Полонянин

Гончаров Олег

– Здесь, – кивнул мужик. – А ты ему и вправду племянником?

– Не, – улыбнулся Баян. – Я ему братан, – а потом добавил: – Старшой.

– Ой, насмешил, – подмигнул мужик пареньку. – Соловей же тебе в отцы годится…

– Это просто меня ведьма одна заколдовала, – не моргнув глазом, соврал подгудошник. – Вот с тех пор я назад расту. Еще чуть-чуть, и начну титьку сосать.

– Да ну?! – оторвался от своего дела огнищанин.

– Вот тебе и «да ну», – скривился Баян, точно заплакать собрался. – И некому меня пожалеть. И некому меня расколдовать, и скоро не в светлый Ирий, а обратно к мамке в пузо полезу…

– И что? – растерялся мужик.

Смотрю я на них и никак понять не могу: то ли огнищанин не хуже подгудошника придуряется, то ли сказкам Баяновым поверил?

– А то, – Баян и вправду слезу пустил. – Может меня расколдовать только муж праведный, с топором в руке. Только если меня в голую задницу поцелу-у-ует… Ты-то вон, небось, откажешься? – И вдруг рассмеялся громко.

– Ах, чтоб тебя… – изругался мужик.

Но ничего как будто. Не обиделся вроде. Даже вместе с нами погоготал. А потом говорит:

– Проходите в деревню. Во-о-он, видите, кумир Белеса Мудрого посередке стоит? – махнул он топорищем, путь нам указывая. – От него третий дом Соловьев. Он эту зиму с нами прожил. Потому, видать, и напастей в деревне не было. – И опять за работу принялся.

Поблагодарили мы огнищанина. Я перед воротами спешился. В поводу Буланого в деревню ввел, и пошли мы дом хоробра искать.

Дошли до кумира. Скотьему Богу до земли поклонились за то, что принял нас в вотчине своей. А Баян из сумы бубен свой достал. Трижды ударил в него, а потом бубенчик от него оторвал да к подножью кумира положил.

– Прими Давший Мудрость подарочек за то, что в земле своей приветил.

Дом Соловья мы сразу нашли. Крепким тыном огорожен, так что за ним при нужде все жители деревенские отсидеться могут. Не двор, а крепь. В ворота тесовые постучали.

– Кто там в гости ко мне пожаловал? – услышал я знакомый голос.

– Это мы, дядька Соловей, – крикнул подгудошник.

Распахнулись ворота. Вышел хоробр нам навстречу. В рубахе беленой, в кушаке красном, обыжка на могучие плечи накинута. Подивился я: даже без кольчуги и доспехов здоров был витязь.

– Баянка! Добрый! – узнал нас хоробр. – Как же Доля вас в Девять Дубов завела?!

Сграбастал нас Соловей в объятья сразу обоих. Стиснул так, что у Баяна косточки хрустнули.

– Полегче, – я ему. – Придавишь гостей ненароком.

– Проходите, гости дорогие, – ослабил он хватку. – Баня как раз поспела. Я уже попарился, теперь ваш черед с дорожки прогреться. А потом мы бражки откушаем да под моченый груздь. У меня еще с прошлого года кадочка с грибочками припасена…

У Соловья в гостях сытно и пьяно нам было. И бражки с груздями откушали, и мясца с хлебушком. С радостью витязь нас приютил. Рассказали мы ему про встречу с находниками. Про полонян поведали. На мою сторону в нашем споре витязь встал. Погорился, что его вместе с нами в том зимнем лесу не было.

– Да только и я бы супротив силищи булгарской не сдюжил, – сказал Соловей подгудошнику.

На том Баян и успокоился.

Без малого две седмицы у Соловья мы прогостили. Слякоть с распутицей у хоробра пересидели. А как только подсохло немного, да реки в берега вернулись, так и дальше отправились…

А дорога была неблизкая. Я на Буланом ехал, а Баян рядом пехом пер. Про булгар с полонянами давешних не вспоминали мы боле. Ссору затевать промеж себя не хотели. Пусть в малом каждый при своем остался, зато в большом меж нами разногласия не было.

Как-то на привале я у него плясовому бою учиться вздумал. И не стыдно мне было подгудошника наставником называть. А чего стыдиться, коли малой больше старшого в чем-то понимает?

– Покажи, – говорю, – ежели не устал.

– А с чего уставать-то? – улыбнулся он.

Бубен свой из сумы достал, кудрями тряхнул, бубенцами звякнул и пошел чесать пальцы о натянутую кожу. Бубен в его руках то ухает тяжко, то трелью птичьей разливается – даже не хочешь, а ноги сами притопывать начинают.

– Повторяй за мной! – сказал и начал отплясывать. Лихо у него получалось. Легко.

Повторяю за ним коленца мудреные. Ковырялки с разножками разучиваю. Только не шибко у меня выходит. Заплетаются ноги, с дыхания сбиваюсь.

– Тут все дело в том, чтоб с ритма не соскочить, – учит он меня. – Раз, два, три, четыре… нога вверх. Носок тяни. А теперь вниз, подскок, поворот, присядка… ладошкой по голенищу хлопни, чтоб супротивника с панталыку сбить. Иди сюда. Нападай!

Я и напал. И с дубьем на него кидался, и с мечом, у булгарина отобранным, лез, и ножом пырнуть пытался. Без толку. Вроде пляшет он. Вроде просто все у него выходит. Весело. Только после веселья этого мне лишь шишки с синяками на память остались.

– Запомнил? – он меня спрашивает. – Еще разок давай. Раз, два, три, четыре…

И снова я у него манеру перенять пытаюсь. Стараюсь. А он:

– Ну-ка не путайся! – на меня прикрикнет, и опять: – Раз, два, три, четыре…

А Буланый мой первую весеннюю травку щиплет. Иногда поднимет морду, на нас взглянет. Вздохнет и опять за мурушок с одуванчиками примется. Небось думает, что это на нас безумство весеннее накинулось. Два дурака на поляне пляшут. Один в бубен стучит, другой козлом скачет.

Повалился я в конце концов на землю.

– Все, – говорю. – Сил больше нет. Упрел. А Баян рядышком присел, смеется:

– Я же не неволю тебя. Ты же сам хотел.

– Хотел да не выхотел, – отвечаю. – Проще с мечом крутиться.

– Тебе, может, и проще, а мне бубен боле по нраву. Не люблю я оружие. Злое оно.

– А откуда у тебя эта наука веселая?

– Иногда, – пожал он плечами, – кажется, что я с этим родился. А на самом деле человек один научил.

Ну а кое-что уже после сам додумал. Я же по пирам да свадьбам хожу. В разных землях бываю. Присматриваюсь, как народ свою удаль выказывает. Что-то на ус наматываю. Что-то само понимается. Без пляски праздников не бывает.