Полонянин

Гончаров Олег

– Да, – рассмеялся я. – На ус, говоришь, наматываешь? А усов-то еще и нет у тебя!

– Это точно, – закивал он. – Никак не растут, заразы.

– Ничего, – сказал я и встал. – Еще вырастут.

– Продолжать будем? – вскочил он.

– Нет уж. Хватит, пожалуй. Дальше трогаться пора.

И вот наконец-то выбрались мы на притоптанную дорогу. Глядим – мужик-огнищанин возом правит. На возу бочки, за возом стригунок [82] бежит. А мужик вовсю глотку дерет. Песню дорожную поет. И так сикось-накось у него получается, что Баян скривился, точно сливу недозрелую разжевал.

82

Стригунок – годовалый жеребенок. Гриву у жеребят состригали и прятали в углу конюшни, чтобы домовой мог из волос гнездышко себе свить.

– Никак мне такого не вытерпеть, – сказал и наперерез огнищанину бросился.

– Погоди, – остановить я его хотел. Не успел.

– Скажи, добрый человек, – с поклоном к огнищанину Баян обратился, – далеко ли до славного града Мурома?

Испугался было мужик. Песней поперхнулся. А кто бы на его месте не перетрусил? Едет он, никого не трогает, кобылу свою понукает, душу радует, а тут из бора на него наскакивают. Натянул огнищанин вожжи. Кобылка его чуть из хомута не выпрыгнула. Оглобли кверху задрались. Встал воз посреди дороги. А мужик кнут в руки, дескать, подходи, приголублю!

– Эй! – закричал ему подгудошник. – Ты кнут-то опусти. Стегаться вздумаешь, тогда пеняй на себя.

– Не подходи, лихоимец! Засеку! – в ответ ему мужик.

Тут и я из леса на Буланом выехал. Увидал он меня, кнут в сторону отбросил.

– А я чего? Я ничего вообще, – как-то сразу огнищанин сник.

– То-то же, – сказал Баян.

– Ты, случаем, не в Муром спешишь? – спросил я мужика.

– А то куда же, – закивал он. – А вы, случаем, не тати лесные?

– Мы люди вольные, – ответил Баян, – но делами злыми не промышляем.

– Ага, – кивнул мужик и переспросил громко: – Так вам в Муром надобно?

– Он что? С глушью, что ли? – пожал плечами мой сопутник.

– В Муром по этой дороге вам ехать. К вечеру тама будете, – прокричал мужик.

Потом повернулся к Баяну и головой замотал:

– Не, не глухой я. Просто слышу плоховато.

– Это заметно, – рассмеялся Баян. – Песню-то эвон как испохабил.

– Ась? – огнищанин сощурился, словно так ему лучше слышать было.

– Карась! – в тон ему ответил подгудошник. – Пошли-ка, Добрый, – сказал он. – Сдается мне, что он не только на ухо, но и на голову туговат.

Подхватил он Буланого под уздцы и вперед зашагал.

– Сам дурак! – крикнул нам вслед огнищанин. – Ишь распрыгались тут. Кузнечики.

Мы при этих словах чуть от смеха не лопнули.

– Неужто у них все тут такие? – посмотрел на меня Баян.

– Не приведи Даждьбоже, – сказал я ему.

Теперь понятно, почему говорят, что у муромов уши хлебные, – вздохнул разочарованно парень.

– А я-то думал…

– Не похож он на мурома, – успокоил я его. – По-нашему чисто говорит. И одежа на нем нашенская.

Богумировых потомков, сразу видать. Либо из северян он, либо из радимичей. Только что в этой земле радимичи делают?

Порядком мы уже отошли. Слышим, воз снова тронулся, колесами заскрипел.

– Может, вернемся, – предложил Баян, – да расспросим его?

Только вертаться мы не стали. Над дорогой опять полетела песня огнищанина, а это было для парня хуже ножа вострого.

– Добрый, – жалобно подгудошник на меня взглянул, – давай я к тебе снова за спину сяду. Да Буланого твоего поторопим, не то у меня не хуже этого, – кивнул он назад, – уши внутрь завернутся да хлебными станут.

– Садись, – пожалел я Баяна.

Не обманул тугоухий. Вскоре мы и впрямь увидели деревянные стены стольного града Муромской земли. По всему было видно, что совсем недавно здесь произошло побоище.

Посад раскурочен. Одни дома по бревнышкам раскатаны, другие и вовсе палом пожжены. Только печи сиротливо торчат. Разор и запустение. Да еще гарью все вокруг провоняло. Но сам град, видать, взять не смогли. Выдержали осаду крепкие стены.

– Уж не тот ли долговязый жердяй тут войной прошелся? – то ли меня, то ли самого себя спросил Баян.

– Мало ли таких по землям бродит, – ответил я ему.

– Немало, – согласился он.

А вокруг ни души. Словно вымерло все. Или, может, забрали в полон посадских жителей? И от пустоты этой оторопь берет. Страх холодком противным спину морозит. Поежился я невольно, на Баяна взглянул. Ему, видно, тоже не по нраву эта тишина. Озирается. Насторожился весь, точно беду встретить приготовился. Идет рядом крадучись, готов в любой миг либо в драку кинуться, либо в бегство пуститься.

Вдруг как будто промелькнуло что-то. Или примерещилось? Нет, не морок это. Вон там как будто кто-то копошится. Вгляделся я – точно. Есть, выходит, живые.

Сначала я кочета [83] увидел. Странно он среди этого разорения смотрелся. Гребень на нем большой. Мясистый. Красной кровью налитой. Перья яркие, с карего в лазоревый переливают. Глаза-пуговки чего-то в руинах высматривают. Осторожно ступает он по развалинам. Головой не хуже нас с Баяном крутит. Остановится, присмотрится и дальше идет. И не кричит, крыльями не хлопает, несушек своих не зовет. То ли от испуга голос у него пропал, то ли знает, что никто на его зов не откликнется.

83

Кочет – петух.

Подошел кочет к печи обрушенной, замер. Возле нее землю клюнул, точно зернышко какое нашел. Тут его и сграбастали. Выскочила из печки девчонка. Лохмотья на ней грязные, волосы всклоченные, лицо сажей черной перемазанное. Схватила девчонка кочета и шею ему – хрясть.

Жалко мне стало птицу. Да только людей жальчее.

– Вон, видишь, девка? – показал я Баяну рукой на замарашку. – Спроси иди, что тут стряслось?

А девчонка нас заметила и наутек припустила. Прямо к городским воротам спешит. Кричит что-то, на визг срывается. Что кричит? Не разберу никак. А она кочета к груди прижимает, точно драгоценность великую несет.