Полураспад СССР. Как развалили сверхдержаву
Шрифт:
Горбачев, кажется, стал смягчаться, он — человек отходчивый, не злой, но очень упрямый, не хотел явно сдавать позицию. В конце разговора заявил, что «пока войска должны оставаться на занятых позициях, пусть ваш съезд работает», а он, Горбачев, «подумает». Он так и сказал: «Я подумаю. Но ты меня не убедил».
Я вернулся на сессию съезда, прошел в президиум, к председательствовавшему Ельцину, сообщил ему об отказе Горбачева вывести войска. Ельцин тут же предложил мне сообщить об этом съезду. Я взошел па трибуну и кратко пересказал содержание моей беседы с Горбачевым. Негодование было всеобщим — это была сильнейшая предпосылка к тому, что исчезли всякие разговоры относительно «отставки Ельцина» — ради чего и был инспирирован созыв внеочередного съезда.
Этот драматический эпизод, как в капле воды, отражает многие непродуманные, иногда — легковесные решения, принимающиеся на самых верхних этажах Союзной власти.
Убедившись в непреклонной позиции российского съезда и в том, что никакого раскола в нем нет и не предвидится, а всякие уверения «Союза коммунистов» (что они в состоянии отстранить Ельцина) беспочвенны, Горбачев — уже по своей инициативе — пригласил меня (через своего помощника) к себе в кабинет. Когда я вошел к нему, он, уже не с таким жестким лицом, как при первой встрече, сказал:
— Я тебе, Руслан, говорил, что «подумаю. А ты на съезде сообщил, что «Горбачев непреклонен в своем упрямстве». Почему ты это сказал? Я не упрямый. Я подумал над нашим разговором, оценил ситуацию, отдал приказ вывести из Москвы войска. Считаю, что съезд ваш примет достойные решения. Желаю успехов!
Я был обрадован этим его решением, поблагодарил его искренне и сказал ему, что от имени Российского съезда народных депутатов приглашаю его на наш съезд — хорошо было бы, если бы он выступил перед нашими депутатами. Заверил, что никто не будет его упрекать в чем-либо, поскольку все желали, надеялись на мирный исход конфликта и его, Горбачева, решения будут для всех всеобщей радостью.
Горбачев принял это мое приглашение вывести Армию из Москвы. Но не пришел. Вернувшись, я обо всем этом рассказал Ельцину, с тревогой ожидавшему моего возвращения в комнате президиума Верховного Совета. Мы объявили о начале работы съезда — депутаты уже знали о результатах моего вторичного визита к Горбачеву, поэтому были веселы — напряжение спало. Ельцин с удовольствием сообщил об этом депутатам, что сопровождалось известными «бурными аплодисментами».
Так закончилась эта неожиданная драма. Хотел бы подчеркнуть: я с уважением относился к Горбачеву в бытность его президентом страны, хотя порою критиковал его политические и экономические решения публично. На заседаниях Верховного Совета и съезда я не позволяю депутатам задевать достоинство Горбачева, как и Ельцина. Кстати, позже Горбачев вдруг ни с того ни с сего стал меня упрекать: «Почему вы мне письменного приглашения не прислали? Я бы пришел, вы меня не пригласили. Я говорю: «Как же так? Помимо моего приглашения, мы с Ельциным направили к вам целую делегацию с просьбой прийти к нам выступить: вы обещали и не пришли. Я сам звонил вашим помощникам, передавал, что мы ждем вас, идет примирение, желательно, чтобы здесь был президент страны, вы этого не помните?» А Горбачев в ответ: «Нет, никакого официального приглашения от вас я не получил. Ну, что сказать…
Может быть, Горбачев не захотел этого примирения фактически на проигранных позициях — видимо, он хотел зарезервировать за собой право на маневрирование. Помнится, после автомобильной аварии в сентябре 1990 г., когда Ельцин находился в Кисловодске на лечении, я вынужден был сделать очень резкое заявление на заседании Верховного Совета, в котором прямо сказал, что президент Горбачев выступает с недопустимо оскорбительных позиций в адрес Председателя Верховного Совета России Ельцина, чего он (Горбачев) не позволяет в отношениях ни с одним из других руководителей союзных республик. Эта моя позиция, в том числе основанная на четко выраженной личной преданности Ельцину, казалась Горбачеву (да и Ельцину) чем-то непонятным. Оба они были воспитаны в духе всесильной партийной бюрократии: любое должностное лицо, находящееся на более низкой ступени иерархии этой «системы», не может иметь мнение, расходящееся с мнением высшего должностного лица. У Горбачева это проявлялось в несколько закамуфлированной, замкнутой форме, у Ельцина — прямо и непосредственно, в том числе в жесткости в непринятии вообще такого человека, осмеливающегося допустить какое-то сомнение в принятом им решением или мнением. Это мгновенно вызывало у него просто враждебное отношение.
Мне лично очень хотелось, чтобы Горбачев пришел к нам, российским депутатам, выступил перед нами, рассказал свое видение ситуации в стране. А она — тревожная, и общество действительно нуждается в единении сил, прежде всего для решения экономических проблем. Мы с Ельциным на том же съезде народных депутатов убедили даже наших самых радикальных демократов в том, что обществу необходим Союзный договор. Это была наша поддержка Горбачева, но он высокомерно с позиций самонадеянности отверг ее. В свою очередь, Ельцин органически ненавидел Горбачева, психологически чувствовал себя не комфортно в личном общении с ним и сводил свои встречи с Горбачевым к минимуму, поручая мне решение вопросов взаимодействии России с высшим союзным руководством. На всех тогдашних совещаниях высших руководителей СССР и союзных республик в Кремле.
Итогом всей этой жесткой антиельцинской кампании союзных властей явилось то, что мы мастерски использовали всесоюзный референдум о единстве СССР 6 марта — вынесли на всенародное обсуждение «свой», российский вопрос о введении поста президента в России. Получив одобрение подавляющей части избирателей России, парламенту надлежало добиться положительного решения III съезда народных депутатов на соответствующие изменения в Конституции. Мы в рекордно короткие сроки разработали и приняли на сессии Верховного Совета три главных закона, которые потребовал принять III съезд. Это следующие: Закон о Президенте России, Закон о Конституционном суде и Закон о Чрезвычайном положении. Блок из этих трех законов мыслился как заслон на пути возможных поползновений будущего президента узурпировать власть в стране, то есть, грубо говоря, от возможности его превращения в диктатора. (Эти ожидания, как показали события осени 1993 г., не оправдались.)
И 12 июня 1991 г. был избран первый Президент России — им, разумеется, стал Борис Николаевич Ельцин. Меня позже, на съезде депутатов, избрали Председателем Верховного Совета вместо Ельцина. Таким образом, законодатель качественно изменил всю российскую политическую систему — она стала реально демократической, построенной на принципе разделения властей и резком расширении реальных прав и свобод граждан.
Но меня не покидали сомнения — может ли одна Российская Федерация, без всех других союзных республик, без союзного центра, обеспечить проведение намеченных реформ по достижению благосостояния народа? Ведь все наши, без сомнения, крупнейшие изменения, осуществленные в тяжелейших политических и иных условиях, при мощном давлении Центра, направлены прежде всего на решение этой задачи — улучшение положения народов России. Мои прогнозы относительно эволюции общесоюзной ситуации, при неэффективном союзном правительстве, слабеющем Горбачеве, были довольно пессимистичными. Общественная ситуация была в стране весьма нестабильной — в такой ситуации сценариев развития политических событий бывает множество, поскольку множество и факторов неопределенности.
Возьмем тот же основной политический вопрос — о новом Союзном договоре, который чрезмерно «затянулся». И это «затягивание» наносило мощные удары по единству СССР, несмотря на результаты референдума, причем в нем не участвовало шесть республик! Это — путь к дезинтеграции СССР, как этот факт можно игнорировать, а Горбачев — беспечен. Отсюда возникли два главных вопроса: первый — сколько союзных республик подпишут новый договор? Второй — каково реальное содержание этого нового Союзного договора? Например, нас, руководителей России, беспокоят попытки Горбачева, под давлением националов, «уравнять» в правах наши автономии с союзными республиками. Это — прямой путь к развалу Российской Федерации. Куда правильней было бы избрать пусть изменений Конституции СССР — через съезд народных депутатов. Примерно так, как это делали мы, российские парламентарии, с нашей Конституцией. Почему не работает Конституционная комиссия СССР? Вопросы, сомнения, терзания, размышления…
Но эти суждения к лету 1991 г. были уже не актуальны — Горбачев упрямо тянет нас в неизвестное. Поэтому, на мой взгляд, все дальнейшее развитие страны непосредственно связано с этим будущим — договором. Здесь должны быть найдены разумные компромиссы — союзного центра и союзных республик. Где этот компромисс? Он достаточно прост при всей кажущейся сложности: республики должны иметь такие широкие полномочия, но в тех пределах, за которыми начинается процесс разрушения единого союзного государства. Понимание этого весьма хрупкого равновесия крайне необходимо разработчикам договора. Этого понимания, как мне представляется, не хватает ни самому Горбачеву, ни руководителям делегаций, заседающих в Ново-Огарево. Я был серьезно встревожен относительно этого Новоогаревского процесса. Далее, второй момент, который, несомненно, играет определяющую роль в возможном развитии общей политической ситуации, — это состояние экономики страны. Правительство Павлова оказалось намного слабее правительства Рыжкова. Я часто вспоминаю слова Николая Ивановича Рыжкова: