Полвека любви
Шрифт:
С детских лет Валерий стремился на флот. В Каспийском училище определил — раз и навсегда — свою будущность: на подводных лодках. И служба у него шла хорошо, он был поистине блестящим офицером-подводником. Но когда всего один шаг оставался до командования подводным кораблем, Преображенского остановила болезнь. Ему и верить в это не хотелось, но рентгенограмма раз за разом показывала очажки в легких. Пришлось уйти на штабную должность. Лечился Преображенский столь же энергично, сколь и все, что он делал в своей целеустремленной жизни. Не в штабах — в морях была его дорога. И — достиг: очажки исчезли.
У меня в памяти: Преображенский, получив от оперативного дежурного «добро» на выход, сбегает по трапу со «Смольного». Быстрый в движениях, спортивный, бежит по стенке к соседнему пирсу, у которого стоит его лодка, и еще издали кричит на бегу своему помощнику: «По местам стоять, со швартовов сниматься!» В море, скорее в море…
Так вот. На крейсере «Орджоникидзе» Преображенскому было скучно — наверное, оттого, что вдруг оказался на корабле пассажиром. Непривычно! Хотя кое-что было и довольно интересно, и не только датские проливы.
В первый день плавания Преображенский стал невольным свидетелем маленького межгосударственного происшествия. Поднялся он после обеда наверх — морского ветра хлебнуть. И видит: стоит на крыле мостика и покуривает военный атташе из английского посольства (наверное, был обязан по протоколу сопровождать идущих к британским берегам гостей). И тут появляются неразлучные Хрущев и Булганин. Атташе приветствует их на сносном русском языке. Никита Сергеевич, добродушный после сытного обеда, вступает с ним в разговор. Мол, как вам нравится наш флот? Атташе вежливо отвечает: of course, очень нравится, сэр. А Хрущев: вот вы с американцами авианосцы строите, думаете, главная сила в авианосцах. А нам авианосцы не очень-то и нужны — а почему? Ракеты! У нас знаете, какие ракеты? У них дальность… И тут Булганин ущипнул его за задницу…
— Честное слово, видел своими глазами, — рассказывал по возвращении Преображенский. — Ущипнул Никиту и перевел разговор. Какая, спрашивает, сейчас погода в Англии?
У Преображенского усмешка в глазах, но, думаю, он нисколько не привирает. А в Портсмуте, рассказывает он, на крейсере был большой банкет, приехали английские дипломаты, военно-морские чины, важные деятели. Взятый в плавание шеф-повар из «Метрополя» расстарался, закуски были — закачаешься, столы прямо-таки ломились. Вот говорят — английская чопорность, сдержанность. Ничего подобного. Всё смели! Вестовые после банкета прибирались, так нашли только несколько огрызков колбасы. «И перья от куропаток», — добавил со смехом Преображенский.
От него же мы узнали странную историю о водолазе, который под водой подплыл к «Орджоникидзе» — винты крейсера, что ли, осматривал. И будто бы премьер Антони Иден принес советским гостям извинение за несанкционированное «водолазное действо» британского Адмиралтейства.
Первого июня пришла телеграмма от мамы: отец слег с тяжелой болезнью. Я кинулся на почту, телеграфировал, что выезжаю в Баку. Ответная мамина телеграмма немного успокоила: отцу лучше.
Но прошло несколько дней — и снова тревожное сообщение…
Мы с Лидой и Алькой срочно выехали из Либавы. Восьмого июня в Москве на Рижском вокзале нас встретил мой двоюродный брат Ионя Розенгауз
— Когда? — спросил я.
— Сегодня утром. Срочная телеграмма…
Мы вылетели в Баку. Для Лиды и Алика это был первый воздушный полет. Алик, которому мы не сказали о смерти дедушки, был радостно возбужден, прилип к иллюминатору, засыпал нас вопросами.
Совершенно невозможно было себе представить, что моего отца больше нет…
Отец лежал в гробу, обложенный мешочками с колотым льдом. Лицо его было необычно сурово, с ввалившимися щеками. Оно как бы вопрошало незваную гостью: почему так рано… еще не все сделано в жизни… как же мои теперь без меня?..
Еще, казалось, не отступили, не отринулись от него вечные заботы…
Что знал отец в жизни? Бедное детство в Свенцянах. Турецкий фронт, взятие Эрзерума. Тревожные революционные годы в Баку, смены властей, турецкая оккупация, советизация Азербайджана. Постоянные нехватки всего, что нужно для жизни, — а уже семья и ребенок (то есть я), и все силы, вся недюжинная энергия уходит на то, чтобы прокормить семью.
Всегда тревожился за маму с ее слабым здоровьем, хроническим бронхитом. Не знал покоя, когда я оказался на далеком, отрезанном от Большой земли полуострове, а потом в Кронштадте, в кольце блокады. Послевоенные заботы тоже требовали больших душевных и физических сил. Окончил экстернат филологического факультета, успешно сдавал экзамены в университете.
Все для семьи, только для блага семьи жил мой отец. Неутомимый труженик… Неутомимый? Ну, вот и не выдержало, надорвалось его сердце… на шестьдесят шестом году смерть разгладила морщины вечных забот на высоком его лбу…
Я не сумел, не успел дать отцу отдохнуть на склоне лет…
Забившись в угол за занавеской, где стоял старинный умывальник, я облился слезами… впервые в жизни…
Стонали трубы похоронного оркестра. Гроб несли на руках студенты мединститута и медучилища, которым отец преподавал латынь.
Далеко от родной литовской земли он лег в выжженную солнцем землю города, в котором прожил трудную и счастливую, но рано оборвавшуюся жизнь.
Толя Енученко сдержал слово: из Балтийска дал мне знать, что я включен в очередной демобилизационный список и список этот отправлен в Москву на утверждение. Ну, дай-то Бог!..
Нам с Лидой пришлось переменить свои планы. Москва, куда мы стремились, нам не светила. Правда, Сережа, работавший замом секретаря в «Московской правде», сказал, что им нужен собкор по сектору Солнечногорск — Клин и можно похлопотать за меня. Но — не могли мы оставить маму одну в Баку.
Так уж сложилось, что пришлось возвращаться в родной город. Нигде больше нас не ждали.
В то лето уехали из Либавы Прошины: Павел получил назначение собкором «Советского флота» на Черноморский флот и переехал с семьей в Севастополь. Жаль было расставаться с милыми нашими друзьями. Лишь несколько лет спустя, будучи в Крыму, в Коктебеле, мы навестили Прошиных в их красивом, заново отстроенном белокаменном городе, в котором они прочно и навсегда обжились. А на смену Паше приехал в Либаву молодой журналист Парфенов.