Полтора кролика (сборник)
Шрифт:
Это лишь одно означало: освободили для Ельцина путь. Он прилетел и скоро доедет до нашего перекрестка. Я-то знал, что он прилетит. Еще бы, ведь мне надлежало по прежнему плану его завалить этим вечером в опере (или, не помню, в балете?)…
И вот теперь балет отменен (или опера?).
«Золотой петушок», сказал Емельяныч.
В общем, я у окна. На Московском затишье. Менты стоят на той стороне. И никакого движения. Ждут. Но вот промчался ментовский мерс (или больше, чем мерс?) – для контроля готовности пропустить президентский кортеж. Так всегда они посылали
И все-таки надо взять пистолет и выйти наружу. Так мне внутренний голос велел. А другой внутренний голос мне говорил: не бери пистолет, просто выйди и посмотри, а пистолет, сам ведь знаешь, тебе не поможет.
И все-таки я решил взять пистолет. Но Тамара душ принимала.
Тамара, когда душ принимала, закрывалась от меня на задвижку. Она стала так делать где-то в апреле. Она считала, что душ, если шумел, то меня возбуждал – причем сверх всякой меры. Но это было не так. Во всяком случае, было не так, как ей представлялось.
В апреле был у нас один почти необъяснимый такой эпизод.
С тех пор она стала от меня закрываться.
Но я о другом, и при чем тут какая-то ванная?
Да, я, вспомнив о своем тайнике, подбежал к ванной и застучал в дверь. Я закричал громко: открой!
Опять? – грозно спросила Тамара (голос деланно грозный). Это мне: Уймись! Успокойся!
Открой, Тамара! Нельзя терять ни секунды!
Уймись! Не открою!
А ведь она не знала, что у меня пистолет спрятан там за трубой.
А если бы знала?
А вообще, что она знала? Чем была занята ее голова? О чем она думала? Она ведь ничего обо мне не знала! Не знала, что я хочу убить Ельцина. И что в ванной у меня тайник!
И если бы я действительно так возбуждался от шума воды, разве бы я не сломал дверь? Да я бы выбил ее левым плечом! После того апрельского случая у меня было много возможностей прорваться к ней в эту ванную во время ее в этой ванной мытья! Однако я ни разу не выбил задвижку – и где же тогда я возбуждался?
Да ведь она ж меня провоцировала (я потом догадался) этой задвижкой нарочно.
Но я о другом.
Я бы выбил задвижку, если б не внутренний голос – второй, а не первый. Уймись. Иди на улицу и не выдавай волнения. Пистолет не пригодится тебе. План отменен. Так что выйди и посмотри. Просто побудь. Пока он не проехал.
Я так и выбежал в домашних тапочках, чтобы не терять ни секунды.
Я выбежал из дома, но уже во дворе перешел на обычный шаг. Вышел из подъезда свободно. Ельцин еще не проехал. Шли по тротуару прохожие. Как обычно ходят они. Некоторые останавливались и смотрели в перспективу Московского. Далеко, за Обводным каналом, виднелись Триумфальные ворота, памятник победе в турецкой войне.
Обычно улицы, когда проезжали государственные деятели, перекрывались не менее, чем за десять минут, так что время было еще.
Со стороны набережной Фонтанки перегородили движение. Там стояли машины, впрочем я их не видел с того места, где был.
Странно смотреть на пустой проспект. Пустота проспекта тревожит душу. Ни одной припаркованной машины. Убрано все.
Еще проехала
И повернула с Московского на Фонтанку, то есть налево – там было свободно.
То, что Ельцин поедет тем же маршрутом, не было ни для кого тайной. Это единственный путь.
Я посмотрел на крышу ЛИИЖТа, недавно переименованного в ПГУПС – нет ли снайперов где?
Вроде бы не было.
Диспозиция – вот. По правую руку – мост через Фонтанку, имя ему – Обуховский. На той стороне сад, светофор, милицейская будка. Особая достопримечательность – высокий верстовой столб в виде мраморного обелиска – в восемнадцатом веке здесь по Фонтанке проходила, говорят, черта города.
Не по минутам даже – по секундам помню эти события. Вот – едут: приближаются по Московскому. Президентский автомобиль шел не первым, а тот, что был впереди, уже со мной поравнявшись, убавил скорость – впереди налево ему поворот. Я смотрю, конечно, на президентский – и другие глядят, не только я, и другие зеваки-прохожие, – я ж смотрю и думаю, а правда ли, там он сидит, может, он в другом, а в этом – ложная кукла… Ложная кукла за истинно бронированным стеклом? И тут я вижу руку его, несомненно, его, слегка шевелящуюся в немом приветствии – за стеклом, где сиденье заднее, – а кого он приветствует, как не меня? Меня и приветствует! Это когда он со мной поравнялся.
Притормаживая. Сбавляя скорость. (Впереди поворот.)
А далее происходит невероятное.
Ему наперерез чья-то бросилась тень. Я даже не сразу разобрал, кто это – женщина ли или мужчина. А когда увидел, что женщина, в первую секунду подумал, не Тамара ли моя. Не вняла ли Тамара моей подсказке?
Сердце екнуло, подумал когда о Тамаре.
Но с какой стати Тамара, когда она должна быть под душем? Да нет, конечно, была не она.
И произошло еще более невероятное – остановилась машина. А вслед за ней и другие – и весь кортеж. А дальше – еще невероятнее: вышел он.
Дверь отворилась, и вышел он!
Было шестое июня одна тысяча девятьсот девяносто седьмого года.
Он стоял в шагах десяти от меня, и та женщина тоже стояла – шагах в пятнадцати!
Такое невозможно представить! Но так было! Он вышел и к ней подошел!
И все его клевреты стали вылезать из машин своих и солидарно к той женщине подходить.
Губернатор! Он тоже вышел!
И вышел Чубайс!
О, вы не знаете, кто такой Чубайс? Мне рекомендовано забыть это имя! Но как же забыть, когда помню? Как же забыть?
И зеваки, случайные пешеходы, они тоже стали подходить ближе к нему, и я вместе с ними!.. Я – бессознательно – вместе с другими – шаг за шагом – ближе, ближе – к нему!..
Было будто бы это все не сейчас, а когда-то до этого!
Как в прежние времена, когда он – было несколько тогда эпизодов! – общался с народом! На заводе, на рынке, на улице, где-то еще…
Смело общался с народом!
Я слышал – мы все слышали – их разговор!
Женщина лет сорока. Эта она остановила президентский кортеж. Вы не поверите, она говорила о состоянии библиотек.