Полоса точного приземления
Шрифт:
Маслов все препятствия, в которых увязала доработка «Окна», понимал досконально. И конца им не видел.
– Не надо себя обманывать, - хмуро сказал он Терлецкому.
– Ничего из этого рая не выйдет. Как было, так и будет… Вот разве что Кедров…
– Рановато сдаетесь, уважаемый Григорий Анатольевич, позволю себе заметить.
– Изысканная светскость выражений Терлецкого свидетельствовала о том, что он всерьез обозлился.
– Есть план работ. Утвержденный Главным конструктором. Какие основания сворачивать его раньше времени, пока все возможности не исчерпаны?.. Наконец, зачем травмировать людей, которые в это дело душу вкладывают? Так прямо и дать им сапогом по морде: валите вы с вашими идеями…
– Травмировать, травмировать!
– со всей иронией, на какую был способен, повторил Маслов.
– Надо не о чьих-то трепетных душевных переживаниях, а о деле думать! Интеллигенция гнилая!..
– Вот, вот! Гнилая… Этот вопрос, дорогой мой, имеет свою историю. И своих пророков. Кто только насчет интеллигенции не проезжался! Вот однажды Геббельс…
– Владислав Терентьич! Побойся бога! Не шей мне дело!
– взмолился Маслов.
– Ладно. Не буду, - успокоил его Терлецкий.
– Но, помнишь, в «Золотом теленке»?
– Маслов, не ответив на вопрос прямо, ограничился неопределенным, но энергичным движением головы, каковое следовало понимать в том смысле, что «Золотой теленок» - его настольная книга.
– В «Золотом теленке», - продолжал Терлецкий, - когда Варвара Лоханкина уходила от своего мужа Васисуалия, он объявил в знак протеста голодовку, так она обозвала его интеллигентом. Понимала это как ругательство в чистом виде… Теперь иначе. Числиться интеллигентом, учти на будущее, стало не обидно. Даже почетно! Усвоил?
Маслов в знак полной капитуляции поднял руки, но Терлецкий, уже несколько остывший, все же счел нужным добавить:
– Наш бывший с тобой шеф, не к ночи будь помянут, очень не любил, когда при нем кого-нибудь одобряли за интеллигентность. А почему? Задумывался?.. Очень просто: представь себе, что при лысом человеке расхваливают чью-нибудь роскошную шевелюру. Или при толстяке, который как квашня расползся, говорят: ах, какая прекрасная, стройная у такого-то фигура. Уразумел?.. Не всякий способен высоко ценить то, чего ему самому не досталось. Между прочим, это тоже к вопросу об интеллигентности.
Как нередко случается в спорах, его участники быстро ушли довольно далеко от предмета, с которого начались разногласия. Впрочем, чем бы дискуссия между Масловым и Терлецким ни закончилась, прямого влияния на ход излечения «Окна» от присущих ему пороков это оказать не могло.
Что говорить, затерло! Крепко затерло.
Кедров ходил с нескрываемо довольным, сдержанно-горделивым выражением лица. «Скакаша и играша», как выразился по этому поводу Нароков. Впрочем, Андрея по-человечески легко было понять. Он чувствовал себя победителем. Да и в действительности был им. Причем победу получил не подарком из чьих-то рук, а добыл себе сам! Вдвойне сладка такая победа… Лишь два обстоятельства несколько омрачали… вернее, даже не омрачали, но привносили легкую тень озабоченности в его торжество. Первое состояло в том, что нечаянно задел Аскольдов: Андрей по-прежнему не мог сколько-нибудь внятно сформулировать какие-то правила, которым надлежало следовать, чтобы более или менее успешно пользоваться станцией, несмотря на все бесчинства отметки.
Второе тревожившее Кедрова обстоятельство вытекало из первого. Если он не может даже сам для себя сформулировать рекомендации по работе с «Окном», то как обучить этому других летчиков?
Раскинув мозгами, Кедров в конце концов нашел сильный, хотя и не очень простой по выполнению ход.
Переступив через свое отношение к «ученым очкарикам», - не то, чтобы впрямую неуважительное, но содержащее в себе элемент некоторого сдержанного «сверху вниз», - Кедров отправился в вавиловское КБ и по совету ставшего его верным сторонником Маслова обратился в теоретический отдел. Его просьба звучала на первый взгляд неожиданно. «Расшифруйте меня!» - попросил он. И пояснил свою мысль:
– Понимаете, у нас есть кинозаписи экрана. И есть записи моих движений штурвалом и педалями управления. Записи эти привязаны друг к другу, синхронизированы. Значит, можно посмотреть, на какие движения отметки я не реагирую, а на какие реагирую и как. Должны же быть здесь какие-то закономерности. Если бы их не было, никогда ничего не получилось бы. А раз иногда получается, значит, что-то есть… Конечно, надо брать только хорошие заходы, удачные. Но их за последнее время все-таки поднабралось… Сделайте! А?
Теоретики заинтересовались; «Умный, что ни говори, мужик! Да и задача сама по себе вправду интересная. Как бы обратная: не от теоретического анализа к рекомендациям, а от успешной практики - задним ходом - к теории вопроса. Интересно. Попробуем!»
Кедров сильно рассчитывал, что это «попробуем» не останется безрезультатным. Однако, следуя испытанному правилу - на бога (в каковом качестве в данном случае выступал теоретический отдел КБ) надейся, а сам не плошай!
– в свою очередь, лихорадочно пытался разобраться в собственных действиях, разложить их по полочкам. Классическая рекомендация «познать самого себя» обрела для него полную актуальность.
На собственном опыте Кедров убеждался: как бы здорово, даже блестяще ни справлялся летчик-испытатель со своим основным делом в воздухе, на этом его работа далеко не кончается. И быстро получил подтверждение этой истины: Вавилов, все последние недели разговаривавший с Кедровым не иначе, как благодарно восхищенным тоном (еще бы! Человек вытаскивает станцию, да и, в сущности, все КБ из такой глубокой ямы!), вдруг требовательно и даже с легким оттенком неудовольствия заявил ему:
– Андрей Прокофьевич! А где ваша инструкция? Не вижу инструкции летчику! Что? Нет ее? То есть как это нет! Давно пора, чтоб была! Поторопитесь!
Главный конструктор славился эрудицией. Он действительно знал очень многое. Но, как всякий смертный, не все на свете. И среди того, чего он не знал, было и то, что иногда сделать что-то собственными руками бывает проще, чем объяснить словами, как ты это сделал… Впрочем, если бы этого порога не существовало, то, наверное, исчезло бы искусство. Исчезла бы уникальность таланта. Немыслимо представить себе, скажем, Родена, составившего такую инструкцию, что, следуя ей, десятки, сотни, сколько угодно других скульпторов научились бы ваять в точности, как Роден… Немыслимо и отвратительно! Продукция - назовем ее условно так - художника, писателя, композитора обязана быть уникальной…
Но существует немало и таких видов творческой (по-настоящему творческой!) деятельности человека, продукция которой, напротив, имеет смысл и право на существование только в том случае, если будет не уникальной, а повторимой, воспроизводимой. В этом ее красота, ее очарование! Можно приводить много примеров такой деятельности. Работа летчика-испытателя - один из них.
Никогда раньше в своей жизни не попадал Литвинов в такое положение. Никогда так не скребли кошки у него на душе!