Польская литература ХХ века. 1890-1990

Хорев Виктор Александрович

Конвицкий родился в Новой Вилейке, учился в Вильно в гимназии, в 1944–1945 гг. был в партизанском отряде Армии Крайовой, действовавшим на территории Виленщины и Белоруссии. Эти жизненные обстоятельства во многом определили тип его художественного сознания, сформировавшегося как на стыке разноликих национальных языков и соответствующих им национальных образов мира, так и на стыке времен: безвозвратно уходящего в прошлое быта польских «кресов» (бывших восточных окраин Польши) и наступления нового их бытия в составе советских республик.

Этнический, религиозный, культурный конгломерат региона стал для Конвицкого «малой родиной», воспоминания о которой образуют магнетическое ядро многих, если не большинства, его произведений. Эти произведения характеризует, по словам самого писателя, «настойчивый поиск смысла в собственной биографии, поиск гармонии, порядка» {172} . В разных своих произведениях писатель создает варианты одной и той же биографии, символической биографии

своего поколения, утратившего идиллическую Аркадию детства.

172

Taranenko Z b. Rozmow y z pisarzami. Warszawa, 1986. S. 253.

Над сознанием Конвицкого тяготеет жестокий опыт военных лет, ставший уделом молодых воинов Армии Крайовой, дезориентированных ходом истории и вошедших в жизнь с ощущением личного поражения. К этому присоединяется чувство враждебности современной польской жизни, лишенной подлинной свободы, воспринимаемой в полусне, в гротескной оболочке, противопоставленной чувственно-конкретным картинам прошлого, которые наполнены символическими значениями.

Прошлое, молодость – вот куда устремляются мыслью и мечтой писатель и его герои – в мир, в котором, кажется, существовали еще общепринятые нормы морали, человечности, справедливости. Помещенные в иное пространство писатель и его герои теряют точку опоры, теряют свою этническую и культурную идентичность.

На примере автобиографических произведений Конвицкого хорошо просматривается такая важная структурная особенность современной польской литературы «человеческого документа», как его подчеркнутая обращенность к адресату, к читателю. А также поставленная автором задача «разыгрывания» в тексте подлинных или вымышленных фактов своей биографии и воспоминаний о них.

Польский исследователь Малгожата Черминьская справедливо считает, что поворот польской мемуаристики от ранее присущих ей форм «свидетельства» и «интроспекции» к игре считателем, к вызову, брошенномучитателю, впервые осуществлен В. Гомбровичем. Его «Дневник» в сущности являет собой «растянутое на десятилетия письмо, обращенное к современникам и потомкам» {173} . «Вызов», по мнению М. Черминьской, отличается от «свидетельства» и «интроспекции» прежде всего тем, что вместо соотношения «я – мир» или «я – я» ставит на первом плане соотношение «я – ты».

173

Czermi'nska M. Autobiograf czny tr'ojkat. 'Swiadectwo, wyznanie i wyzwanie. Krak'ow, 2000. S. 40.

Разумеется, мысль об адресате всегда присутствовала в «человеческом документе»: нередко в нем появлялось и прямое обращение к адресату. Однако Гомбрович был первым писателем в польской литературе, который принципиально ввел адресат в структуру текста.

Стратегия игры с читателем, допускающая мистификации и провокации, осуществленная Гомбровичем в «Дневнике», оказала влияние на многих польских авторов. Это относится к дневникам Конвицкого, Анджеевского, Херлинга-Грудзиньского, К. Бран дыса и других писателей. Стремление к соучастию в процессе авторских размышлений читателя привело не только к возрождению «сильвических» форм, но и к смене традиционного адресата: происходит поворот от элитарного читателя к массовому. «Я целиком из вас», – писал Конвицкий в «Календаре и клепсидре», обращаясь к читателям {174} . «Я похож на всех вас, умных и глупых, великих и малых, святых и грешников» {175} , – продолжал он в «Новом Свете и окрестностях».

174

Konwicki T. Kalendarz i klepsydra. Warszawa, 1976. S. 148.

175

Konwicki T. Nowy 'Swiat i okolice. Warszawa,1986. S. 54.

«Человеческий документ», а также эссе, в которых возникают взятые из жизни (или сконструированные) образцы человеческого поведения, моральные ситуации, а авторы открыто размышляют об истории, искусстве, литературе, о диалектике исторических и обыденных фактов, играют в польском литературном процессе 70-90-х гг. XX в. авангардную роль. Накапливаются в них и изобразительные «мощности» для возвращения на новом витке к литературе вымысла, ибо вымысел, видимо, все-таки является самой оптимальной и высшей формой художественной интерпретации, поскольку способен представить одновременно необходимую для приближения к истине множественность точек зрения на мир и человека.

Не случайно поэтому обращение Конвицкого, наряду с автобиографической прозой, к жанру романа. Ряд его романов связан местом действия с излюбленной писателем Виленщиной – «Хроника любовных событий» (1974), «Подземные реки, подземные птицы» (1984, подпольное издание), «Бохинь» (1987).

Конвицкий говорил о романе «Бохинь»: «Это доведенная до крайности мистификация, мифологизация Виленщины. После неея могуначать

писать только о Силезии (…). Поэтомуя прощаюсь с Литвой» {176} . Действие романа происходит в Богом забытой литовско-белорусской деревеньке в 70-е гг. XIX в., десять лет спустя после национально-освободительного восстания 1863 г., в «грустное время, унылую эпоху, безнадежную минуту бесстрастной истории». В скромной усадьбе Бохинь хозяйствует Михал Конвицкий – участник восстания, подвергшийся царским репрессиям (у него конфисковано имение). Вместе с ним живет его дочь красавица Хелена (романная бабушка писателя Тадеуша Конвицкого), которая мечется между отцом и женихом – графом Плятером, владельцем усадьбы Бохинь. Неожиданно в ее жизнь вторгается еврей Илья Шира, тоже бывший участник восстания, бежавший из сибирской ссылки и долго скитавшийся по миру. Невозможная по понятиям обитателей Бохини и ее окрестностей любовь между благородной шляхтянкой и евреем, казалось, побеждает все препятствия. Но отец Хелены, узнав о беременности дочери, убивает Илью. Играя со своей гипотетической генеалогией, писатель перебрасывает мостик от, казалось бы, далекой эпохи в XX век, поближе к современности. Он наделяет некоторых персонажей всем известными фамилиями: жандарма с рябоватым лицом, ищущим в округе заговорщиков, зовут Виссарион Иосифович Джугашвили; Илья служил кучером в Симбирске у школьного инспектора Ильи Николаевича Ульянова, отца весьма милого ребенка Володи; появляются в романе восьмилетний мальчик Пилсудский и некий лесной демон – убийца «с черными усиками» Шикльгрубер. Тем самым подчеркивается игровая, мифотворческая сторона романа. «Бохинь» – очередной, врядли законченный (несмотря на уверения писателя) этап болезненного расставания с мифом Виленщины как недостижимой Аркадии. Конвицкий использовал в романе свой опыт эссеиста: в нем рассеяны высказывания писателя по поводу создания своего произведения и прямые обращения к читателю, экспонирующие личность создателя романа.

176

Цит. по: Czapli'nski P. Tadeusz Konwicki. Pozna'n, 1994. S. 172.

В прозе Конвицкого сформировался и другой тип романа на современную тему. В 1977 г. в нелегальном издательстве «Нова» был опубликован его роман «Польский комплекс» (лишь через десять лет он вышел в государственном издательстве), а в 1979 г. в Лондоне увидел свет роман Конвицкого «Малый апокалипсис» (в Польше в 1979–1988 гг. было восемь нелегальных изданий романа).

В этих романах писатель препарирует состояние психики польского общества середины 70-х гг., комплексы и стереотипы, владеющие умами, используя не только излюбленную им ироническую интонацию, но и карикатуру, гротеск, сюрреалистические средства. Полуправдоподобная фабула в романах имеет переносный, «параболический» смысл. В «Польском комплексе» действие происходит в очереди перед ювелирным магазином за золотыми кольцами советского производства. Тадеуш Конвицкий, главный герой романа, встречается с целым рядом лиц, представляющих различные слои населения – и различные комплексы, порожденные драматической историей страны и ее сегодняшней подчиненностью «старшему брату». Это, в первую очередь, комплекс свободы и суверенности, комплекс «невидимой неволи». В его культивировании повинно само общество, ибо, по словам размышляющего героя-повествователя, «наш режим в состоянии агонии поддерживаем мы сами».

В «Малом апокалипсисе» к писателю Тадеушу К. однажды утром приходят два представителя оппозиции с предложением «устроить вечером самосожжение перед зданием ЦК партии», где как раз начинается очередной съезд партии, чтобы разбудить в обществе чувство протеста против режима. Тадеушу К. не удается отвертеться и целый день он кружит по городу в поисках бензина. Перед читателем открывается гротескная панорама Варшавы. Словно в кошмарном сне герою видятся разрушенные дома, какие-то митинги и демонстрации, сцена затяжного поцелуя польского и советского секретарей братских компартий, отряды милиции, тайные и явные агенты, следящие за всеми и каждым. Конвицкий высмеивает и бессмысленный ритуал, исполняемый властями, и общество, безвольно принимающее установившиеся отношения, и продажную, поглупевшую, склонную к фразе и патетическим жестам интеллигенцию, как проправительственную, так и оппозиционную.

Значительных произведений, посвященных жизни современной Польши, в 70-80-е гг. появилось немного. Одна из очевидных причин этого – невозможность сказать правду из-за вмешательства цензуры. Именно поэтому около десяти лет в государственном издательстве нельзя было опубликовать современный роман Е. Анджеевского «Месиво», который увидел свет лишь в 1979 г. в подпольном издательстве «Нова», а в 1982 г. с купюрами и в официальном издательстве.

Анджеевский стремился осуществить давнюю мечту критики: написать большой роман о современном обществе, хотя в итоге его роман – о невозможности целостного изображения современных процессов. «Месиво» – роман сложной конструкции. Исходным замыслом писателя было описать свадьбу известного актера с дочерью высокопоставленного чиновника, тоже актрисой. Свадьба (а также банкет, прием) – традиционный для польской литературы прием, который позволяет свести в одном месте в одно время представителей разных общественных слоев, подслушать их мысли и разговоры – и обращение к нему необыкновенно расширяло контекст, в котором читатель неизбежно осмыслял эту историю.