Полонянин
Шрифт:
Между тем стянул Серафим с себя одежу. Я ему на грудь посмотрел – чистая, только волосата больно, а знаков и клейм нет.
Я только в затылке почесал. Совсем запутался.
– Одевайся, – говорю. Тут он и вовсе оторопел.
– Зачем? – спрашивает.
– Чтоб не замерз, – рассмеялся я.
– Ага, – сказал он в третий раз и совсем ошалел.
– Вино я у тебя еще глотну? – спросил я, когда Серафим оделся.
– Пей, мне купцы привозят.
Я глотнул. А ведь и вправду сладкая кровь Христова. Сразу в голове прояснилось.
– Хочешь, себе корчагу возьми, – закивал он. – За здравие государыни своей выпьешь. Дай, Господи, ей всех благ земных.
От таких слов взбеленился я, кинжал из ножен выхватил.
– Брешешь ты, Змиев выкормыш! Ты же хотел Ольгу погубить! А теперь ей здоровья желаешь? Сознавайся, зачем на жизнь княгинину покусился?
– Да ты что? – заверещал он и испуганно покосился на клинок. – Господь с тобой! Как же я мог такое содеять? В Писании сказано, что всякая власть от Господа. Зачем же мне против воли Божьей идти? Ольга христиан не обижает. Притеснений братии не чинит. Договор с Константинополем о защите верующих свято блюдет. Зачем же худым за доброе платить? Зачем клятвы подлостью нарушать?
– Все равно брешешь! – не поверил я ему.
– Господом нашим, Иисусом Христом, Святой Троицей и всеми апостолами клянусь, что даже в мыслях дурного у меня не было! – И креститься начал истово.
– Твои люди себе тавро на груди выжигают? – спросил я его.
– Какое тавро?
– Крест и рыбу. Это же знаки христианские?
– Да, – кивнул он головой, – Знаки христианские, и мы, по сути, рабы Господни, но никто тавро на людей у нас не ставит. И клеймить братьев и сестер наших незачем. Иисус и без знаков своего от чужого отличит.
Тут уж мой черед пришел призадуматься. Понял я, что у меня все в голове перепуталось. Все же ясно было, как белый день: не по нраву василису Цареградскому пришлось, что на границах его владений русичи смуту затеяли. Побоялся он, что снова на него походом пойдут, вот и послал в Киев весточку соглядатаю своему, Серафиму-пастырю. Тот и затеял игру с княгиней, чтоб Святослав с воеводой, узнав о погибели Ольгиной, обратно вернулись. Порядок в стольном городе наводить стали, а о землях полуденных забыли. И Соломон мне говорил, что пастырь глазами и ушами Цареградскими на Руси пребывает. И по указке василиса своего живет…
Складно все получалось в думах моих, а теперь все рухнуло. Белый день тьмой непроглядной обернулся. Растерялся я. Может, не врет Серафим? Может, кто другой на Ольгу мужичков натравил?
– А рыжий такой, с зубами лошадиными, разве в церковь твою не заглядывал? – спросил я божьего человека.
– Ко мне много гостей из христианских земель приходит, – пожал плечами пастырь. – Разве упомнишь всех?
– Не чужой он. По-нашему чище тебя говорил. Мужики его за сотника княжеского приняли.
– Киевских и посадских я всех знаю, – торопливо сказал Серафим. – Нет среди них рыжебородых.
– Точно?!
– Вот тебе крест святой, – осенил он себя крестным знемением. – Если вру, пусть у меня язык отсохнет.
Против такой клятвы не поспоришь. Выходит, правду говорит божий человек.
– Верю, – сказал я примирительно.
– Ну, ты тогда это…
– Чего?
– Ножик свой убери, – кивнул он на кинжал. – Не пристало в доме Божьем оружием размахивать.
– Извини, – спрятал я кинжал в ножны. – Погорячился я.
Вздохнул он облегченно.
– А что? Неужто на княгиню покушались? – совсем осмелел Серафим.
Понял я, что лишку сболтнул, только что теперь поделаешь?
– Жива она. И в здравии добром. Так можешь и хозяину своему, василису, отписать.
– Так ведь…
– Знаю я про тебя все, – перебил я его. – Так что имей в виду, что, если слух об этом по Киеву пойдет, я не посмотрю, что ты человек Богов.
– Что ты! – замахал он на меня руками. – Эта тайна со мной в Царствие Небесное отправится.
– Смотри у меня! – погрозил я ему кулаком.
Вышел я из церкви, а куда дальше идти, не знаю. Еще одна ниточка в руках моих оборвалась. По моему разумению, Ольга вот-вот вернуться должна, а значит, поторапливаться нужно. Искать гнездо змеиное да давить змеенышей. Только где это гнездо? Как мне до него добраться? Да и поторапливаться нет больше ни сил, ни желания.
Меж тем солнце на закат клониться стало. И понял я, что устал неимоверно. Баня меня взбодрила ненадолго, а теперь силы кончились. Тоска придавила так, что ни руку поднять, ни ногой шагнуть. Зевнул я сладко и решил: будь, что будет, а мне отдых нужен.
Повернулся я и обратно, на Старокиевскую гору поплелся. Иду и ворчу себе под нос:
– И зачем я эту ношу неподъемную тягаю? Зачем Андрею обещал, что за княгиней присмотрю? Зачем ей опорой быть вызвался? Жил бы себе в холопах спокойно, как все живут. Дожидался бы срока своего да о воле мечтал. Вот бы славно было, вот бы складно. Так ведь нет, дернуло меня на рожон переть, старание свое выпячивать. Дурак. Как есть дурак. Сейчас приду во град, завалюсь спать, и гори оно все жарким пламенем…
Брел я так, на себя ругался, а вокруг жизнь продолжалась. И не знали люди, что анадысь чуть не лишились своей княгини. А если бы случилось страшное, разве огорчились бы они? Варяжкой для них Ольга была. И пусть жизнь у них под ее рукой спокойная. Пускай нет уже той ненависти, что при муже ее к находником имелась. И не ропщет никто. И бунты со смутами в прошлом остались, однако и великой любви к правителям своим люди русские не испытывали. Скорее равнодушными были, безразличными. У посадов и всей земли своя жизнь, а у правителей своя, и меж собой эти жизни не пересекаются. Жива Ольга и здорова – ну и хай с ней, а померла, так невелика потеря. Хотя, может, и всплакнул бы кто, а потом снова за повседневные дела бы принялся…