Полвека любви
Шрифт:
Работа над пьесой увлекла меня. И между прочим, поджимал срок конкурса. Пала ранняя бакинская жара, от которой я отвык за годы флотской службы. С утра в раскрытые окна вливался, вместе с шумом и гарью проезжей улицы, горячий зной, от которого было одно спасение: уехать куда-нибудь в прохладные края.
Истекая потом, писал я пьесу, картину за картиной, а Лида печатала готовые страницы на машинке. Мы торопились. В первых числах июня пьеса была закончена. Назвал я ее «Бессмертные». Поскольку конкурс проводился под девизами, я поставил на рукописи: «Перископ». Под этим же девизом к пьесе приложил заклеенный конверт с фамилией и адресом. И заказная бандероль полетела в Москву.
Сразу стало легко. Мы засобирались на дачу, которой у нас не было. Уж не помню, кто надоумил поехать под Киев, в Пущу-Водицу: дескать, там хорошо и недорого. И мы поехали вчетвером — с мамой. Под вечер, обойдя чуть не весь поселок, сняли комнату в домике с садом. Утомленные, улеглись спать: Лида и мама на кроватях, мы с Аликом на полу. Было темно в комнате и тихо за окном. «Тиха украинская ночь…» Только собака взлаивала во дворе. И тут раздался Лидин голос: «Вот мы и на даче».
А утром — желанная прохлада, и дивный лесной дух, и озеро в зеленых берегах. Место и впрямь оказалось отдохновенное. Погода стояла тихая, солнечная, почти целый день мы проводили на озере, я учил Алика плавать. При входе в лес нас встречала надпись на фанерке, прибитой к столбику:
Кто тебя, о чудный лес, Породил столь величаво. Я творца хочу хвалить, А бросившего папиросу осудить.С улыбкой вспоминаю это столь же наивное, сколь и вдохновенное творение некоего местного пиита. Любовь к природе — сильное чувство, тяготеющее к стихосложению.
Из Пущи-Водицы мы возвратились в Баку в начале сентября. Я засел за очередной перевод азербайджанской прозы: на летнем отдыхе мы очень поиздержались и нужно было заработать какие-то деньги. О пьесе я вспоминал все реже — она как бы провалилась в пустое пространство.
И вдруг — телеграмма: приглашение на станцию междугородной связи для разговора с Москвой. К назначенному часу я пришел на телефонную станцию на улице Фиолетова. В трубке незнакомый мужской голос:
— Говорит Пименов. Сообщаю вам, что подведены итоги конкурса. Вашей пьесе «Бессмертные» присуждена третья премия. Поздравляю…
Я растерянно молчал. Шальная мысль пробежала: кто-то меня разыгрывает…
— Алло, Евгений Львович, вы слышите?
— Да… Спасибо большое…
Все же сомнение осталось. (Я еще не знал тогда, что Владимир Федорович Пименов — видный театральный критик и член жюри конкурса.) Но на следующий день, 8 или 9 октября, пришла из Москвы телеграмма от Лени Зорина: «Горячо поздравляю большим успехом конкурсе».
Ну, значит, победа!
26 октября «Советская культура» опубликовала сообщение жюри об итогах Всероссийского конкурса на лучшую советскую многоактную пьесу. Первую премию не присудили никому. Вторую — А. Салынскому, Л. Митрофанову и Д. Давурину. Третью — В. Розову, П. Борисову, Ю. Чепурину и мне. Еще было девять поощрительных премий. Из сопроводительной статьи явствовало, что в конкурс «включились почти две тысячи человек, занятых самой разнообразной деятельностью…».
Посыпались поздравительные телеграммы от друзей. И не только поздравительные. Издательство «Искусство» сообщило, что готовит сборник премированных пьес, и просило срочно прислать автобиографию и фотографию. Журнал «Театр» тоже срочно затребовал фото. Самой интересной была телеграмма из Театра имени Моссовета: директор Никонов попросил позвонить «относительно постановки пьесы „Бессмертные“».
Примерно в то же время сообщили из журнала «Советский моряк», что мой рассказ «Наш друг Пушкарев» получил премию.
— Ты прямо-таки моя призовая лошадка, — засмеялась Лида. И добавила озабоченно: — Так что же, надо шить новое платье к премьере?
В телефонном разговоре директор Театра им. Моссовета Никонов предложил мне приехать в Москву. Я живо собрался, надел желтое ратиновое пальто, купленное после демобилизации, и поехал в столицу.
Остановился у своего двоюродного брата Иосифа Розенгауза. Ионя к тому времени окончил аспирантуру, защитил кандидатскую, и его, талантливого инженера, взяли в штат ВТИ — Всесоюзного теплотехнического института. Он специализировался по котлам, темой его диссертации были ступенчатые испарения (я называл его «кандидатом ступенчатых наук»).
Мы с Ионей были дружны с самого раннего детства. Обменивались книгами и марками, играли в шахматы. Стены его комнатки в бакинской родительской квартире были сплошь завешаны географическими картами.
Вечно Ионя носился со всякого рода идеями. То составлял таблицу рек мира по их убывающей длине. То принимался подсчитывать, сколько серы можно извлечь из ушей человечества. То начинал изучать эсперанто (и предлагал мне написать книгу о докторе Заменгофе). Длинный, очкастый, с большой родинкой на левом запястье, Ионя открывал на мой звонок дверь и говорил: «Здорово, дитя природы. Давай блицнём». Мы усаживались за шахматы. Он задумывался, теребя свой черный чуб. Я вставал: «Схожу к Лапидусам». Лапидусы были розенгаузовскими соседями, через их галерею ходили в туалет. (О бакинские застекленные галереи!..)
Несколько лет, учась в аспирантуре и по ее окончании, Ионя снимал углы в Москве — и вот наконец получил от ВТИ комнату в коммуналке в новом доме близ метро Автозаводская. Комната была хорошая, большая, но все же тесная: кроме Иони, его жены Риты и их дочки Дины тут жил Ионин овдовевший отец Ной Соломонович (старший брат моей мамы). А тут еще свалился им на головы некий лауреат конкурса, то есть я. Комната ввечеру превращалась в ночлежку.
В Театре имени Моссовета я предстал перед Юрием Александровичем Завадским. Он приподнялся за своим столом, с благожелательной улыбкой пожал мне руку. Он был очень элегантен и красив. Его гладкий, отполированный череп был как бы создан для того, чтобы отсвечивать сияние люстр, блеск заслуженной славы. Разговаривая, спрашивая, кто я и откуда пришел в драматургию, Завадский что-то рисовал карандашиком в настольном блокноте.
Он попросил нарядную секретаршу позвать режиссера Шапса. Вошел крепенький рыжеватый человек средних лет.
— Александр Леонтьевич, — обратился к нему Завадский. — Это автор пьесы «Бессмертные». Отдаю его в ваши заботливые руки.
Александр Шапс осиял меня улыбкой и увел к себе. Да, он намерен поставить мою пьесу, но его не совсем устраивает финал. Гибель подводной лодки надо как бы уравновесить жизнеутверждающей концовкой — он, Шапс, закажет композитору соответствующую песню, а я должен придумать этот самый финал.
Он хотел поставить спектакль-песню. Очень тянул меня к патетике, я сопротивлялся, но на какие-то уступки пришлось пойти. Я советовался с Леней Зориным — он к тому времени стал видным и успешным драматургом. По его совету я что-то переделал, переименовал пьесу в «Субмарину».
Все шло на удивление хорошо. Поспевал сценический вариант, Шапс одобрительно относился к переделанным кускам пьесы. Вел переговоры с композитором насчет песни. И начинал распределять роли. Помню, что роль штурмана Леонтьева он намеревался дать молодому в ту пору Леониду Маркову.