Полоса точного приземления
Шрифт:
Гранаткин кивнул, взял карандаш и сделал пометку в настольном календаре.
– Извините, Олег Архипович, если я вторгаюсь в сферы, мне неподведомственные, - сказал Белосельский.
– Но каким образом вся эта странная проблема оказалась предметом разбирательства здесь?
– И он сделал жест в сторону двери, ведущей из кабинета первого секретаря в коридор.
– Могу ответить. К нам поступило письмо.
– Письмо? Чье?
– выдохнули одновременно Федько и Литвинов.
– Неизвестно. Оно не подписано.
– Анонимка, значит, - брезгливо констатировал Федько.
– А известно ли вам, уважаемый Олег Архипович, - подчеркнуто вежливо снова вступил
Гранаткин рассмеялся:
– Здорово! И, знаете, наверное, справедливо.
– Более чем справедливо, - дожимал Белосельский.
– Целесообразно! Простой расчет показывает. Если анонимки уничтожать, не читая, произойдут, конечно, некоторые, скажем так, потери в поступающей информации. Это минус. Но зато нравственный климат общества получит такой выигрыш, что в этом плюсе тот минус просто утонет! Уверяю вас.
– Нравственный климат… Что-то очень уж начинаем мы этим словом бросаться. Без конца: нравственное, нравственность… Вам не кажется, что этому слову начинает грозить девальвация?
– заметил Гранаткин.
– Не знаю, - покачал головой Белосельский.
– Думаю, вряд ли грозит. Ведь почему это слово сейчас так понадобилось? Потому что мы много лет его мало употребляли. А о качествах человеческих говорили только как о социальных.
– Что ж, по-вашему, нравственность не социальна?
– Социальна, социальна, - вмешался Литвинов.
– Но с анонимками согласуется плохо.
– В каком смысле: с анонимками? С их писанием или с их чтением?
– поинтересовался Гранаткин.
– Скажем так: особенно с писанием… А должность палача, согласно петровскому Своду законов, я бы на вашем месте, Олег Архипович, ввел. Специально для анонимок.
– Нет, палача, пожалуй, все-таки не надо, - задумчиво сказал Федько.
– А то он начнет с анонимок, а потом… Ну, а относительно Аскольдова, я понимаю так, мы договорились?
– Договорились, Степан Николаевич. Считайте: вопроса больше нет.
Выйдя из подъезда, летчики и Калугин остановились в уютном заснеженном садике перед зданием райкома.
– Да!
– задумчиво сказал Нароков.
– Не ждал я этого от Сашки. Что он так беспринципно себя поведет. Отдаст любовь за карьеру!
– Об этом с ходу судить трудно, - заметил Федько.
– Мне кажется, тут дело такое: не карьера с любовью лбами столкнулись, а одна любовь с другой… К Лиде и к своей работе… Чтобы летать…
– Как хотите, это не поступок мужчины, - поморщился Белосельский, которого сообщение Гранаткина все-таки изрядно задело.
– Ладно, в этом он сам разберется. Думаю, никуда он от Лиды не уйдет. Другое дело, что и с ней ему после такого вольта будет непросто… А от нас требуется одно: о чем узнали - не трепаться!
– Верно, - поддержал Федько Литвинов.
– Но мы, кажется, угадали точно, когда двинулись к Гранаткину. Все-таки правильный он мужик. Не забурел.
Давно ожидавшееся назначение Аскольдова ведущим летчиком на новую, еще пока только начинавшую воплощаться в металле машину последовало через три дня.
– Вопрос, значит, закрыт. Что и требовалось доказать, - деловито заключил Нароков.
Идея, высказанная Картужным «в плане лихорадочного бреда», поначалу именно такой - вполне бредовой - всем и показалась. Точнее, почти всем. Нашлись и у нее сторонники, в том числе Терлецкий, а также теоретический отдел почти в полном составе. Тот самый теоретический отдел, который Вавилов, едва придя к руководству КБ, спас от полного разгона, а в дальнейшем укрепил как вновь приглашенными специалистами, так и бывшими беглецами, охотно вернувшимися к родным пенатам.
Эта поначалу довольно абстрактная идея начинала постепенно трансформироваться в контуры некоего логического фильтра, в который предполагалось заводить накапливающиеся по мере захода данные о режиме полета самолета и о всех изменениях этого режима - курса, продольного угла, крена. Ведь посадочная полоса, ясное дело, остается прочно на своем месте, никуда не девается. Следовательно, все изменения положения отметки на экране могут проистекать исключительно от изменения положения самого самолета. Проектируемый фильтр и должен был, повинуясь этой логике, разделять все перемещения отметки на «законные», соответствующие движениям самолета, и «незаконные», каковые и пресекать на корню… Конечно, в этом состояла лишь главная, определяющая идея УФК - «умного фильтра Картужного», как прозвала новый блок увлеченно разрабатывающая его инженерная команда. Попутно загнали в. него и еще некоторые средства приручения непокорной отметки. Пренебрегать не приходилось ничем.
Вавилов подписал график проведения лабораторных испытаний, выдачи чертежей, изготовления деталей, сборки, передачи на лабораторные испытания и всех прочих этапов создания спасительного блока. График - верный признак осуществления идеи. График - это всегда хорошо!
На оперативных (как же иначе, если - график!) совещаниях у Вавилова Картужный сидел уже не на стуле у стены, а за центральным столом. Все или, во всяком случае, почти все разговоры вертелись вокруг «его» блока. И когда возникали - а их возникало немало - какие-то сложности, неувязки, словом, явления, которые Терлецкий объединял общим наименованием «утык в патронник», взоры присутствующих обращались в почти одинаковой степени к Вавилову и к Картужному. «Толя пошел в гору», - констатировали сослуживцы - кто не без доли зависти, кто с некоторым сомнением в длительности этой благоприятной для Картужного тенденции, но большинство с явным удовольствием: к Картужному относились хорошо. Тем более, что самого Толю внешние приметы роста его авторитета занимали мало. Он с головой погрузился в свой магический блок, можно сказать, утонул в нем.
А облет «Окна» все тянулся. Каждый раз, когда позволяла погода (вернее, выдавалась нужная для этого задания непогода), то один, то другой из назначенных летчиков садился в подготовленную Лоскутовым и его мотористами машину, взлетал и начинал ходить по большому кругу. На последний заход включались обычные радиоприводные средства, чтобы, пользуясь ими и «Окном» одновременно, летчик мог бы выйти на полосу с более или менее приемлемой точностью.
Мнение летчиков оставалось практически неизменным. Раздавались голоса, что облет вполне можно было бы прекратить. Но поскольку это предложение уже обсуждалось и Евграфов продолжение облета санкционировал, «передокладывать» (существует такое, очень нелюбимое чиновным, да и не только чиновным людом понятие) никому не хотелось. Программа облета, как выразился Федя Гренков, была обречена на доведение до конца.