Полоса
Шрифт:
Я рассказываю сыну про викингов. Про далекую северную страну, где скалы растут из моря, как трава из земли, где белые дюны шуршат от морского ветра, а ветер пахнет вяленой рыбой и мокрым парусом. В этой стране чистых рек и крепких людей жили когда-то отважные воины. У них были деревянные корабли с высокими башнями, откуда воины осыпали врагов камнями и стрелами. В разных землях называли этих людей по-разному: варягами, норманнами или викингами, и победить их не мог никто.
У соседей гремел телевизор, во дворе нетрезвый голос орал «Арлекино», самосвал, самогрохоча, тормозил у светофора, а у нас берсекер Железная Нога выл, как медведь, бросаясь в битву, кусал свой щит, наводя на противника страх, а юный оруженосец Уф прикрывал его со спины своим щитом, чтобы мечи и секиры
— Папа, смотри! — прошептал сын.
Я приподнялся. В комнате еще смерклось, и в дверном проеме из прихожей, заняв его целиком, явилась широкая фигура в блеснувшей на голове низенькой стальной короне. Подуло ветром и запахло морем. Металлически зашуршала кольчуга, заскрипела оплечная кожа, сверкнули камни в перстнях, и тяжелый меч в кожаных ножнах шлепнул по ноге. У воина была собачья голова.
— Никого там нет, спи, всё.
— Викинг!
— Не выдумывай.
— Тише!
Мы оба видели эту фигуру, безусловно, но что же это могло быть? Игра воображения? До такой степени?.. Я закрыл глаза и снова открыл. Мумифицированный лик силился раскрыть веки. У меня не было ничего под рукой, кроме огрызка яблока на полу, который я невольно нашарил. Слипшийся в щель рот производил некое движение, тоже силясь раскрыться. Собачьи уши торчали поверх короны, зубчики которой древний кузнец выковал в форме пикового туза. Я видел это все так же отчетливо, как раму двери, как фотографию н а ш е й мамы с маленьким, двухлетним Мишкой на руках на стене.
Я покосился на сына. Он глядел во все глаза, он притиснулся ко мне изо всех сил и почти не дышал. Ну и успокоил я мальчика.
— Закрой глаза, — сказал я ему тихо, — спи, — и сам заслонил его лицо ладонью.
Когда я посмотрел на дверь снова, Викинга уже не было.
— Он ушел, — сказал я тихо, — не бойся, спи.
— Посмотри в коридоре, — сказал Мишка.
Я поднялся, выступил, скрепясь, за дверь, — никого, конечно, не было. Я вернулся, наклонился поцеловать Мишку — он тихо плакал.
— Ты что, — сказал я, — ты что, мальчик?
Он не отвечал, только всхлипывал судорожно и отворачивался от меня к стене. Я понял, что слова бесполезны. Я укрыл его получше, и странно — он, видно, не в силах был больше бороться со сном и скоро заснул.
«Что же делать? — думал я. — Что же делать?» — и долго еще сидел на детской кровати. А потом вышел на балкон, и сквозь мои унылые мысли, мое разогнавшееся воображение то и дело проносило видения свирепых лиц и русоголовых полонянок с малыми детьми, гонимых к чужим кораблям по склону холма, где горит позади разграбленное морскими разбойниками поселение.
…Милиционер Сережа оказался человеком неуемной энергии. Прощаясь, мы обменялись с ним телефонами: я работал тогда в редакции и обещал помочь ему напечатать информацию насчет клуба юных собаководов. И уже на другой же день или через день Сергей звонил и тут же и привез статейку — приехал на милицейском «газике». Словом, знакомство продолжилось. Он приезжал иной раз и с собаками и выпускал их из «газика» побегать по нашему двору. То есть бегала, конечно, Цара, а Викинг или лежал спокойно или прохаживался, стягивая
И вот однажды на этом самом дворе у нас случился еще один «викинговый» случай. Мы вышли с Мишкой погулять — он в своей белой шапочке, с автомобильчиком в руке и коробочками-песочницами, — и вдруг — редкость — увидели, что детские качели пусты. Я потащил Мишку туда. А надо сказать, что качели — тоже были нашим больным местом. Малые малыши, девчонки, карапузы лезли в очередь на эти качели, отважно и упоенно раскачивались — иные лихачи, стоя, мотали себя из-под одного угла и девяносто градусов до другого, — и лишь одни улыбки счастья и визг удовольствия неслись с этих красных железных качелей с деревяшками-сиденьями. Все дети как дети. Но Мишка… он боялся этих качелей панически. Ну ни в какую — нет, и все. Боится. Боится, плачет — так же как с теми санками зимой. Н е м о ж е т. Не может, вот в чем все дело. А я х о ч у, чтобы мог, чтобы смел. И волоку его за руку, уговариваю, упрашиваю: ну, попробуем, дескать, ну, смотри, нет никого, никто не увидит, если тебе не понравится, давай.
Кто-то мне объяснял из врачей или просто из опытных людей, что не следует, не нужно насиловать ребенка (бросать в воду, чтобы научить плавать, — не самый лучший способ научить плавать), что нужно подождать, быть терпеливым: подрастет, сам побежит на эти качели. Но ведь всех нас вечно жжет нетерпение, мы хотим сделать по-своему — скорее, скорее, и нам кажется, если маленький человек умеет говорить, как мы, ходить, бегать, думать, и даже читать и писать, то он и все остальное может, как мы.
Мне удалось подвести Мишку к качелям, мы договорились, что он сядет на них сам, что я ему только чуточку помогу, а раскачивать не буду. «Посиди, и все, посиди только, ну, не бойся», — умолял я его.
И он подошел, и скамеечка деревянная, вот она была, перед глазами, и я изготовился, держал руки у его подмышек, чтобы подхватить и усадить. Но в ту минуту, когда он дотронулся до красной железной палки, качели качнулись, поехали, и Мишка тут же в панике отстранился. Уже потом, вспоминая до мелочей этот миг, я сам ощутил, каким, должно быть, опасным может показаться момент качания, зыбким и нарушающим моментально нашу вестибулярную систему, — будто не качели качнулись, а ты сам, земля ушла из-под ног. Но это потом. А в ту минуту, когда Мишка кинулся от качелей, я прямо-таки взбесился: терпение лопнуло, в слепом гневе я схватил его, стал силой усаживать, давить, а он закричал, заплакал, растопырил ноги, как Иванушка, которого баба-яга упихивает в печь. Тапочек слетел с ноги, шапочка, посыпались пластмассовые формочки-песочницы, — стыдная, дикая сцена. И я потом с силой дал ему шлепка — он заплакал уже от боли, — почти отшвырнул от себя. Я удерживал бешенство, озираясь вокруг и на окна дома: вот небось люди скажут, хорош папаша.
Мишка побежал от меня по асфальтовой дорожке, плача навзрыд, — одна нога в белом носочке. И тут из кустов, что росли вдоль этой дорожки под самой стеной дома, выпрыгнул тяжелым прыжком Викинг. Выпрыгнул и перегородил ребенку дорогу. Рот у собаки был открыт, язык висел до земли. У меня у самого душа похолодела, а Мишка оказался с ним почти носом к носу. Я в этот момент поднимал с земли белую шапочку с козырьком, я в один миг сообразил, какой испуг охватит сейчас мальчишку, — он был таким маленьким на этой длинной дороге, рядом с собакой, в одном тапочке, — черт, что ж я могу сделать сейчас, уже поздно.
И никогда мне не забыть глаз моего сына, когда он обернулся и кинулся назад. Он не искал защиты, он н е н а д е я л с я на меня» — я и Викинг были одно и хотели от него одного и того же (чего он не мог, но д о л ж е н был сделать). Он мигом побежал обратно, он бежал вслепую и не видел моих раскрытых для него рук — он миновал эти руки и… стал карабкаться на качели. Я врос в землю. Он оглянулся на меня, чтобы я помог, и это был рабский, загнанный панический взгляд, — он лез, он усаживался, он был согласен.