост его горит,Словно тучки пред зарею.Да, павлин, – открой смелей,Распусти ты хвост победно!Здесь ведь нет Орваси бедной,Нет соперницы твоей:Если милая, бывало,Гиацинты заплеталаВ темный шелк своих кудрейИ потом их распускала, —То пред ней, полна стыдом,Эта царственная птицаНе могла уже гордитьсяЯрко блещущим хвостом!
Невидимый хор
По зеленой бамбуковой чаще веснойБелый слон тихой поступью бродит;Он клыки опустил, он поник головойИ покоя нигде не находит.
Царь
Чу! Я слышу, прозвенелиСловно кольца ожерелий.Крик блаженства затая,Жадно внемлю... НеужелиЭто – милая моя?Нет! То лебедь над волнамиИз густых болотных травЗвонко крикнул, увидав,Как с весенними дождямиТучи тянутся грядами.Гордый лебедь, отряхнувЖелтых лотосов тычинки,С них медовые росинкиТы лови в свой темный клюв,Через горы и пустыниСобирайся в дальний путь,Но скажи – моей богиниНе видал ли где-нибудь?..Взор он грустно подымает,Словно молвит: «Не видал».Нет, он видел, но скрываетЭту тайну; где б он взялСтолько грации свободной!..У царевны благороднойВсе движенья он украл,И как вор бежит от казни,Так, царя узнав во мне,Мчится в трепетной боязниОн к лазурной вышине.
Невидимый хор
По глубоким цветущим долинам веснойБелый слон тихой поступью бродит:Всюду ищет подруги своей молодойИ покоя нигде не находит.
Царь
Вот пчела: благоуханьемИ теплом опьянена,В розу прячется она;И таинственным жужжаньемРоза нежная полна:Так в безумные мгновенья,Если пери я лобзал,Страстный шепот наслажденьяВ алых губках замирал.Где ж Орваси дорогая,Не видала ль ты, пчела?..Нет, ты видеть не могла:Если б встретилась, играя,Ты с дыханьем милых уст, —Ты б от них не отлетела,Ты бы видеть не хотелаЭтой розы пышный куст!