Полвека любви
Шрифт:
В конце учебного года в вечернюю школу для офицеров приехал из Пубалта инспектор, юноша не юноша, а капитан средних лет со взором горящим, исполненным служебного рвения. Он сидел на уроках, что-то записывал, побывал и у Лиды на уроке истории. Потребовал у нее тетрадь с очередным учебным планом и начертал на ней…
— Ну ты подумай! — возмущенно сказала Лида. — Такую глупость написал, да еще безграмотно! Вот, посмотри.
На последнем листе тетради стояла надпись, сделанная красным карандашом, крупным начальственным почерком: «Где вы девали Октябрьскую революцию?»
Я засмеялся:
— Ну и грамотей твой инспектор!
— Тебе смешно, — сказала Лида, — а мне пришлось этому типу доказывать, что Октябрьская революция — в плане будущего года, а не этого.
Это у нас вошло в обычай: многие годы я смешил Лиду, задавая ей, как бы невзначай, вопрос:
— А где вы девали Октябрьскую революцию?
В сентябре 54-го Алик пошел в первый класс. Ему было не трудно в школе: он уже довольно бегло читал. Почему-то хуже давалось письмо — буквы получались корявые, неровные. Но вообще-то учительница Лидия Ивановна была им довольна.
— Сообразительный, — сказала она однажды Лиде, пришедшей к ней в школу. — Вчера я показывала детям картинки, там были медведи, я спрашиваю: как они называются? Ну, хор голосов: «Белый!» — «А этот?» — спрашиваю. «Коричневый! — кричат. — Черный!» И только ваш сын правильно сказал: «Бурый».
Я спросил однажды:
— Ты, наверное, самый толстый в классе?
— Нет, — ответил он. — У нас есть девочка, она еще толще. Она еле стоит.
Год 1955-й нес перемены. Самой существенной была реабилитация Лидиных отца и матери. Официальные бумаги с печатью удостоверили, что не было «состава преступления». Поразительная ранняя пора хрущевского «воцарения». Со скрипом, со скрежетом недоверия раскрывались ворота ГУЛАГа, выпуская на волю тот самый народ, который объявили творцом истории.
История творилась на наших глазах, даром что сегодняшнее, современное ее движение не воспринималось как «историческое», а выглядело чем-то случайным, сумбурным, даже потрясением основ. Будни с их обычными заботами складывались в сырой материал повседневной жизни, заслоняющей глубокие сдвиги бытия.
А эти сдвиги происходили.
Наступил, как его прозвали весьма метко, век «позднего реабилитанса». Сбрасывались тяжкие оковы запретов, казавшихся вечными, — в частности, безумный запрет проживания в столицах и ряде других городов для тех, кто отбыл срок заключения. Загубленные жизни выступали из тени забвения на свет дня. Рашель Соломоновна теперь могла возвратиться в Баку и претендовать на квартиру — ну хотя бы на комнату в коммуналке. Она предпочла на склоне жизни погреться у домашнего очага дочери: приехала из Тимашевской к нам в Либаву. И, представьте себе, в этом режимном городе, военно-морской базе, ее прописали. Штамп либавской прописки в ее паспорте с хитрым номером, означавшим ограничение в праве проживания (в праве жизни!), представлял собою именно сдвиг бытия.
Рашель Соломоновна поселилась у нас на улице Узварас, и вскоре нашлась для нее работа — санитарным врачом на городской санэпидемстанции. Наверное, для нее, гонимой немилосердной судьбой, наступило время относительного внутреннего покоя.
В 1955-м, как я уже упомянул, в альманахе «Молодая гвардия» напечатали моего «Шестнадцатилетнего бригадира». А в конце того же года в Воениздате вышла моя первая книжка — «Первый поход», состоящая из двух маленьких повестей — одноименной и «Жили два друга».
Этим публикациям я и был обязан тем, что политуправление ВМФ представило меня на Третье Всесоюзное совещание молодых писателей. 7 января 1956 года я выехал в Москву.
Совещание началось 9 января в здании ЦК ВЛКСМ в проезде Серова. От общежития я отказался: остановился, как обычно, у Цукасовых в переулке Садовских. Пестрое сборище участников совещания выслушало вступительную речь Алексея Суркова, доклад В. Ажаева о «молодых силах советской литературы», а на следующий день — доклады А. Макарова о творчестве молодых поэтов и В. Розова — о драматургии. Последовали прения. Доклады и речи не запомнились, а вот общение было интересным.
12 января началась работа семинаров. Я попал в семинар Леонида Соболева. Тут был еще один флотский офицер — мой старый знакомый по Кронштадту Игорь Чернышев. У него недавно вышла книга — документальная повесть «На морском охотнике». Мы с Игорем обнялись по-братски. Участниками семинара были также Вадим Комиссаров, Леонид Пасенюк, Сергей Зарубин и молодой эстонский литератор Вяйне Илус.
С почтением мы взирали на руководителя семинара. Ну как же — автор «Капитального ремонта»! У Соболева были еще книги морских рассказов и недавно вышедший роман «Зеленый луч», но «Капитальный ремонт», думаю, оставался непревзойденным.
Что-то было в Леониде Соболеве от бывшего гардемарина Морского корпуса Юрия Ливитина, и почему-то вспомнилось, что на линкоре «Генералиссимус граф Суворов-Рымникский» в кают-компании тарелки для господ офицеров непременно подогревались… а для новенького быстроходного миноносца «Новик» в Гельсингфорсе нет мазута, в то время как в Либаве мазутом можно захлебнуться… О Господи, думал ли я в школьные годы, залпом поглощая «Капитальный ремонт», что вдосталь, до хруста суставов покачают меня корабельные палубы на неспокойной балтийской воде, что в Хельсинки (Гельсингфорсе!) пройдусь по Эспланаде, что в Либаве, в тесной каюте плавбазы «Смольный», будут мне петь побудку утренние горны…
Вот только тарелки в кают-компании не принято теперь подогревать. Оно даже и лучше: из холодных вкуснее…
Ну, это так, между прочим.
Насколько помню, у всех у нас в соболевском семинаре вышли первые книжки — они и обсуждались. Сразу Соболев взял — при несомненной доброжелательности — тон строгой критики. Я бы сказал, без снисхождения к нашей литературной неопытности.
Моему другу Чернышеву досталось за чрезмерную документальную суховатость стиля. А Пасенюку — за избыточное роскошество эпитетов при описании черноморских красот. Зарубину было сказано: «Штампы лезут как клопы. Они неистребимы…» Досталось и мне — за погрешности стиля. «Лодка прорвала подводный вал» — так, конечно, нельзя («вал — вал»).
А Вяйне Илус представил толстую рукопись, подстрочный перевод с эстонского, — никто не успел ее прочесть. По-моему, и сам Леонид Сергеевич не прочел. Приглашенный по этому случаю эстонский писатель Ганс Леберехт сделал разбор илусовского романа. Он говорил очень долго и нудно. Соболев написал записку Георгию Гайдовскому, который помогал ему вести семинар. Гайдовский встал и подошел к окну, оборотясь спиной к заседанию. Он беззвучно хохотал. Потом уже, в перерыве, он показал нам записку: «У Пасенюка началась предсмертная икота».